Я родился в сентябре 1952 в семье русских немцев. Место рождения – город Бугуруслан Оренбургской области. Сюда были депортированы мои родители, которых в 1941, по причине национальности, выселили из мест проживания. Родители провели пять лет в так называемой Трудармии – за колючей проволокой лагеря.
Моему отцу Алексею Филипповичу Гергенредеру было почти пятьдесят, когда родился я. После смерти Сталина он получил разрешение преподавать в средней школе русский язык и литературу. Никто вокруг не знал, что трудармейский лагерь был не первым его местом заключения. Не знали и того, что много лет назад он уже бывал в Оренбуржье: воевал здесь за идеалы Белой России.
Мне было двенадцать, когда я, в очередной раз, заговорил с отцом о кинофильме «Чапаев». В нём меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи... Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал – и взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что он мне расскажет.
«Офицеры, говоришь... Их аксельбанты тебе тоже понравились?»
Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?
Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель-адъютант – офицер связи: один на полк. Как же это удалось собрать тысячи флигель-адъютантов? И почему исключительно они должны были идти в «психическую атаку»?
Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть... Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было.
Отец коснулся другого историко-героического фильма. «Эпохальную» киноленту «Броненосец «Потёмкин» я к тому времени посмотрел не однажды. Там толпу обречённых на расстрел матросов накрывают брезентом. Это глупость. Дрянная, тухлая выдумка. Такое немыслимо в практике экзекуций – накрывать брезентом осуждённых, да ещё согнанных в гурт.
Когда все вокруг питались этой брехнёй, восторгались ею, я слушал рассказы отца о его жизни...
Летом 1918, гимназистом уездного города Кузнецка, он вслед за двумя старшими братьями вступил в антибольшевицкую Народную Армию Комуча, которую возглавил популярный в Поволжье белый партизан полковник Н.А.Галкин. Отец стал рядовым 5-го Сызранского полка 2-й добровольческой стрелковой дивизии. До шестнадцати лет ему оставалось около полугода.
Он прошёл тяжёлый, грустный путь отступления от Волги до Ангары, участвовал в боях под Оренбургом в январе и в апреле-мае 1919, в сражении на реке Тобол в сентябре того же года, в других боях. Дважды был ранен.
Когда пала столица колчаковской Сибири Омск и стала очевидной неизбежность разгрома, судьба послала ему возможность уехать в Америку. Но он ею не воспользовался. Освобождённый по ранению от службы, отец тем не менее возвратился в свою отступавшую часть, находившуюся под командованием генерала Владимира Оскаровича Каппеля.
За Каппелем шли самые стойкие. Красные были не только за спиной, но и впереди. Лютовали сибирские морозы, свирепствовал тиф – Каппель умер в этом страшном походе. Отец рассказывал, как несколько дней добровольцы, сменяясь, несли на носилках впереди колонны его замёрзшее тело.
Отец заболел тифом и был оставлен под Иркутском на станции Иннокентьевская. Лёжа на вокзале на полу с мёртвыми и полумёртвыми, попал в плен к красным. Они не узнали, что он был добровольцем, и поэтому он отделался легко: отсидел около года в Иркутской тюрьме, затем – в лагере.
Из Сибири уехал не в родной Кузнецк, а в Брянск, где никому не было известно, что он уходил с белыми. Паспортную систему в то время ещё не успели создать, и прошлое удалось скрыть.
Отец вёл жизнь незаметного советского обывателя, тая в себе пережитое. Мне, единственному сыну, открыл его ярко, зримо, ибо, обладая превосходной памятью (помнил имена, фамилии почти всех действующих лиц), он и рассказчиком был отменным.
Год за годом я сживался с его рассказами – пройденное им стало как бы и моим прошлым. Готовя уроки на завтра, я предвкушал за этим нудным занятием, как, улёгшись в кровать, буду, пока не усну, воображать себя белым добровольцем, сжимающим в руках драгунскую трёхлинейку или американскую винтовку «ремингтон», или японский карабин. И то, и другое, и третье отец описывал мне до мелких деталей. В своё время он был любителем и знатоком оружия. Даже и при мне ещё у нас имелась коллекция – не совсем оружия: приличный набор складных ножей (отец держался безупречных отношений с законом).
Из его рассказов об оружии я запомнил такие подробности, какие вряд ли отыщутся в справочниках. Например, то, что приклады русских трёхлинейных винтовок были из орехового дерева, а у драгунской модели имелась вокруг дула медная шайба. Что штык трёхлинейка имела вовсе не трёхгранный, как частенько читаешь, а четырёхгранный. Что пулемёты «максимы» были зелёные, а пулемёты «кольты» – чёрные. Что сабля на поясной портупее вызывала к офицеру большее уважение, чем шашка на перевязи – пусть и в узорных ножнах.
Добровольцы Народной Армии Комуча носили заячьи шапки с длинными ушами, на концах у которых были пуховые шарики (в советское время шапки такого типа, но вязаные, носили дети).
