“Метафоризм – естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач… [Он] вынужден…объясняться мгновенными… озарениями… Это и есть поэзия. Метафоризм – скоропись… духа”.
(Б. Пастернак “Замечания к переводам Шекспира”)[1]
1.
В его устах звучало “завтра”, Как на устах иных “вчера”, писал поэт в начале 20-х годов – вчуже и в 3-м лице. А десятилетие спустя, на пороге смерти, он выразился прямее: Я вижу… / Всю будущую жизнь на сквозь./ Все до мельчайшей доли сотой / В ней оправдалось и сбылось В этом “завтрашнем” автоописании он не только от 1-го лица совместил все три глагольных времени, но и осуществил то временное чудо, которое было запрограммировано во “вчерашнем” – метапушкинском – текст: употребил грамматическое прошедшее (сбылось) применительно к фактическому будущему. Здесь грамматический анахронизм остается в пределах языковой нормы, но в других случаях конфликт напрягается ещё больше: Я кончился, а ты жива; Мы в будущем твержу я им, как все, кто / Жил в эти дни…; И казалось, озаряться / … / Где теперь светло, как днём. Однако до авангардистского слома à la Хлебников дело не доходит.
Так или иначе, овеществляя свои излюбленные временные метафоры и таким образом полуобнажая прием, Пастернак ориентирует нас на поэзию грамматики, т. е. проблему инвариантов языковой сферы как системы мотивов, которые аналогичны предметным и наравне с ними служат воплощению центральных тем автора.[2] Знаменитый своим лексическим богатством, Пастернак необычайно разнообразен и в других языковых планах. Родство его грамматических тропов с предметными очевидно, и естественно предположить, что хрестоматийный вечности заложник у времени в плену, радостно констатировавший, что … вот, бессмертные на время,/ мы к лику сосен причтены, должен был одарить поэзию оригинальной трактовкой времен и видов. В постструктурную эпоху внимание в технологии поэтических чудес стало слабеть, а между тем, ее секреты ждут разгадки.
Стихи Пастернака густо пронизаны темпоральностью. Временные категории (время, вечность, в вековом прототипе, с дней экклезиаста, до скончания лет…), единицы времени, времена года части суток и т. д. непосредственно фигурируют в его текстах, овеществляются, спациализируются, становятся объектами медитации (Может быть, за годом год / Следуют, как снег идет, / Или как слова в поэме?) и даже персонажами (глядящими в окно, воспитывающими героя и т. п.). При этом, время не просто изображается, а преображается: Мгновенье длился этот миг,/ Но он и вечность бы затмил…; Как вдруг он вырос на трибуне/ И вырос раньше чем вошел…; Найдись тут хотя бы минута свободы/…/ Успели б вмешаться законы природы./ Но чудо есть чудо и чудо есть бог/ … / Оно настигает мгновенно, врасплох; Будущее вижу так подробно,/ Словно ты его остановил; Наливаясь в грядущем и тлея в былом…; Все так же…/ Стоят времена, исчезая за краешком/ Мгновенья… Остановка времени опережение времени творческой исключительностью, проникновение в будущее, взаимное наложение прошлого, настоящего и будущего, регулярность чудес – все это естественные манифестации пастернаковского ощущения мира как экстатически великолепного единства[3] и понимания поэзии как метафорической “скорописи духа”, диктуемой краткостью человеческого существования. А в более общем плане такая поэтика сродни модернистской установке на мифологическое смешение времен и скрещение лирического и нарративного элементов в духе прустовской иммортализации прошлого и футуристического освоения будущего.
Каковы же типовые грамматические реализации этого тематического комплекса? Поиск соответствующих инвариантов может идти двояким путем.
Целостный анализ отдельного стихотворения позволяет, исходя из темы, обнаружить в тексте незаметную на первый взгляд специфическую игру с временами. Так, в 3-м отрывке из “Волн” – “Мне хочется домой, в огромность…” – тема ‘приятие нового как чего-то знакомого’ оригинально выражена в сфере грамматических времен [Жолковский 1991]. Грамматическое будущее сначала опробуется на повседневных событиях (войду; сниму пальто; наступит темень; пойдет снег…), и благодаря созданной таким образом инерции осуществляется кульминационный метафорический перескок в подлинное будущее, сначала близкое (И я приму тебя как упряжь), а затем и отдаленное (Тех ради будущих безумств, / Что ты, как стих, меня зазубришь…). Разумеется, выявление таких изощренных эффектов трудно планировать. Другой способ поиска – массовое обследование текстов в их видо-временном срезе, представительность которого у Пастернака поражает: стихи оказываются узнаваемыми не менее, чем при мычащей ритмической скандовке.
