Из цикла «Городские сюжеты»
***
Фонарь на ниточке висел,
сломался стержень многолетний.
Вниз головой поник без сил.
День наставал его последний.
А было время — восхищал
и золотил лучами кожу.
Днём спал, а ночью освещал
путь припозднившимся прохожим.
Пусть глазом видел он одним,
но видел далеко при этом.
Людская жизнь текла под ним,
озарена волшебным светом.
Но вот пришла к нему сама,
как в белом саване косая,
его последняя зима,
на землю мёрзлую бросая.
И вдруг он, сломленный на треть,
увидел под собою стебель,
и захотел его согреть
пред тем как кануть в злую темень.
Держался из последних сил,
качаясь на железной струнке,
мигал и гас, но не гасил
свой свет истаявший и хрупкий.
Не убоясь снегов и вьюг,
росток тянулся, словно к маме,
и цвёл, как будто это юг
и солнце сверху обнимали.
Тянулся ночи напролёт
он к фонарю как будто к свечке,
и таял, таял, таял лёд
в замёрзшем маленьком сердечке.
Мигали жёлтые огни,
росток согретый рос упруго,
и оба знали, что они
уже не могут друг без друга.
Фонарь светил и тихо гас,
но знал, что прожил не напрасно,
что жизнь цветка своей он спас,
и эта смерть была прекрасна…
Тянулись дни мои в тоске,
как будто в сумке морозильной.
Висела жизнь на волоске,
на ниточке любви бессильной.
Но всё ж с улыбкой на убой
я воспаряю в эмпиреи
от мысли, что тебя, мой бог,
моя последняя любовь,
последним вздохом отогрею.
***
Не помнил он, какое время суток,
и кто он есть, и где сейчас он был –
старик, почти утративший рассудок,
утративший тут всех, кого любил,
проживший жизнь в далёком чужеземье,
вернувшийся к пустому очагу…
Испанский фильм. Раздумья, угрызенья…
Его забыть никак я не могу.
Особенно одно там было место…
Как он собаку стал искать свою,
всё звал её: «Ну где ты, Нестор, Нестор!»
И так рыдал, узнав, что тот в раю…
А после, в супермаркете, увидев
похожую, схватил, прижав к груди…
Его глаза в беспомощной обиде,
когда вели охранники, скрутив.
«Я Нестора нашёл!» – он горько плакал,
хозяйка обвиняла в воровстве,
кричала: «Он украл мою собаку!»,
молила дочь: «Ведь он же не в себе...»
Что мне до них? Своих ли жалоб мало?
Ты пёс не мой, неведомый, чужой,
но, как своё, к груди я прижимала,
от слёз не видя, что там, за межой.
Пусть не в себе я, пусть я обозналась,
как тот, до ручки, может быть, дошла,
но то мгновенье в счастье я купалась,
мне показалось, я тебя нашла.
Тебя тогда моё узнало сердце,
чужое ощутило как своё...
Хоть на минутку дайте отогреться,
пред тем, как снова кануть в забытьё.
Не важно, кто ты, для меня ты Нестор,
душа в крови, но счастлива в любви,
пока судьба не крикнет ей: на место!
Забудь, не мучь, не трогай, не живи…
Но нет конца кино и нет границы
за точкой, что судьба нам ставит, но
гляди, как что-то брезжит за страницей,
как призрак жизни, что была давно...
***
Где-то эту видела картину –
замершую в сумерках квартиру
и на стульях красное сукно.
Лампа на столе в ночи горела,
женщина стояла и смотрела
в тёмное пустынное окно.
Кажется, у Ридера Марселя...
Шторы там тяжёлые висели...
Женщина стояла у окна.
На столе расставленные блюда…
Видно, как она тоскует люто.
Видно, будет ужинать одна...
У меня другая обстановка.
Не с такой причёскою головка.
Но тоска такая же, как там,
как в далёком позапрошлом веке,
об ушедшем в полночь человеке,
и тоску я эту не отдам.