Англия поставляла в армию Колчака полупальто на меху кенгуру, изготовляемые в Австралии. Доставались они счастливчикам из высших офицеров – в основном же, оказывались в руках тыловых спекулянтов.
До колчаковских солдат, обычно полуголодных, изредка доходила американская треска; твёрдая, как сухое дерево, она не портилась ни в жару, ни в сырую погоду. Когда небольшой кусок трески, подержав в кипятке, варили с пшённой крупой, получалось изумительно ароматное, вкусное и сытное кушанье.
Отец рассказывал и о том, что он узнал в гимназии, что слышал от родителей и старших братьев. Рассказывал, что увидел в той – прежней – России. Пятнадцать лет его жизни прошло в ней. Мать прожила в ней восемь лет, а моя бабушка (по матери), жившая с нами, – тридцать.
Я рос, я воспитывался на разговорах, на рассуждениях о тогдашней действительности. Вот пример, насколько она была «реальной» в нашей семье. Когда я уезжал в Казань поступать в университет и бабушка паковала многочисленные припасы, у неё сорвалось: «Ничего – до поезда мы тебя проводим, а в Казани возьмёшь извозчика». Год был 1971-й.
В молодости бабушка жила в Камышине: там поездка с багажом на извозчике через город стоила пятнадцать копеек. Много, мало ли это?Писец судебной палаты получал в месяц пятнадцать рублей. В имении наёмным работникам во время уборки, к примеру, сахарной свёклы платили двадцать пять копеек в день. Билет в театр, в провинции, стоил двадцать копеек, в оперу – на десять копеек дороже. В ресторане обед с заливной стерлядью и вином обходился в рубль. За три копейки в «обжорке» можно было получить миску щей с щековиной. На сельскохозяйственной выставке «живой, с рогами, баран» продавался за три рубля. Воз камышинских арбузов в сезон шёл за пять копеек. Арбузы некуда было девать: из них варили «мёд» и заготавливали его на зиму в бочках.
Что ещё узнавал я дома о той жизни?
По каталогу, прилагавшемуся к газете, можно было выписать револьвер: посылку с ним почтальон доставлял на дом.
Русские бойскауты неизменно завтракали куском подсоленного чёрного хлеба с капустным листом.
В пансионах воспитанниц за перешёптывание на уроках били по рукам буковой линейкой.
Если господин (не юноша) целовал руку девушке, он тем самым предлагал ей физическую близость.
Шампанское «Клико» ударяет «в ноги», поэтому перед танцами его лучше не пить. Если после обеда, на котором подавался раковый суп, вы собираетесь танцевать, то не стоит также пить и красное вино – скорее запыхаетесь.
Один из сортов нюхательного табака назывался «Собрание любви».
Выражение: «Выглядит – хоть в Уфу поезжай!» – говорило, что у персоны, к которой оно относилось, был чахоточный вид (в окрестностях Уфы находились знаменитые кумысолечебницы для больных туберкулёзом).
Когда хотели осадить грубияна, говорили: «Вы что – из барака?»
Ломать сирень и черёмуху считалось неприглядным простонародным обычаем.
Фраза: «Из Камышина на Самару самолётом» – означала не полёт на самолёте, а рейс пароходом волжской пароходной компании «Самолёт».
Впитывая всё это, я, например, не разделял упоения моих сверстников футболистами «Торпедо» или куйбышевских «Крыльев Советов». Гораздо интереснее было дома слушать о том, как публика прежней России увлекалась зрелищем борьбы на арене цирка, слушать, как выглядели, сколько весили, кого побеждали борцы Николай Вахтуров, Станислав Збышко-Цыганевич, Георг Гаккеншмидт по прозванию «Лев» и тот же Ванька Каин (не путать с разбойником).
Таким образом, благодаря обстоятельствам, мне достался превосходный материал. Его качество подтверждается (оговорюсь – для меня) фактом: за всю сознательную жизнь в СССР я не встретил ни одного человека, который не верил бы в «психическую атаку» или усомнился бы в упомянутой мною сцене из «Потёмкина».
Лишь только мои повести увидели свет, критики – люди из массы, «воспитавшейся» на «Чапаеве», на «Потёмкине» и Гайдаре, уведомили меня: «Эпоха гражданской войны слишком испахана и перепахана нашей литературой, чтобы сказать о ней своё слово». Мне объясняли, что идея моих повестей «уж слишком банальна», «уж слишком она лежит на поверхности!»
Ну и какова же она – идея, которую мне приписывают? Это не что иное, как действительно банальная, примитивная мысль: «Красные – плохие! Белые – хорошие!» Белые витязи, благородные и чистые, свято верны заповеди «Береги честь смолоду!» Это-де прекрасно – но ведь было-было-было. (Имелось в виду то, что издавалось эмигрантами, что вышло в свет в так называемую «перестройку»).
Верно, в свет оно вышло. Оно теперь уже было. Как было, в первую очередь, и прямо противоположное. И именно потому, что и то, и другое было-было-было – умы несокрушимо заморозил шаблон.
Шаблон не даёт читающему вникнуть в смысл – и по этой причине мне «шьют» шаблонную, пошлую «идею».
