Степенный зажиточный мужик ведает от святых отцов: в окно подать – Богу дать, что скупому человеку Господь убавит веку. Вот и вырешил: на Святой Пасхальной седмице тряхнуть мощной, авось не убудет. Да и всё может случится: и богатый к бедному стучится. Бывало, иной нажил махом — ушло прахом.
Потчует богатый мужик голь перекатную – прошаков деревенских, христославов; стол и не ломится от разносолов, да и не скуден ествой. Мог бы, что не мило, то и попу в кадило, но стыдно в святые дни угощать объедками. Умилённо и сурово помолясь, истово перекрестясь, хозяин и христославы, усаживаются за столы дубовые, за скатерти браные, где яства сахарные, питья медвяные. По закуске и стол – престол.
«Не взыщите, братья, чем богаты, тем и рады. Третий год недород...» Хозяин смущенно краснеет, а дошлый прошак ухмыляется в реденькую бороду: де, упаси Бог тебе жить, как прибедняешься. Раньше был Ваньча, теперичи Иван.
Искоса, словно волк на теля, поглядывает мужик на едоков и думает огрузлую, неповортливую, воловью думу: «Браво живут, ни кола, ни двора, ни скотинёшки, ни ребятёшки; небесами облачаются, алыми зорями подпоясываются, белыми звездами застегиваются...Ни забот, ни хлопот». «Вы масло-то на хлеб мажьте...» «Мажем, мажем, кормилец...» «Кого же вы мажете?! Ломтями кладёте...» Прошаки, сутулясь под тяжким взглядом, тихо и пугливо хлебают бараний кулеш, мажут коровье масло на ломти белого хлеба. Чавкают голыми ртами, трут голыми деснами хлебушек, чавкают, а про себя, поди, ворчат: кореная ества поперек горла топорщится...
Мужик, с утра разговелся, щедро насытил утробу и молитовку деревенскую прошептал: «Слава Те, Господи, Бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел»; и, уже сытый, косится мужик на христославов-христорадников, на еству и вздыхает про себя: «Горбом все добыл, в поте лица да в мозолях, а эти... – насмешливо оглядывает едоков, – лодыри, до пролежней кирпичи протирали на печи да тяжельше ложки ничего не подымали. Разве что христославить под окном мастаки...» Но вдруг вспомнил отца, что дожил век в стуже и нуже, весело утешаясь: «Богачи едят калачи, да не спят, ни в день, ни в ночи; бедняк чего не хлебнёт, да и заснёт, ибо мошна пуста, да душа чиста».
Сын, сам горбатясь от темна до темна, нанимая батраков на хлеба и покосы, зажил богато, веря: тот мудрён, у кого карман ядрён. Но слышал он, трудяга, крот земляной, яко рече Господь: «Птички Божии не жнут, не сеют...», но не может вместить в мужичью душу Божественные глаголы: да ежли все людишки обратятся в птах Божиих и перестанут пахать да сеять, вымрут же?..» Поминается евангелийская Марфа, что «приняла Его в дом свой» и «заботилась о большом угощении», а сестра её Мария ...нет бы подсобить... «села у ног Иисуса, и слушала слово Его». И когда Марфа посетовала: «сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус сказал в ответ: «Марфа, Марфа! ты заботишься и суетишься о многом; А одно только нужно: Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у ней». Вот и мужик деревенский навроде Марфы... но и хлопотливая, заботливая Марфа, обрела святость, как и молитвенная сестра Мария.
До святой Марфы мужику, что до синих небес, но охота вместить, и он усерднее угощает прошаков. Поснедав, нищеброды-христославы помолились, перекрестились, благодаря Бога, что нынь борода не пуста, затем поясно поклонились хозяину, коснувшись дланями матери-сырой земли, и в голос: «Благодарствуем, кормилец. Милость Божия, Покров Богородицы, молитвы святых тебе, добрая душа, и всей родове твоей...» Мужик смутился, покраснел от стыда и невольно отмахнулся от поклона: «Не за что... Вам поклон, что снизошли, добрые люди... Помолитесь за мою душу грешную...» И вдруг мужику стало легко и светло на душе, словно слетели с горба долгие, крестьянские лета, и он, отроче младо, умилённо обмер в березняке, вечор черневшего посреди серого, предснежного неба, а нынь ...в белоснежном покровце, средь небесной голубизны... светлого, осиянного нежарким, ласковым солнышком.
Москва
В кои-то веки выбрался в белокаменную, где в последний раз гостил лет десять назад, где ныне, увы, снежные и зоревые купола, луковки и маковки, кресты «сорока сороков» в визгливо пёстром, иноверном, иноземном рекламном смраде, и нужно душевное усилие, чтобы у паперти храма отвлечься от содомского ора и визга, восприять молитвенный дух православной Москвы. И когда удается, то, оглядывая русские соборы, ощущая себя пред их величием червием земным, суетным и невыправимо грешным, вновь и вновь дивишься, вроде и не веришь: русские ли мужики во славу Христову сотворили эдакую божественную красу, коя иноземцам-иноверцам и не снилась даже в самом боговдохновенном сне?.. И невольная гордость за родимых братьев и сестёр прямит ссутуленную спину, горделиво вздымает понурую голову к сияющим куполам, словно и ты приложил дух свой и ремесло к дивному русскому величию.
Дворяны-смутьяны
Когда, словно царственный листвень, подточенный инославными и родными кротами да короедами, со вселенским гулом рухнула великодержавная рабоче-крестьянская власть, и в русской образованщине взыграла белая монархическая кровь; ошалело кинулись сыны рабочих и колхозников окапывать свои родовые и сословные дерева, жадно нашаривая в толще веков княжеские корни. И редкие уже, как при Советах, гордились крестьянскими, а уж тем паче – рабочими корнями. Моя отеческая и материнская родова, к скорби, изведанная лишь до дедова колена, – воспетые мною в повестях и бывальщинах, забайкальские мужики и бабы, коих ни за какие пироги и пышки не променяю на князей и графей. Мой умудренный деревенский родич так бы молвил: «Оно и слава Богу, что не угодили в родову графья да князья: дворяны – смутьяны... Кичился по-француски дворянин, пока не дал ему шее крестьянин...»