Дезориентирована в мире,
я брожу одна в пустой квартире,
маятник на стенке гулко бьёт...
Под спиной горошина бессонниц,
в сотый раз слова твои мусоля,
как принцессе, спать мне не даёт.
А с портрета вижу твои губы...
Ну чего переживаешь, глупый,
ты со мной, и значит, я живу.
Я тебя воссоздаю по крохам,
по картинам, песням и эпохам,
ты моё живое дежавю.
Собираю снова по осколкам,
по кассетам, снимкам, книжным полкам,
нашей жизни розовый узор.
Женщина у Ридера Марселя,
как и я, забыла про веселье,
в тьму окна впечатывая взор.
Из цикла «Вечные сказки»
Старик и старуха
Была старуха вымотана бытом.
У моря уж не ждав других погод,
сидела над надтреснутым корытом –
последней каплей в череде невзгод.
Корыто – что, оно всего лишь повод…
Старуха вспоминала старика,
когда он был с ней нежен, пылок, молод,
как ласкова была его рука…
Тех прежних лет бы ей не заменили
и тысячи новёхоньких корыт.
Ушла любовь и счастье вместе с ними…
В подушку она плакала навзрыд.
И так хотелось старику сказать ей:
ты попроси у рыбки всё вернуть,
все наши поцелуи и объятья…
Но постеснялась даже намекнуть.
И старику был дан наказ нечёткий –
владычицей хочу мол в мире быть…
Ах, он не видел в ней уж той девчонки,
ещё не разучившейся любить.
Ведь вот собака где была зарыта!
Неужто трудно женщину понять?
А он поверил: хижину! Корыто!
А надо было попросту обнять…
***
Боже, друже, старче, человече…
Как прекрасен звательный падеж.
Жаль, на этот зов ответить нечем.
Ну, хотя бы в книгах нас утешь.
Канули давно, уплыли в Лету
те слова, что можно напевать...
Есть глагол и правило, но нету
тех, кого душа устала звать.
Отче, муже, сыне, сестро, брате…
Словно эхо дальних голосов,
словно плач о горестной утрате
давних лиц, имён и адресов…
По мотивам Андерсена
Состарившаяся Герда,
испившая чашу до дна,
в объятиях снега и ветра
свой век коротает одна.
Но спичками трудно согреться
у заиндевевших окон.
Навеки замёрзшее сердце,
ты свой получило укол.
Изношены счастья калоши
и розовый куст облетел.
Горошин не знавшее ложе
забыло про вмятины тел.
И только минувшего тени
и уличный старый фонарь
вернут отголоски видений,
и мир засияет как встарь.
Иль сказочник Оле-Лукойе,
раздвинув небесную твердь,
закроет глаза нам рукою
и сказку расскажет на смерть.
Ассоль
Когда мне было где-то лет двенадцать –
мне повстречался некто, седовлас.
Нет, он не предлагал в кино мне сняться,
он был не прохиндей, не ловелас.
Мы с ним бродили по дорожкам парка,
он мне читал истории из книг.
И я не знала, что за нами Парка
следила зорко в этот самый миг.
Он подарил мне на прощанье Грина,
лукаво улыбаясь из усов,
и надпись ни о чём не говорила:
«Желаю тебе алых парусов».
Пройдут года, и будет Грин прочитан,
и понята любви и жизни соль.
И стала та мечта моей защитой,
и Грэй приплыл, и я была Ассоль.
Спасибо, седовласый незнакомец,
за предсказанье будущей судьбы,
что вывело из затхлости околиц
и к морю привело мои следы.
И пусть уже мечтами небогата,
и Грэй уплыл давно за небеса,
но все мои кровавые закаты
на алые похожи паруса.
Они всё так же по ночам мне снятся,
как по песку бегу к тебе босой,
и я, хоть мне давно не восемнадцать,
в душе всё та же юная Ассоль.
Из цикла «Человейник»
***
Сижу на брёвнышке, смотрю на муравейник –
как он далёк от неба, звёзд и птиц.
Он мне напоминает человейник –
вот так же копошатся в поте лиц.