Тогда как надо просто читать – читать, что рассказано, к примеру, о Шерапенкове. До того, как пойти с белыми, Шерапенков тайком побежал к красным и своим доносом погубил командира белых разведчиков. Герой другой повести, Ромеев, был тайным агентом охранки, стал шпионом чешской контрразведки, а затем – бандитом.
Может, более похож на витязя Костарев? О себе он заявляет: «Я – чёрный». Надев личину красного комиссара, он собирается победить большевиков чудовищной ложью и кровопролитием.
А Ноговицын? Служа в колчаковской контрразведке, он пытал и убивал, а в тридцатые годы посылает клеветнические доносы в НКВД...
Так где тут, собственно, белая идея?..
Если всё-таки говорить об идее, то она в том – насколько интересен, насколько симпатичен в своей гордости одиночка-индивидуалист, тот, к кому можно отнести слова философа: его «душа родственна пальме и привыкла жить и блуждать среди больших прекрасных одиноких хищных зверей».
Революция с её глобальными, с её классовыми столкновениями не поднимается над простыми, в сущности, вопросами и оказывается безотрадно-примитивной для индивидуалистов с их тонким душевным строением, с их глубоко сложным внутренним миром. Проблемы этих загадочных людей таковы, что их не решат социальные перевороты. Эти одиночки по самой сути чужды не только красным, но и белым, они своего рода «горбатые» для всякого нормального человека: для него дика их способность к нежным чувствам.
Как понять, например, того же Костарева, который со смакованием рассуждал об ожидаемых реках крови, едва хладнокровно не застрелил своего собеседника (отложил на завтра), а затем пошёл под расстрел, чтобы спасти этого человека и его семью?
Грандиозный план, которым он был буквально одержим, и свою жизнь Костарев принёс в жертву «банальной», по его словам, благодарности.
Подобные личности непривычны.
Читатель достаточно знает о тех, кто, встав в революции на ту или иную сторону, беззаветно сражался за «общее дело». Немало читано и о людях, которые мучительно метались в поисках «правды». Довольно написано и про таких, кто, оказавшись на той или иной стороне, корыстно приспосабливался.
По воспоминаниям отца мне представилось совершенно иное: увиделись одиночки, которые не приспосабливаются, «правды» не ищут. У каждого из них она собственная, трепетно-интимная. С «общим делом» эти неисправимые индивидуалисты не сливаются. Они пошли в революционную борьбу по сугубо личным, «странным» мотивам, которые скрыты от окружающих. Они чувствуют свою исключительность, эти «тронутые», они прячут и свои страдания, и то неповторимо-светлое, чем щедро наделены. Своего индивидуального не уступят ни грана и перед лицом смерти.
Их гордость – качество редчайшее: и разве же оно не восхитительно?..
Будучи христианином, я считаю, что в Священном Писании осуждение гордости относится на самом деле к себялюбию, к спеси, к чванству, к тщеславию, а не к гордости в её истинном смысле. Я ни в коем случае не противопоставляю гордость смирению, но, напротив, убеждён, что смириться перед слабым способен только гордый человек.
Трусы же, пасуя перед силой противника, выдают трусость за «христианское смирение». И потому, когда мне заявляют, что я воспеваю «проходимцев», а не людей, преданных высоконравственным идеалам, и приводят в пример известных литературных героев, я задаюсь вопросом: кому труднее быть бесстрашным – подобному человеку или идеалисту-одиночке? Напомню, что те, о ком я пишу, – глубокие идеалисты, почему и остаются они, при всём их греховном индивидуализме, Божьими людьми. Они идут к покаянию, к искуплению.
Ради них написаны повести, а не чтобы сказать: победи белые – какая-де замечательная была бы жизнь. Уверен: белые не могли и не должны были победить. И не вопрос революции интересен, исконный и простейший: почему одни объедаются телятиной, а другим не хватает хлеба? Об этом писали, писали, пишут и будут писать...
Но когда заговорят о революции для «горбатых»?
Звать к разговору о них, защищать индивидуализм, восхищаться индивидуалистами – моё кредо, суть натуры. Yo me sucedo a mi mismo. (Я следую самому себе (исп.).
Отзывы о повестях
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1996, №4
КОРОТКО О КНИГАХ
Андрей Василевский
ИГОРЬ ГЕРГЕНРЕДЕР. Птенчики в окопах. Повесть. - "Грани", No 175 (1995).
ИГОРЬ ГЕРГЕНРЕДЕР. Комбинации против Хода Истории. Повесть. - "Грани", No 177 (1995).
Если бы это были просто записи услышанного, то они уже заслуживали бы, по моему мнению, читательского внимания. Но это - проза. Нельзя сказать, что документальная, поскольку основана не на документах, а на устных источниках. Нельзя сказать, что мемуарная, потому что автор рассказывает не о себе. По той же причине - не автобиографическая. При этом вполне достоверная: отец писателя, выросший в Кузнецке, помнил фамилии почти всех действующих лиц, и в повестях они не изменены. Жанр - быль.