Некоторыми предварительными наблюдениями над темпоральным срезом мы и займемся, но ограничимся, в духе первого подхода, осмотром двух очень разных в этом отношении стихотворений.
2.
В отдельном тексте видо-временной репертуар может быть как богат, так и беден. Примером “бедной” во временном отношении структуры может служить стихотворение “Как у них” из “Сестры моей жизни”:
Лицо лазури пышет над лицом
Недышащей любимицы реки.
Подымется, шелохнется ли сом, –
Оглушены. Не слышат. Далеки.
Очам в снопах, как кровлям, тяжело
Как угли, блещут оба очага.
Лицо лазури пышет над челом
Недышащей подруги в бочагах,
Недышащей питомицы осок.
То ветер смех люцерны вдоль высот,
Как поцелуй воздушный, пронесет,
То, княженикой с топи угощен,
Ползет и губы пачкает хвощом
И треплет речку веткой по щеке,
То киснет и хмелеет в тростнике.
У окуня ли екнут плавники, –
Бездонный день – огромен и пунцов.
Поднос Шелони – черен и свинцов.
Не свесть концов и не поднять руки…
Лицо лазури пышет над лицом
Недышащей любимицы реки.
[Пастернак 1989: 163]
Присмотримся к временному срезу текста[4]: пышет – недышащей – подымется… шелохнется ли – оглушены, не слышат, далеки – тяжело – блещут – пышет – недышащей… недышащей – то… пронесет, то,… угощен, ползет и … пачкает… и треплет… то киснет и хмелеет – (ли) екнут – огромен и пунцов – черен и свинцов – не свесть… и не поднять – пышет – недышащей. Почти сплошь это формы несовершенного – “продолженного” – вида настоящего времени; отклонения немногочисленны. Ряд форм относятся к совершенному виду, но и они хорошо вписываются в общую картину длящегося состояния.
Во-первых, это краткие пассивные причастия (оглушены, угощен) – перфектные действия, результат которых сохраняется в настоящем; очень характерно абсолютное, квази-деепричастное угощен, которое и акцентирует темпоральность, и ослабляет ее. Во-вторых, это совершенные глаголы (шелохнется, пронесет, екнут и др.) в конструкциях то и ли, снимающих законченность, но вносящих элементы повторности или модальности, т.е. неактуальности. А в кульминационной строчке Не свесть концов и не поднять руки событийно актуальный совершенный вид преодолен отрицательной инфинитивной конструкцией со значением невозможности, сочетающей эффекты продолженности, несвершения, и потенциальности. Мгновение оставлено, абстрагировано, увековечено.
Это был пример, так сказать, тривиальной, ‘статичной остановки‘, как бывает, согласно Эйзенштейну, ‘грустная грусть’ [Эйзенштейн 1964: 38-40]. Противоположную крайность (типа эйзенштейновской ‘веселой грусти’), к которой тяготеют более интересные во временном отношении стихи, являет ‘остановка динамичная, движущаяся, полихронная’. Обратимся к стихотворению “Вокзал”.
Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать – не исчислить заслуг.
Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий
Парами глаза нам застлав.
Бывало, лишь рядом усядусь –
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.
Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.
И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.
И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер, –
О, быть бы и мне в их числе!
[Пастернак 1989: 55][5]
Первые глаголы появляются лишь в 4-й строке: это инфинитивы совершенного вида (начать – не исчислить), один из них с отрицанием, и оба как бы вневременные, еще и потому, что они присоединены, причем бессоюзно, к приложению, т.е. тоже абсолютной и, значит, вневременной синтаксической конструкции. А тот факт, что это приложение образует длинную, в три строки, серию назывных существительных в именительном падеже (вокзал, ящик, друг, указчик) со множеством зависимых, утяжеляет строфу, усиливает ее статичность и смазывает временные соотношения. Грамматическое время здесь – самое общее и неопределенное настоящее.
