У ведьмы Капронихи взорвался самогонный аппарат. И пока старуха боролась с пожаром в чулане среди барабашей и пауков, её внук Тормоз счёл для себя понятнее сбежать на улицу. Где провёл остаток ночи, ковыряя в носу и пугая бродячих животных.
Проза
В кабинете уже никого не было. А он ещё продолжал сидеть за своим небольшим столом, откинувшись на спинку полумягкого кресла. Что-то он забыл. Что-то должен был сделать, куда-то пойти после работы — он решил это ещё с утра, — но куда, никак не мог вспомнить. В последнее время такое бывало с ним довольно часто. Собираясь уходить с работы, он вдруг ощущал, что чего-то ему не хватало, и тогда, припомнив всё по порядку, обнаруживал, что опять умудрился что-то позабыть.
Муравей жил так, как и положено жить на земле муравью. По требованию солнца оживал от ночного бесчувствия и до нового впадения в небытие выполнял назначенное ему природой. По человеческим понятиям, муравей был санитаром. Сам же он никак не определял себя. Просто, когда ему встречались прекратившие жить организмы насекомых и годные в пищу частички продуктов, он волок их в муравейник.
“Что вижу, то пою”, — посмеивается “образованный” человек над киргизским акыном или якутским тойкосутом, будучи увереннным, что те, сочиняя песни на ходу, несут какую-нибудь околесицу. В то время, как последние в сиюминутном сказительстве своем всегда ведут разговор с высокими судиями Судьбы. И каждый из них знает, что если нагрешил, был бесчестен или ему просто нечего сказать, то он сам предрешил свою участь.
Нет на его фотографиях ни репинских членов Государственного совета, ни серовских дам и особ императорской фамилии, ни куинджиевских поэтичных лунных ночей, ни поленовских уютных московских двориков и помещичьих усадеб… А есть на его фотографиях мужицкая, сермяжная Русь, затравленная поборами, нищая, голодная, сидящая на квасе с хлебом в душных, закоптелых избах, – словом, та Русь, о которой Некрасов писал:
Так, как сейчас, Георгий не ненавидел еще никогда. Униженный и раздавленный, он сидел на солнцепеке, глядя на лысоватый затылок Михаила. Тот торжествовал, упивался тем, что в очередной раз растоптал Георгия, унизил перед всеми. Хотя временами создавалось впечатление, будто подлец этого и вовсе не заметил, ведь наносить вред было просто в его природе.
Антошка сидел на берегу, широко раскинув худощавые, слишком длинные для его неполных восьми лет ноги. Солнце теплыми пушистыми лапами гладило веснушчатое лицо с очень простыми, ладными чертами. Густые рыжеватые волосы маленькими рожками топорщились от избытка высохшей на них соленой воды. Легкий морской бриз, слегка приподняв тонкую ситцевую рубашку, ощупывал острые мальчишечьи ребра, выступающие под гладкой, еще по-детски нежной кожей.
Моя бывшая однокурсница Соня сидела за столом, время от времени закидывая ногу на ногу. Делала она это зрелищно и так же медленно, как Алиса Льюиса Кэрролла падала в кроличью нору. Ноги были длинные, загорелые и так тщательно «обесшерствлены», что я понимала: идеальные девушки из рекламы — это не миф. Люди!