Видимо, запас таких историй не исчерпывается у Игоря Гергенредера двумя повестями. Мне прямо-таки видится целая книга подобных рассказов. Как знать, может быть, мы ее еще прочтем.
«Литературная газета», 24 декабря 1997 г., стр. 10
Вопрос:
«Какое, с Вашей точки зрения, самое важное литературное событие произошло в уходящем году и что Вы обо всём этом думаете?»
Андрей Василевский:
«... только что вышедший в Германии на русском языке сборник Игоря Гергенредера «Комбинации против Хода Истории». Это повести-были о гражданской войне, написанные автором по рассказам его отца с той простотой и естественностью, когда стилистическая бедность переходит в новое качество».
Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1998, №8
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
Павел Басинский
Белый Гайдар
Игорь Гергенредер. Комбинации против Хода Истории. Повести. Berlin — Brandenburg, Verl. Thomas Beckmann, 1997, 286 стр.
Папка, — усаживаясь мне на живот, попросила Светлана, — расскажи
что-нибудь про маму. Ну, например, как все было, когда меня еще не было...
— Было тогда нашей Марусе семнадцать лет. Напали на их городок белые, схватили они Марусиного отца и посадили его в тюрьму. А матери у ней давно уже не было, и осталась наша Маруся совсем одна.
— Что-то ее жалко становится, — подвигаясь поближе, вставила Светлана. — Ну, рассказывай дальше.
— Накинула Маруся платок и выбежала на улицу. А на улице белые солдаты ведут в тюрьму и рабочих и работниц. А буржуи, конечно, белым рады, и всюду в ихних домах горят огни, играет музыка. И некуда нашей Марусе пойти, и некому рассказать ей...
— Что-то уже совсем жалко, — нетерпеливо перебила Светлана. — Ты, папка, до красных скорее рассказывай...
Аркадий Гайдар, “Голубая Чашка”.
Перед воротами купца Ваксова волновалась толпа. Из дома донесся выстрел, теперь долетали женские крики. Дюжина красногвардейцев с винтовками в руках топталась у приоткрытых ворот. Здесь же стояла бурая лошадь Пудовочкина.
Он вышел на крыльцо; фуражка набекрень на белокурых кудрях. Застегнул казакин на крючки, подтянул пояс, поправил винтовку за спиной. Балетной побежкой пронесся к воротам. Сидя в седле, помахал толпе рукой, дурашливо крикнул:
— Поздравляю с громом “Грозы”! — простецки рассмеялся. — “Гроза” — мой отряд! — И ускакал.
Красногвардейцы пошли в дом купца грабить. А люди узнали, что Пудовочкин изнасиловал дочку Ваксова, гимназистку пятнадцати лет, а защищавшего ее отца застрелил...
Игорь Гергенредер, “Комбинации против Хода Истории”.
Но что самое поразительное — оба отрывка абсолютно правдивы. /…/
Манеры разные. Гайдаровская — приподнятая, романтическая, с легкой поволокой в глазах. Гергенредеровская — сухая, жестковатая, с едва заметной иронией. /.../
Но что еще поразительней — и факты меж собой не спорят. Огни и музыка в домах буржуев? Будьте любезны! Шагают из Оренбурга в заснеженные степи отряды наспех одетых и вооруженных юнцов... В прошлом мальчики стреляли разве что из детских монтекристо да тайком из отцовских охотничьих ружей. Шагают, чтоб сгинуть за свою “белую Россию”.
“Проходим Неплюевской улицей. Горят окна ресторана гостиницы „Биржевая”, доносятся звуки оркестра. Из распахнутых дверей вываливаются господа в одних сюртуках, хватают пригоршнями снег с сугробов, прикладывают к багровым лицам. От съеденного и выпитого им так жарко, что надобно взбодриться... Один из гуляк кричит нам: — Ребятушки-земляки, самарские есть? Какой полк? Победа будет?”
И это не красный Гайдар пишет. Это отец Игоря Гергенредера вспоминает о своей обиде. О том, что, когда он со своими сверстниками замерзал насмерть в снежном окопе под непрерывным артобстрелом, какая-то сволочь пила и жрала за их спинами и хотя и не насиловала, но таскала-таки гимназисточек в номера. И во всем этом было не меньше препохабнейших оперы и балета, чем в “геройстве” красного атамана Пудовочкина. Кому война, а кому мать родна...
Вот странно: я читал прекрасно и благородно написанные повести Игоря Гергенредера, много раз восхищался его способностью “держать” интонацию, схватывать и передавать через зримые жесты и детали мгновенные изменения души и психики (честно сказать, давно не читал такой вкусной и “вещной” прозы!) — и все-таки мне постоянно чего-то недоставало... Уж слишком банальна главная идея. Уж слишком она на поверхности! “Береги честь смолоду!” Это “переходящее знамя” русской прозы от Пушкина через Булгакова берется здесь чистыми и крепкими руками. И бесконечно жалко белых юношей-добровольцев, лезущих в самое пекло страшенной гражданской бойни, да еще и вполне по-гайдаровски переживающих, что этого самого пекла на их долю мало достанется! И гордо за этот цвет русской нации, который хотя и осыпается на страницах книги столь катастрофически, но — каким пышным и красивым дождем! И охотно забываешь о том, что все это, в сущности, было не так... Что вовсе не гордость и благородство определяли это время, но смерть, голод и паника, справиться с которыми может только Его Величество Террор, по крайней мере вгоняющий абсурд в видимые и всем понятные логические перспективы. Что в результате той кровавой и ничем не оправдываемой бойни не белое и не красное солнца взошли над Россией, но черное, которое и видел донской казак Мелехов...