Статичности противостоит комплекс динамизирующих факторов. Одно из назывных существительных – имя деятеля (указчик); два другие сопровождаются отглагольными прилагательными или причастиями, обозначающими последовательность событий (разлук моих, встреч и разлук). В 4-й строке инфинитивы одновременно и модальны, и темпоральны, образуя лаконичное, но целое, сложноподчиненное предложение, означающее: “если бы мы начали исчислять заслуги, то не уложились бы ни в какое конечное время”. Однако вся эта темпоральность дается как бы в свернутом виде. Во 2-й строке события выражены существительными, а не глаголами. А их последовательность замкнута в кольцо (Разлук моих, встреч и разлук) – эмблему стасиса. Таким образом, I строфа задает характерную для Пастернака формулу замороженной, хотя и очень динамичной и многослойной темпоральности. Эмблематично, кстати, само заглавие “Вокзал” – название неподвижного учреждения, связанного с движением.
Во II строфе вводятся конкретные действия (подан, пышут, застлав), даваемые во временной связи и последовательности (лишь употреблено здесь в смысле “как только”, чем как бы актуализируется схема “начать – не исчислить”). Однако событийно-временной характер этих действий опять подрывается. Вся строфа дана под грифом былой повторности (бывало), т.е. в духе прустовского эффекта (описанного в [Genette 1980]), когда уникальные подробности прошлых событий даются в категории обыкновения (у Пруста – в Imparfait). А главным сказуемым строфы служит наименее глагольная форма – опущенная связка настоящего времени “быть” при существительном в роли именной части (вся жизнь моя – в шарфе). Сквозь всю эту технику остановки времени, т.е. замедленно и повторно (бывало), и дается незавершенное, длящееся (пышут) прошлое мгновение.
В III строфе игра последовательность, повторности и продолженности развивается дальше. Повествовательный ряд (усядусь, приник, отник, прощай, пора, спрыгну, сейчас) обогащается появлением перволичных форм совершенного вида (использующих ранее опробованные схемы: ср. Лишь… приник и отник с разлук… встреч и разлук) и освоением новых временных категорий – будущего времени (спрыгну) и императива (прощай), которые теперь обращаются к реальным собеседникам лирического “я” (любимой, проводнику), а не к олицетворяемому вокзалу. В этих прямых, однократных и направленных в будущее формах достигается максимум динамичной темпоральности в строфе.
Однако все это происходит опять-таки под знаком бывало. Сохраняется и эллиптично-назывное, при всем его динамизме, настоящее время (И крышка), а форма с элементом будущего носят все же моральный характер: прощай, пора, спрыгну – это обещания, намерения и т.п., а не актуальные действия. Динамизм, с одной стороны, подчеркнут, с другой, – абстрагирован и превращен в обыкновение. Аналогично и сюжетное содержание строфы: герои, провожающий героиню, присаживается на мгновение рядом с ней и спрыгивает до отхода поезда, чем эффектно – очень моторно – драматизируется его ‘не-участие в движении’.
В IV строфе повторность совершенных глаголов сохраняется (бывало, раздвинется), причем появляются парадоксальные сочетания абитуальной совершенности с многократной и многообразной несовершенностью (примется цапать, где “цапание” итеративно и само по себе), так что повторность как бы возводится в квадрат. Расширение грамматико-временного диапозона приводит также к появлению будущего в прошедшем, правда, опять-таки под знаком модальности (чтоб…не попал).
В двух последних строфах преобладают несовершенные продолженные глаголы (глохнет, вторит, метет, срываются) и отсутствует, хотя и продолжает подразумеваться, рамка бывало, так что происходит мерцание простого и абитуального praesenshistoricum. Элемент повторности появляется и на лексическом уровне (повторенный, вторит), служа на этот раз актуализации и даже обострению временного протекания (повторный звонок торопит отъезд). В целом достигается эффект укрупнения мгновения, пойманного в точке острого и незавершенного развития.
В финальной VI строфе наиболее темпоральным глаголом является несовершенная инцептивная форма (срываются), тоже как бы ловящая уникальное событие. Два другие глагола – это опущенная связка быть при предикативном, направленном в будущее (т.е. неактуализованном, хотя семантически и лексически очень эффектном) невтерпь и заключительное быть бы, устремленное в будущее оптативно, т.е. еще более модально, а не актуально; да и само это будущее, как мы помним, по смыслу является будущим обыкновения в прошедшем.