Кто веточку, кто листик, кто травинку –
бегут по кругу, обгоняя смерть.
И некогда обнять свою кровинку,
и некогда на звёзды посмотреть.
Желанье поплясать в себе стреножа,
живут они под знаком трудодня.
И я тащу свой крест, поклажу, ношу…
А кто-то сверху смотрит на меня.
***
«Я Вас слышу, – мне пишут из штата Огайо, –
я Вас слышу, Наташа, и чувствую Вас».
А в родном городишке меня лишь охаят
за художества и независимый глас.
О спасибо вам, люди, я тоже вас слышу
и на блюде несу вам души потроха.
Как прекрасно, что ваши я души колышу
дуновеньем летящего в небо стиха.
Ну а всё, что меня в эти годы гнобило –
вознесло над рутиной и силами зла.
Вы свидетели, что я жила и любила
и ни слова неправды не произнесла.
Холст судьбы так хотелось узорами вышить,
в каждом встречном прохожем искала родни...
Как же важно друг друга понять и услышать,
и поверить, что мы на земле не одни.
О жизнь, от вечности до мига...
***
Читаю книгу на балконе,
иль на диване, иль в вагоне,
глаза смыкая от натуг,
и книга вдруг перерастает
в листву каштана, в птичью стаю,
в колёс далёкий перестук…
Читаю я не только строки,
заложенные там уроки,
а словно жизнь вокруг и вне.
Страницы шелестят повсюду –
в дожде и в звяканье посуды,
в шагов ушедших тишине...
Читаю, грежу и мечтаю,
себя из горя вычитаю
и улетаю в никудаль...
О жизнь, от вечности до мига,
ты непрочитанная книга,
и дочитать себя не дай…
***
Жизнь вырвана страницею из книги
и в медленный отпущена полёт…
Как жаль и недочитанные миги,
и тесно обнимавший переплёт.
Страница, словно раненая птица,
или птенец, что выпал из гнезда,
пытается на свете приютиться,
но места нет для этого листа.
Найдёт ли он приют в осенней луже
иль закружится над чужим плечом,
в надежде, что ещё кому-то нужен,
что кем-то ещё может быть прочтён…
***
Как жизнь? – спросили. – Ничего.
Но ничего моё особое.
Так кучеряво, кочево,
как облако высоколобое.
Оно вместительно, как шкаф,
в него так много понатыкано:
твой не задевший мой рукав,
и то, как я к тебе, и ты ко мне,
и то что было да прошло,
и то что никогда не сбудется...
Да, «ничего» – не «хорошо»,
но в нём мне так просторно любится.
***
Приснись хоть краем глаза, сделай милость.
Подай мне знак, как подают пальто.
Пусть то, что с нами в жизни не случилось,
иль просто на минутку отлучилось,
во сне одарит с щедростью зато.
Как сладко спится, как на сеновале…
Там жизнь свою, как хочется, крою.
Попробуйте, покуда не прервали,
любить – как будто вас не предавали,
жить так, как будто вы уже в раю.
В обнимку с ним, с волною Леты, с небом,
куда всегда безудержно несло,
где так хотелось оказаться мне бы,
там, где никто ещё на свете не был,
и лишь во сне однажды повезло.
Формула счастья
***
Вспорхнула с ладони в небесный простор
любовь наша божьей коровкой...
Шепчу ей вдогонку рифмованный вздор
с надеждой наивною робкой.
Судьба отнимает как будто шутя,
легко разделяя кровинки...
И платьице в крапинку слёз и дождя
раскрылось на две половинки.
Разжата ладонь и глаза в облака,
открыты все шлюзы и двери –
вот формула счастья, проста и легка, –
люблю, и надеюсь, и верю.
Я в крапинку блузку надену с утра,
твой взгляд из-под тучки почуя.
Как парус её натянули ветра,
чуть-чуть — и к тебе полечу я.
Да, я говорю это всё не всерьёз,
на ушко подушке-подружке.
Оранжево солнце и крапинки слёз
на нём всё равно что веснушки.