Однако искусство имеет право на идеализацию любого, даже такого, исторического материала. И это вовсе не говорит о его вненравственной природе, но только о том, что искусство не равно жизни. Оно лишь наше представление о ней. И если представление о ней чище, благородней и нравственней самой жизни, значит, человечество еще не до конца пало. Здесь, и только здесь, точка примирения Гайдара и Гергенредера. Хотя отец второго был жертвой красного террора, а первый сам расстреливал безвинных хакасов, о чем не так давно и без пощады к имени любимого мной писателя рассказал (или напомнил!) покойный Солоухин.
Понимая все это, я все-таки чувствовал в книге Игоря Гергенредера какую-то “недостаточность”: эпоха Гражданской слишком испахана нашей литературой вдоль и поперек, чтобы сказать о ней свое слово. И вот это слово неожиданно само и, быть может, без ведома автора сказалось в послесловии. В вышецитированной строке о поздней судьбе отца. После лагеря стал незаметным советским обывателем.
Стоп! Так вот куда, в частности, опадал цвет русской нации! Что мы знаем об этом? Мы знаем о судьбе “корня” (крестьянство). Об этом есть целая прекрасная литература (“деревенщики”). Мы теперь знаем и о судьбе “цвета”, но только о самых ярких и заметных его бутонах. Мы примерно знаем, как пропадала (и как благоустраивалась) русская интеллигенция в парижах и нью-йорках. Мы кое-что знаем, как погибала (и как приспосабливалась) она дома в тяжелые времена. Но все это имена “штучные”, выборочные. А вот что было с теми, кто не попал в калашный ряд? И опять же — о том, что было с теми за рубежом, мы знаем хотя бы по биографии Гайто Газданова, чуть не оставленного судьбой навеки в ночных таксистах. Но — что знаем о жизни незаметного советского обывателя из белых добровольцев?
А ведь едва ли пример отца Игоря Гергенредера единичный. Не на всех хватило крымских пароходов до Константинополя, не все оказались по ту сторону трапа во Владивостоке, чтоб проснуться в Китае или Америке. И — что самое важное! — не все они хотели оставить Родину. Гергенредер так и пишет об отце: “Судьба послала ему возможность уехать в Америку. Но он ею не воспользовался”. Воевал дальше, с последними остатками разгромленных белых. Честно отработал свое в Трудармии (так или иначе, но для взявшей верх советской системы он был политическим врагом). Честно работал (служил?) в Брянске, тщательно скрывая свое прошлое и тайно рассказывая сыну, советскому школьнику, свое “непридуманное”. Я намеренно акцентирую слово “честно”, вполне понимая, как странно оно звучит в некоторых контекстах. Потому что, на мой взгляд, именно оно определяет главный вектор этой судьбы, которую Игорь Гергенредер лишь обозначает и не развивает.
Мне же важно развитие. Ибо о доблести белых воинов из вчерашних кадетов и гимназистов я кое-что читывал. Слеза на этой могиле проронена. Но кто проронит слезу на могиле незаметного советского обывателя с дооктябрьским детством, ставшего — вольно или против воли — сперва плотью, а затем почвой Советской России — вовсе не сочиненной страны, о которой мы, дети ее, оказывается, ни черта не знаем!.
Опубликовано в журнале:
«Октябрь» 1998, №9
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ
Красное и белое
Игорь Гергенредер. Комбинации против Хода Истории. Повести. Берлин — Бранденбург, 1997.
/.../Признаться, я не поклонник нынешней “белой горячки” в освещении, а вернее сказать, в переписывании истории России ХХ века. От белогвардейской же “попсы”, то есть от шлягеров а-ля Малинин и Газманов на белогвардейские темы (“Есаул, есаул, что ж ты бросил коня...”), меня, откровенно сказать, просто тошнит. /.../
И все же книгу я взял. Одно дело — эстрадная и кинематографическая мишура и совсем другое — воспоминания, как мне объяснили, сына участника Белого движения, ныне живущего в Германии. Заглянув в послесловие, я загорелся еще больше! Игорь Гергенредер передает рассказы своего отца. Его отец, русский немец, бывший гимназист из города Кузнецка, доброволец антибольшевистской Народной Армии, прошедший “грустный путь отступления от Волги до Ангары”, затем отработавший пять лет “в так называемой Трудармии — за колючей проволокой лагеря” и затем до конца дней проживший в роли “незаметного советского обывателя”, тайно рассказывал сыну о своей молодости. Эти рассказы тот запомнил и, перебравшись на жительство в Германию, воспроизвел в своей книге. Пишет он талантливо и увлекательно...
