* * *
лучи красиво пронизывают прорывы в тучах,
точно кто-то светит мощным прожектором
сквозь шелково-пепельные ребра небозавра.
и осенние листья отдают сырым арахисом,
и ветер лижет лужи, будто чеширский котяра
шершавым языком, и тут же растворяется
в величественных складках осеннего дня;
улица с наполеоновской треуголкой киоска
выходит на побеленный бедлам (боковая стена
частично разобрана на кирпичи, как в тетрисе),
а дальше строительные краны сгрудились
над бетонными литерами новостроя (н-акробаты),
строительные краны
готовы схлестнуться в жестокой схватке,
как громадные механические пауки
в громадной трехтрилионнолитровой банке.
чувствую себя ничтожной плодожоркой
в райском саду для отсутствующих гигантов,
где каждое яблоко — величиной с Люксембург.
а по ночам звездное небо не дает уснуть,
приподымает сон —
точно кончиком лунной шпаги марлю или вуаль.
Млечный Путь… так Бог пытался отстирать
пространство от тьмы в центрифуге Вселенной.
этот мир создавался не для нас.
и где мы бы были сейчас,
если бы не зловещая опечатка разума?..
* * *
он бежал от женщины с собачьей головой,
в пуховом наморднике «люблю тебя»,
оставив теплый кофе с круассанами
на пуфике возле столика — без записки.
еще вчера, не видя перспектив, они целовались:
похотливые устыни с жадными,
как звук открываемого холодильника, устами;
ржавыми лицами с хрипами протекали друг в друга,
точно прокладки в водопроводных кранах —
так облако розовых бабочек легко пролетает
сквозь ошарашенную толпу трудовиков,
вооруженных гвоздодерами;
так стая волков с боем продирается
сквозь заминированную долину Красных Шапочек.
вечер опускался все ниже и ниже: потолок комнаты-ловушки.
трещали и лопались кровеносными сосудами сосны на горке
под тяжестью предзвёздной венозной синевы;
и окна зажимали в маленьких ртах кукол кислые дольки
лимона, электричества, уютной, как масло, тишины;
и город ковчегом, крепко севшим на мель,
беззаботно готовился ко сну, сушил белье, внимал энтропии.
а мне хотелось обнять тебя за плечи,
но это все равно, что трос стальной скользящий ухватить —
порвешь ладони с мясом.
и ты меня не слышала: твои ушные раковины —
колодцы, залитые бетоном, вальсом-бостоном
(золотая сережка блеснула в пустом ведре).
и я снова бросался взглядом в небо, как А. К.
и облака, точно выдры, фыркали и неслись по течению,
и звезды-брызги обжигали стреляющим жиром
от жарящейся курятины.
как скрипка, ныло запястье — кошка поцарапала руку.
скучная, тонкая боль… так школьников в Киото
учат выводить иероглифы на рисовой бумаге.
а на улице дебоширит белоснежно-розовая весна —
цветет сакура яркими мозгами —
и хочется играть в самураев и пиратов,
а не читать в твоих глазах телеграмму:
придурок, ты умер точка умер точка мертв…
* * *
Ариадна, стопкой сложив выглаженное белье,
прячет в нем мыло, как нож в голенище,
и невинно взмахивает ресницами,
точно рабы на галерах веслами — тысячи
сверкающих капель стекают с задранных весел.
принимает душ, обращаясь в выдру,
в восковую статую дождя с парящими брызгами.
нежно вскрывает вены пахучим кремом —
вдоль рук и ног.
изящно надевает колготки (я бы так никогда не смог)
и улыбается.
это естественное поклонение телу:
тогда вдруг понимаешь, что Бог —
больше женщина, чем наоборот.
иногда она излучает лед в летний полдень:
что чувствует стих, когда его не читают?
когда не перекатывают губами твердые фасолины строк,
сырой жемчуг: «я вас любил… я вас люблю… любовь...»?
она, ненормальная до бретелек, до корней волос,
оставляет записки в карманах моих джинсов —
просит не помощи, но внимания… новой сумки (о мой бог!),
будто я пустая бутылка из-под виски Jack Daniels —
прямоугольная, с рублеными краями,
с брутальной этикеткой в причинном месте;
а она терпит бедствие на острове для двоих
и ежедневно забрасывает меня,
бутылку со стихами, далеко-далеко,
в сине-изумрудные клешни набегающих волн,
улыбается своим мечтам,
кольцу с бриллиантом (я слышу, как плачет колибри
в спичечном коробке).
она живет налегке,
один сказочный день в году,
сжатый, как персик, как браслет из шагреневой кожи.
отбросила кокон вечности за ненадобностью,
скинула панцирь, отодвинула остывшую пиццу с грибами
и порхает. жадно втягивает хищный воздух бытия
через хромированный хоботок дыхания.
кока-кола, смех, пушок над губой — словно рожь под луною.
а что мужчина? — приятная необходимость,
утоление жажды, даже когда не хочется пить,
так острый нож ластится к точильному камню.
и когда я вхожу в нее —
она вручает мне клубок волшебных нитей,
чтобы я смог выбраться живым из ласкового лабиринта
ее волос, пахнущих дорогим шампунем и дождем.
но все это ложь, все это ложь...