***
Дождик шёл, шелестел, нашёптывал,
закрывая небес экран,
что во мне сохранён скриншотами,
чтоб никто его не украл.
Не беда, что вокруг убого всё –
и в тиши, и в ночной глуши
достаю из себя как фокусник
всё что надобно для души.
Лишь почую слегка неладное –
как лекарство глотаю впрок
десять капель дождя прохладного,
Пастернака десяток строк.
Это сумеречное облако,
нежно-розовые мазки...
и вытаскиваю, как волоком
жизнь из холода и тоски.
А пригасится чуть горение –
распахну окно до зари,
и сдвигается фокус зрения,
и меняется всё внутри.
Строй дворец из воздушных кубиков,
что прочнее любых основ,
словно краску из пёстрых тюбиков,
суть выдавливая из слов.
Чтоб играть дорогими смыслами,
на палитре смешав в одно
сладость мёда с плодами кислыми,
высь небес и земное дно.
***
Лето – плоть, весна и осень — души,
а зима – рассудочность ума.
Солнце, ветер, лужи или стужи –
это строки Высшего письма.
Нужно слышать, всматриваться в почерк,
понимать любой намёк и знак,
чтоб душа не знала обесточек,
чтоб сквозь камень пробивался злак.
Без тебя мне жить уже не больно.
Я любовь накапливаю впрок.
Обнимаю рифмою глагольной,
укрываю сердцем между строк.
Из песка пространства неземного,
из барханов мертвенных пустынь
вылеплю песочный замок снова
для своих немеркнущих святынь,
где живёт прощание славянки,
звёзд стеклянки водят хоровод,
где гармонь в завьюженной землянке
счастье заплутавшее зовёт.
Из цикла «Цветы»
***
Одуванчик — не пышная роза,
не гортензия и не пион.
Но прогалы бесцветности прозы
может также заполнить и он.
Не гляди на его худосочность,
хоть он взгляда и не поразит, –
обесточенность, обесцветочность
нашей жизни уже не грозит.
Чуть подуешь – и пух облетает,
остаётся один черенок.
И подумаешь, душу латая,
что он так же, как мы, одинок.
Без ответа, любви и привета
ждём дыханья чужого и мы,
и летим как пушинки по свету,
как предвестники скорой зимы.
***
Расцвёл лиловый колокольчик
на подоконнике моём.
И в сердце — радости укольчик:
цвет – как небесный окоём.
О колокольчик, гном небесный,
он мне как колокол звенит
о тех, кто нас зовёт из бездны
сквозь почву, мрамор и гранит.
Расти, кивай своей головкой
туда, где теплится восход.
Прости меня за мой неловкий,
не очень грамотный уход.
Такой звенел в руке у мамы,
когда болела и звала…
И я иду на зов тот самый,
напоминающий упрямо,
по ком звонят колокола.
***
Не надо мне — карету-мне-карету –
а дайте жить единственному бреду,
всему, что есть во мне, а не вовне.
Мне зеркало – пречистый лист бумаги,
куда могу глядеться без отваги,
душа живёт, когда она в огне.
Покой и воля – счастию замена,
ушла за Ладой следом Мельпомена,
оставив незапахнутою дверь.
И вот стою на сквозняке вселенной
как под мечом дамокловым — селеной,
под светом нескончаемых потерь.
У строчек не бывает обесточек.
Восходит в сердце аленький цветочек,
весною, летом, осенью, зимой,
слезами счастья щедро поливаем,
он никогда во мне незасыхаем,
поскольку знает, что навеки мой.
Мне опахалом над балконом ветки,
под ним цветы весёленькой расцветки
и птицы назначают рандеву.
Раскрытая страница на коленях…
Объятая задумчивою ленью,
тиха как тень, я всё-таки живу.
Казавшийся крюком когда-то месяц
сейчас в окно заглядывает, весел,
раздвинув рот в улыбке до ушей.
И небо цвета радости и горя
опять со мною побеждает в споре
и всё даёт, что надобно душе.