Но больше всего поразила сама предыстория этой книги! “Незаметный советский обыватель” из бывших белых добровольцев — это заслуживает самостоятельного историко-психологического романа и наводит на множество тревожных мыслей. Как он воспитывал своего сына? Днем сын ходил в школу и — без сомнений! — числился в пионерах. Днем сын отдавал салюты на пионерских линейках и штудировал историю “по Ленину”. А по вечерам слышал от своего отца такие, скажем, истории:
“Перед воротами купца Ваксова волновалась толпа. /.../
Даже невозможно догадаться, что происходило в душе мальчика! Сам Игорь Гергенредер об этом ни словом не обмолвился, но это молчание красноречивей любых слов! И неожиданно я подумал: а ведь сегодня почти вся Россия пребывает в детском состоянии Игоря Гергенредера... Что делать нам всем, более или менее знающим теперь всю историю? И что делать школьным учителям? Новые школьные учебники по истории, которые мне довелось читать, силятся сохранить объективность; но, кроме одних только фактов, есть и логика субъективного, глубоко личного отношения к событиям, которые не до конца “остыли”, не окаменели. Наконец случилась встреча равновеликих художественных литератур, хотя и написанных на одном языке, но антагонистичных по смыслу. И как нам теперь примирить Аркадия Гайдара и Ивана Шмелева с его “Солнцем мертвых”... да и того же Игоря Гергенредера с его пронзительной книгой?
Анатолий Либерман
Игорь Гергенредер. Комбинации против Хода Истории. Повести. Berlin-Brandenburg: Verlag Thomas Beckmann, 1997, 286 стр.
Шестнадцатилетним гимназистом отец Гергенредера участвовал в гражданской войне на стороне белых. Тогда ещё не было паспортов, и поэтому впоследствии «органы» не разоблачили очередного врага народа. Однако от семьи он ничего не скрыл. Хорошо знавший жизнь человек, к тому же наделённый редкостной памятью, он нашёл в сыне благодарную аудиторию. Книга повестей «Комбинации против Хода Истории» (заметим прописные буквы во фразе Ход Истории) написана по мотивам многократно слышанного в домашнем кругу. Всё это мы узнаём из послесловия, причём Гергенредер отмечает, что отец описывал события с абсолютной достоверностью, включая имена участников, которые теперь тоже воспроизведены с документальной точностью. И сам он, и рецензент, слова которого он вынес на последнюю страницу обложки, подчёркивают, что перед нами «вовсе не вымысел», а быль. Но мы позволим себе не поверить этому заявлению. Если бы Гергенредер только расшифровал магнитофонную запись, то и тогда между книгой и опубликованными «былями» стоял бы автор. Хорошо видно, как ищет он манеру письма, меняя её от повести к повести: то полудневниковые заметки, то романтическая новелла, то сказ под Пришвина или Бажова. Но главное – изобилие деталей и диалогов, которые не могли быть известны посторонним. Речь, следовательно, может идти лишь о правдоподобии, о мастерски созданной иллюзии реальности. Что бы ни говорили окружающие, у самого Гергенредера не может быть на этот счёт никаких сомнений, но он, видимо, думает, что достижение его будет оценено выше, если он выдаст картину за фотографию. Заслуга Гергенредера именно в том, что он обманул читателя, притворился передаточной инстанцией, как бы секретарём отца, а не автором.
Желание устраниться от своего сочинения тем более любопытно, что «Комбинации против Хода Истории» – самая сильная книга Гергенредера. Драматические сюжеты разработаны в ней с большим искусством, отсутствует натурализм, ослабляющий эффект его романа «Грация и Абсолют» и некоторых рассказов (а возможностей для плакатного описания жестокости и эротических сцен было здесь более, чем достаточно), персонажи, хотя и схематичны (в том смысле, в котором они схематичны, например, в новеллах Джека Лондона), не совершенно одномерны. Сославшись на источник, Гергенредер всё же не выпустил в свет мистификацию в духе «Повестей Белкина». /.../
Гергенредер написал много книг, и ни одна из них не похожа на другую. Его место в российской словесности определится тем, найдёт ли он стиль, соответствующий его дарованию. Но и долгий период исканий оказался совсем не бесплодным. Сборник повестей «Комбинации против Хода Истории» ставит его автора на заметное место в литературе последнего десятилетия.
«Новый Журнал» (The New Review), номер 223, 2001, стр. 291, Нью-Йорк
Антон Посадский,
доктор исторических наук
О повестях Игоря Гергенредера
История в зеркале литературы:
к проблеме источниковедения
При исследовании событий малой истории, ее «молчаливых» персонажей в условиях социальных ломок, историку могут быть особенно интересны литературные произведения, построенные на реальных фактах истории.
