* * *
Стекольщица – ночная тишина –
вставляет в раму синий лазурит,
и, значит, всё – спокойствию хана,
и травит душу память, как зарин.
Давно не вижу голубые сны,
припудренные клёнов парики,
травы корзинки, что зовётся сныть,
она так сладко пахнет у реки.
Так что же мне ниспослано взамен?
Чтоб я довёл молчанье до ума?
Но мне не изменяет глазомер –
и без бинокля вижу я обман.
Я не молчу, когда сплошной костёр,
когда в лесах стоит огня стена.
Чудовищные крылья распростёр
над стороною нашей Сатана.
И не дождаться радостных вестей –
они все жутки, словно на заказ.
Помойный мир. И так смердит везде,
что впору одевать противогаз.
Кормилец-лес, ты сильно захандрил,
ты, не включив форсаж, попал впросак.
И у тебя – хронический хондрит,
и оспинами мечен твой фасад.
Но душу ты в смятенье не поверг,
хоть мчалось время камнем под уклон.
Ты никому не кланялся вовек,
тебе за это – низкий мой поклон.
Ты не сидишь на нефтяной игле,
ты лишь листву по осени терял.
И, если есть спасенье на Земле,
так это лишь спасение тебя.
* * *
Дни праздные - все разные, ночь офигенно лунная,
и улицы, как в праздники, веселые и людные.
Еще так много Сталина, ещё кутят подводники,
и на снегурках стареньких несусь я за подводою.
Возница хмуро лается. Я в том не вижу странного -
и мой крючок сцепляется с судьбой его рыдванною.
Завидуют мне лыжники и постовые, в частности,
но впереди - булыжники, но впереди - опасности.
Не камень это бутовый и не дорога гладкая:
трясёт меня, как будто я страдаю лихорадкою.
Все искривились линии, летят кусты поджарые,
но мой крючок заклинило, я братом стал с мажарою.
Такая вот расплата мне, и что-то бьет по темени,
и падаю я, падаю туда, где нету времени.
... Глаза открою – комната, я – здоровей здорового,
и нет в помине конного водителя сурового.
Я в жизнь ворвался взрослую давно, всё примерещилось,
всё славно, только прошлое пиявкой в сердце вклещилось,
пчелой в глаза ужалило, и жизнь уже не ценится -
как ездовой, вожжами мне судьба в загривок целится.
* * *
Рассеяно ветер бормочет.
Как в сауне, утром парило.
Февральские белые ночи,
холодного снега перины.
Секунда – и точно из душа,
день выплыл и скрылся из виду...
По чьим неприкаянным душам
звучит февраля панихида?
Они заблудились в сомненьях,
как этот загубленный ельник.
В каких потаённых вселенных
построена их богадельня?
Гордыню они не смиряли,
за это и впали в немилость.
Как долго блукать им мирами,
которые им не открылись?
Я тоже растерян, как даун,
стоящий у громкого рынка.
Я тоже отброшен в нокдаун,
что впору оттаскивать с ринга.
Но я не поверю нисколько,
что надо мне выйти из боя.
Я снова привычную стойку
приму в поединке с Судьбою.
Прочь призраков бледных ватаги,
тоска поминальных обедов!
Я снова готов для атаки.
Я снова созрел для победы.
Что было ни шатко, ни валко,
предам всенародно забвенью.
Я весь в упоении схватки,
пусть бой этот с собственной тенью.
Тут нету совсем перебора –
все рухнули в мире устои,
и я молочу не партнёра,
а только пространство пустое.
Луплю я по нашим и вашим,
кружусь в мерной ритмике вальса...
Исход поединок не важен,
поскольку он не состоялся.
За мной – одинокие души,
но я, вероятно, не струшу
признаться, что тоже заблудший,
хотя не боксерская груша.
Живу, как и прежде, впустую
в чужой опостылевшей спальне,
и кажется мне, что воюю
на зыбкой тропе виртуальной.
* * *
Вновь вращает пурга снеговую юлу,
и пургу гонит пьяный старпом,
и такая байда – как гвоздём по стеклу,
как по черепу ржавым серпом.
Пьет старпом – ему ладят в башку имплантат,
он в больничке от водки разбух,
я лежу на растяжке сто дней аккурат
в этом белом стерильном гробу.
У старпома в роду был какой-то нарком
и казнили его без суда,
так помянем его, команданте старпом,
да и нас, коль такой тут бардак.
Наш на звёздочный вовсе не тянет отель –
это в ад переходный портал.
И такая вокруг правит бал хренотень,
что давно уж свихнуться пора.
Нас лечить не хотят. Только просят хрусты,
И зовутся те люди людьми.