Герои произведений современного автора И.А. Гергенредера. – жители Кузнецка. Отец автора кузнецким гимназистом, вместе со своими однокашниками, стал бойцом Народной армии в 1918 г., прошел путь белых армий до Иркутска. На его рассказах основаны произведения И. Гергенредера. Автор не изменяет имен. Разумеется, это не исторический источник. Но это информация, которой нельзя пренебрегать . Возможность сравнить художественные произведения на документальной основе с источниками классического происхождения дают мемуарные и следственные материалы - источники вполне традиционные.
В повести «Комбинации против Хода Истории» мы видим весенний Кузнецк 1918 года. Город живет еще прежней жизнью, хотя есть исполком и несколько коммунистов. Вернулись с войны фронтовики, в том числе офицеры.
И вот Кузнецк встречает отряд некоего Пудовочкина, более четырех сотен красногвардейцев. Пудовочкин, гигант с добродушным лицом, являл тот непростой тип хищника с каторжной закалкой и звериным чутьем чужой силы и слабости, который не раз зафиксирован современниками революции. При нем состоит комиссар из местных помещиков Костарев, пошатавшийся по свету, повоевавший в дальних странах, нашедший было тихий быт в тихой Финляндии, но вернувшийся из-за будоражащей его идеи. Это – громадная сила русского народа, которой надо дать выход. Революция подняла Пудовочкиных, и их надо направить на Восток, бешеную энергию надо стравить: «Россия должна скакнуть как отоспавшийся исполин». Для этого нужен вожак – Хам с большой буквы. Во вдохновенных речах комиссара – он изливает свои мысли перед местным врачом, у которого остановился – звучат мотивы, знакомые по зловещим персонажам Достоевского: «Ход Истории. – я поднялся настолько, чтобы играть против него… И когда вы сообщили мне об убийствах, я поехал на прогулку. Настолько я поднялся»; «Наши листовки, газеты, брошюры станут лгать о невиданном изобилии в Корее, в Монголии, на Тибете. Мы мобилизуем всех художников, и они будут малевать картинки мужицкого счастья в тех краях… Неверящих станем принуждать к движению жесткой революционной властью. Тех, кто агитирует против, будем расстреливать как шпионов, пособников государств, которые сами хотят заглотнуть райские просторы…» Костарев вызывает ужас у доктора Зверянского, он болен и одержим.
Отряд Пудовочкина тем временем хладнокровно и куражливо грабит и убивает. В городе составился заговор. И на Пасху спланированное местными офицерами и видными горожанами восстание удалось. Отряд Пудовочкина был уничтожен, почти никто не спасся. Горожане вместе с исполкомом постарались остаться лояльными к Советской власти, чтобы избежать карательных ударов. Тут выясняется, что доктор Зверянский, вспыльчивый, добрый и открытый человек, спас своего постояльца-комиссара.
Далее следует последний акт драмы. «Поднявшийся над кровью» комиссар спасовал перед своей идеей в пользу людей. Он прибыл в Кузнецк уже чекистом. Но ЧК под его руководством расстреляла не организаторов городского восстания, а городских подонков, которые скорее радовались общему погрому города. Он предупредил наиболее видных горожан уехать на время. Затем прибыла следующая комиссия. За развал работы ЧК Костарев был расстрелян. Доктор Зверянский говорит о масштабе его жертвы: он отдал за нас свою идею – огромная жертва, жизнью своей он давно не дорожил.
Рассказ «Птенчики в окопах» повествует о трагическом эпизоде января 1919 г., когда белые части пытались отстоять Оренбург. Рассказ ведется от первого лица. Батальон 5-го Сызранского полка, менее полутораста человек, из интеллигентной молодежи, занимает оборону по обе стороны железнодорожного полотна. В батальоне – около 30 кузнечан, учащихся по 15-17 лет. В командиры батальону достался фельдфебель – единственный настоящий солдат и взрослый человек в батальоне. В Оренбурге кипит жизнь, пьяный гуляка кричит проходящему мальчишескому батальону – победа будет? Частью батальона, рассыпанной по одну сторону железной дороги, командует Паштанов, самый старший в батальоне, ему 18, силач-гиревик. Стоят сильнейшие морозы. Красные начинают наступать, продвигаясь на поезде, несколько атак отбито. Двое пытаются уйти с позиций, и непреклонный Паштанов приказывает расстрелять их как изменников. Рассказчик очнулся, когда его вынимали из заснеженного окопа: «Один-единый в живых», - докладывает фельдфебель. Итог тяжелого боя: 8 убито, 58 замерзло, то есть все, кто были. «Что еще сказать? – говорит капитан. – Чересчур уж юные, а тут – условия зимнего боя».
Итак, перед нами художественная реконструкция.
По советским мемуарным данным, Совет в городе Кузнецке весной 1918 г. был нерешительный. На «буржуазию» наложили 2 млн. «контрибуции». Средства поступали слабо, и тогда было применено заурядное по тем временам средство – арест, дабы арестованные выкупали себя. В ответ на это 7 марта произошло выступление Союза фронтовиков во главе с местными офицерами. Но это выступление, кажется, ограничилось дебошем в Совете.
Съезды Советов малоуспешно пытались упорядочить работу. 4 апреля организовалась городская организация большевиков, о которой через полтора года местные же коммунисты не нашли добрых слов.
Хвалынск послал в город отряд для организации «настоящей» Советской власти. Этот отряд состоял из голодных хвалынских крестьян, а начальник – Пудовочкин – «попался не из хороших». Он расстрелял более 10 человек в Неверкине и в городе начал безразборные конфискации. Аппетиты голодных солдат разгорелись. Естественно, упоминается «работа» контрреволюционеров. В результате поднявшееся мещанство перебило отряд. Отряд латышей из Пензы едва смог удержать горожан от определенно контрреволюционного выступления и восстановил порядок (как и какой ценой – не знаем – А.П.) .
Другая интерпретация: рабочая секция вызвала из Хвалынска отряд некоего Кузина. По пути в Кузнецк он разросся за счет бедноты до 600 человек. Попытки Кузина навести дисциплину кончились для него арестом, а во главе отряда встал Пудовочкин. В результате избиения погибло до 400 красногвардейцев.
Еще один вариант прочтения событий: в апреле Кузнецкий уком (не исполком!) обратился в Хвалынск за помощью в разоружении города. Хвалынский исполком решил послать отряд в 150 человек. Крестьянская секция предлагала в командиры Кузина, а рабочая Пудовочкина. Назначенный командиром Пудовочкин начал самочинно вербовать себе отряд. В результате в Кузнецк одновременно выехали Кузин со 150 бойцами и Пудовочкин с 250. Пудовочкин начал грабить, Кузин был арестован за протест. Кузнецкий исполком обратился в Хвалынск и Сызрань за помощью. «Контрреволюция» в Кузнецке выдала подходящих сызранцев за белых, а когда Пудовочкин пошел с ними драться, ударила с тыла под колокольный звон. Зажатый с двух сторон, Пудовочкин потерял около 200 человек. Оружие у горожан изъяли с помощью сызранцев .
Через несколько недель произошло выступление чехов. Кузнецк несколько раз готовился к эвакуации. В середине июля 1918 г. разбитые под Сызранью отходящие части взбудоражили местных красноармейцев, и исполкому пришлось выехать к Пензе. Отъезд власти застал горожан врасплох. Этим воспользовались контрреволюционеры, «вроде Глухова», которые «подговорили» жителей избрать их во временный военный комитет, якобы для поддержания порядка. Были собраны деньги; местные купцы набрали до 1000 человек молодежи, «прельстив ее белым хлебом, мясом и медом». Но тут красные снова двинулись к Кузнецку, при первом орудийном выстреле «армия» разбежалась, и после трехдневного перерыва Советская власть вернулась в город. Такова интерпретация кузнецких совработников в 1919 году.
Сходную информацию дал подследственный (1921 год) капитан И.И. Мыльников: при приближении чехов красные эвакуировались из Кузнецка в Пензу. После двух суток безвластия на городском митинге решили избрать комитет для охраны города от грабителей. Председателем избрали местного матроса Глухова, Мыльников стал членом. Была устроена домовая охрана, на призыв записываться добровольцами откликнулось человек 50. Среди горожан произошел раскол; спорили, за советскую власть выступать или против. Через два дня из Пензы вернулись красные, остановившись в 5 верстах от города. С другой стороны подошли чехи. Мыльников, понимая, что затеянное дело с комитетами и штабами выходит авантюрой, «в числе молодежи» ушел в Сызрань. Встреченные по дороге чехи уговаривали его вернуться и организовать отряд, но он отказался. Чехи ушли первыми, и красные снова утвердились в Кузнецке.
Таким образом, можно констатировать, что произведения И. Гергенредера не расходятся в главных чертах с указаниями традиционных источников. Кроме того, они дают множество имен, характеристик, саму атмосферу жизни, которые целесообразно использовать при поиске новых источников информации по этой теме. Художественное изложение как бы собирает воедино близкие по содержанию, но часто отрывочные и не очень ясные указания источников.
Отметим, что в советских мемуарах подчеркивается момент провокации или недоразумения, связанный с избиением отряда Пудовочкина. В этом сюжете скорее Гергенредер, на наш взгляд, ближе к истине.
Летом 1918 именно молодежь в два-три дня безвластия была активна и ушла перед возвращением красных. Она и стала теми «птенчиками»; некоторое время существовала даже самостоятельная часть – Кузнецкий батальон (полк), затем влитый как раз в 5-й Сызранский полк , так что и здесь Гергенредер точен.
Выходные данные: История в зеркале литературы: к проблеме источниковедения // Междисциплинарные связи при изучении литературы: сборник научных трудов / Под редакцией проф. А.А.Демченко. Саратов: изд-во СГУ, 2003. С. 208 – 212.
На фото:
1. «Добровольцы»: добровольцы Кузнецкого батальона Народной армии «КомУча Евлашев (слева) и Ташлинцев. Лето 1918.
2. «Проводы»: старший брат отца писателя Фёдор, рядом кузина Эмилия и её подруги. Проводы в Народную армию КомУча. Лето 1918.