Эй, старпом, раздобудь, ради Бога, костыль,
да и гирю с подвески сними.
Мы сбежим, мы уйдем без вещей, налегке
в мир какой-нибудь очень другой,
два больших другана – один с дыркой в башке,
а второй – с костяною ногой.
* * *
Сентябрь с неожиданной силой прилива
врывается в мир – так велит ему Время,
и солнце на небе, как сизая слива
в янтарном, густом облепиховом джеме.
И нету простору сегодня предела,
багрец в тираже, и от охры нет спаса,
и хочется, чтобы душа просветлела,
как лес – до начала еще листопляса.
* * *
Шаркал дождь. Было холодно, ветрено, хлипко,
но набрызгал юпитер светящихся струй,
и высокая девочка с тихой улыбкой
вдруг коснулась смычком расколдованных струн.
И не мог я понять: одурманили сны ли,
или что-то, что мне неизвестно пока?
Пели струны, как тихие птицы лесные,
и была та мелодия сладко-горька,
как рябина в меду, как перчинка в шербете,
теплоту запредельного мира неся...
И слезами всех ныне живущих на свете
эту радость, наверно, оплакать нельзя.
* * *
Метель такая, что не усну я,
она таранит мой дом с разбега,
она буянит, к тебе ревнуя,
швыряя в окна ошмётки снега.
И это длится не меньше суток,
и мне становится очень страшно,
когда мутнеет опять рассудок
в плену у страхов своих вчерашних.
И ветра хищен орлиный клёкот,
и след скрывается в мраке санный,
и ты, как раньше, опять далёко –
в холодном студне воспоминаний.
А что в них? Только одни потери,
да быстрый взгляд, да остывший ужин.
Они тревожны, как бег метели,
они смертельны, как ветер стужи.
* * *
Вот после разлуки ты к другу идешь,
а он безнадежно больной.
Лес около города сильно похож
на лес полосы фронтовой.
Жуёт шашлыки здесь весёлый народ,
но лес ему нынче не друг:
как будто весь день бушевал артналёт -
воронки и шрамы вокруг.
О чижик, ты гнёзда здесь больше не вей –
здесь всё нестерпимо болит.
Лес тянет к рассвету обрубки ветвей,
как будто культи инвалид.
И ветер листок пожелтевший сорвёт
и всё истребит, как ротан.
Сиротская доля. Так жалко сирот
когда ты и сам сирота.
* * *
Вот сидим мы на детской площадке,
там какие-то башни, лошадки,
сыплет снег, тень ползет, как удав,
неустойчиво все, нестабильно,
и нетрезво, и очень обидно,
что мы встретились, так опоздав.
Но ты знаешь, не надо про это.
Так досадно, что кончилось лето
нашей юности. Вот и зима.
Ничего не придумаешь хуже...
А в глазах твоих - серая стужа,
впрочем, это ты знаешь сама.
Помолчим. В лед вмерзают минуты.
Я прибавил тебе неуюта,
только это совсем не теракт.
Час Быка. Демон зла где-то рядом,
и несёт диоксиновым смрадом,
и так больно, когда не контакт.
Мы с тобою, но так одиноко.
Что-то тёмное смотрит из окон,
и блестит ледяной окоём.
Снег частит, но не то, чтобы шибко,
мы – наверное, чья-то ошибка –
та, которой себя попрекнём.
* * *
Хоть режь меня - не забуду
наивную, как белёк,
прозрачную незабудку,
тоненький стебелек!
...А было - до боли мало,
поскольку сердилась мама,
ей было за что сердиться:
свирепствовал страшный грипп,
и папа бросал с ехидцей:
«Опять твой явился тип».
Тип этот, конечно, странный -
похоже, с душевной травмой,
с какой-то внутренней грыжей,
и даже характер рыжий.
И он проклинал всё на свете,
он думал, что нелюбим,
ведь он обнимал лишь ветер,
который неуловим.
А девочка всё понимала,
девочке было мало
свиданий, кратких до боли,
когда на дворе мороз,
когда только ветер в поле
и мокрым становится нос.
Хоть это не в стиле ретро,
но только не пыль в глаза –
она была тёплым ветром,
тем ветром, что ускользал.
Держала зима в секрете -
таков её мерзкий стиль, -
что этот весенний ветер
в хоромах её остыл.
* * *
С.П.
Нас давно уже нет. Там другие живут.
Пьют кефир по утрам, бутерброды жуют,
засыпают, рассольник на завтра сварив,
и не знают совсем про соседей своих.
Но когда будет ночь, время вспомнит про нас,
и мы выйдем из стен на шершавый палас,
как бесплотные тени угасшего дня.
Словно эхо любви. Словно память огня.
Снова слышится шепот сквозь шелест ночной:
- Никогда, никогда не прощайся со мной.
Нас нельзя разлучить до последней черты.
Я сливаюсь с тобой. Я теперь – это ты...
И доносится шёпот такой же в ответ:
- Я с тобой не прощаюсь. Прощания нет.
Я тобой лишь живу. Хоть на миг задержись!
Даже боль от тебя – это жизнь, это жизнь...
И сплетаются тени, сливаясь в одну.
И светлеет декабрь, предвещая весну.
И всю ночь напролёт за кирпичной стеной
слышен шёпот:
- Любимый...
- Родная, я твой...
Не забудь этих светлых, как слёзы, минут.
Пусть другие теперь в этом доме живут,
я с тобой не прощаюсь, ведь я – это ты.
Мы с тобой навсегда. До последней черты.
Вспыхнет свет... Я с собою его унесу.
И навалится мрак... Но весною в лесу
ель однажды услышит, как шепчет звезда:
- Я с тобой - навсегда. Я с тобой – навсегда.
* * *
Семьёй пчелиною роится
тот ворох позабытых дней –
как будто вырвана страница
из биографии моей.
И эта девочка в лиловом –
таком лиловом, что нет сил...
Её я не обидел словом,
её я, кажется, любил.
Но словно всё дождём размыло –
и ни дороги, ни огня.
Быть может, и она любила,
быть может, вовсе не меня –
того, кем я не стал... Но снова,
связав оборванную нить,
прошу я девочку в лиловом
за то, что не было, простить.
* * *
Голубиц сизокрылых гарем
я давно на тщету променял,
но тот дом до сих пор не сгорел –
он давно дожидался меня.
И голубки мне рады опять –
я ведь тоже почти сизокрыл.
Как бы снова, как снова мне стать
хоть бы тенью того, кем я был?
Чья походка не шатка - тверда,
а глаза – цвета стылого льда.
Никогда, никогда, никогда
мне его не забыть - никогда.
Но теперь мне уже не залезть
на чердак – там, где птичий помёт.
И на крыше дырявая жесть
песню света и воли поёт.
* * *
Он выметен тщательно, здесь не торгуют бодяжной
водярой в кафе и пивнушках, и даже в мотелях.
По улицам сытые голуби шествуют важно,
слегка косолапя, как знойные фотомодели.
Он так изменился с тех пор, как слинял я отсюда,
когда мы любили друг друга – в ту раннюю осень,
но всё это так позабыто и так неподсудно,
что память на чистую воду не вывести вовсе.
Но что из того, что всё это давно позабыто?
Всё это живёт, подсознанье всплывая не реже,
чем раньше... И этот посёлок, как камера пыток,
где вздёрнут на дыбе я тот – непростительно прежний.
Пусть всё здесь обрыдло – и дождь, и цветенье акаций,
и тёплое море, поющее песню акына, -
мне с этим посёлком уже невозможно расстаться,
как с другом, который меня незатейливо кинул.
* * *
Единственной радости ради –
дарить тебе радости сладость –
я жил, но я это истратил,
теперь ничего не осталось.
Мелькали чужие вокзалы,
где я проживал беспризорно,
и радость моя исчезала,
как линия горизонта.
Но чёт выпал мне или нечет,
не знал я, и это не скрою.
Теперь одарить тебя нечем –
я пуст, как ведёрко с дырою.
И вмиг накатила усталость,
как будто несусь я в ущелье, -
ведь то, что любовью казалось,
то было лишь самовнушеньем.
И всё это видно нерезко, -
ты это давно просчитала.
Так манит обманчивым блеском
янтарная зернь колчедана.
* * *
Неужели зима? И тоска наползает тупая,
и опять я живу, путь к мечте на тщету разменяв.
Так она далеко. И опять темнота подступает,
и опять атакует на подступах ближних меня.
Где же свет этот, где? Так совсем я утрачу альбедо.
Мне и так уже выпало в жизни одно дефиле.
Пораженья сменяют цветущие кучно победы.
И сижу я один. Только водка на чистом столе.
* * *
Снег выпал так рано, он белой лежит бахромою,
метель и позёмка, наверно, пожалуют следом...
Укройте меня, как когда-то давно, с головою
большим лоскутом, что из синего сделался серым.
Я тоже был небом и нёбом ушедшей эпохи,
пытался о главном сказать, но никто и не слушал,
и я промолчал, и кричали вовсю скоморохи –
такой это вышел летально-трагический случай.
Не стоит грустить, осуждая природу людскую,
и я попрошу: совершенно о том не жалейте,
что время прошло, когда люди о чем-то тоскуют
и старый садовник играет на глиняной флейте.