Итак, при сравнительной по пастернаковским масштабам скромности временного репертуара, “Вокзал” демонстрирует остановку предельно динамизированного времени. (Корректнее, разумеется, говорить не об остановке времени, а о нейтрализации временных оппозиций в смысле смещения и переплетения всех возможных времен). Если общий принцип ‘остановки времени’ может быть сформулирован как ‘все в настоящем’, то ‘“бедная” остановка’ осуществляет в его смысле ‘всё, что есть, это только настоящее’, а ‘“богатая” остановка’ – в смысле ‘в настоящем есть всё’.
3.
В обзоре двух текстов я исходил из некоторого “естественного” представления о грамматических временах и их использовании у Пастернака. Попробую в заключение хотя бы предварительным образом это представление эксплицировать.
В рассматриваемой сфере центральная пастернаковская оппозиция – это ‘время/ вневременность’, с вариантами: ‘однократность/вневременность’, ‘мгновенность/длительность’, ‘актуальная событийность/ модальность’, ‘разница времен (настоящее / прошлое/будущее)’, ‘предмет /процесс’, ‘время/пространство’ нек. др. На медиацию этих противопоставлений и направлена богатая темпоральная тропика Пастернака, во многом сходная с той, которая обслуживает аналогичные медиации в остальных сферах, тоже воплощающих ощущение единства и великолепия мира.
На уровне морфологии нейтрализация времени диктует выбор форм, содержащих как событийно-временное начало, так и его хотя бы частичное подавление. Таковы:
– не глаголы, но с временным значением и часто в предикативной или обособленной роли: наречия, прилагательные, особенно краткие, и существительные;
– неличные и модальные глагольные формы: инфинитивы, деепричастия, причастия;
– различные неизъявительные формы и модальности (сослагательные, вопросительные, восклицательные и отрицательные), которые деактуализируют называемое событие, а также нулевая связка настоящего времени;
– категории перфектности, неоднократности, и подобные, прямо соответствующие ‘атемпоральным’ полюсам временных оппозиций;
– принятые в языке временные метафоры, подменяющие одно время другим: будущее в прошедшем, будущее обыкновения, praesenshistoricum;
– стертые метафоры, специализирующие время и темпорализующие пространство (время идет… стало; будущее – за поворотом; дорога змеится; просек разбежится и т.п.).
– гиперболы, овеществляющие, замедляющие или ускоряющие протекание процессов (Ветер розу пробует/ Приподнять…; И тут тяжелел обожанья размах/ … / И располагался росой на полях; Черновик “Пророка” /Просыхал…; Мчались звезды, в море мылись мысы).
Собственно пастернаковские парадоксальные употребления (типа Я кончился, а ты жива) являются, по сути дела, аналогичными тропами, только оживленными и усиленными контекстом. Так, оно из любимых “чудес” Пастернака состоит в том, что некое актуальное событие мысленно, при взгляде из прошлого, подается как будущее, и благодаря этому оказывается пророчески сбывшимся: Но за это быть может,/ Как огонь горяча,/ Дочка голову сложит/ Под топор палача (речь идет о заглавной героине драмы Шиллера “Мария Стюарт”). Зеркальным обращением этого чуда является другое: актуальное настоящее мысленно, при вспоминающем взгляде из воображаемого будущего, подается как ожившая в пророчески предвиденном будущем реальности (Годами, когда-нибудь…/ Мне Брамса сыграют…/ …И станут…/ Как тени, вертеться четыре семейства…).
Чтобы закончить с уровнем морфологии, отмечу, что многочисленны наложения нескольких излюбленных временных категорий, например: характерное для раннего Пастернака пристрастие к ныне устаревшим деепричастиям несовершенного вида прошедшего времени с перфектным знанием (горев, впивавши, валандавшись); употребление императива в сослагательной роли (Хотя его сызнова все перечти; Не ведай жизнь, что значит обаянье…), а инфинитива в оптативной (Достать чернил и плакать).
На синтаксическом уровне фигуральная нейтрализация достигается сочетанием форм, представляющих противоположные полюса оппозиции ‘временное/вневременное’, – сочетанием, которое может быть атрибутивным, подчинительным или сочинительным. Примеров множество, от “конфликтных пар”, скажем, сочетаний в инфинитивной конструкции разных видов и способов действия (типа примемся цапать, ввалилось развенчивать, приелось жить, забыли грызть, входили обдать) до ошеломляющего длинных “конфликтных серий”, смазывающих все временные границы, ср. временной план “Заместительницы” с его лабиринтом сочиненных и подчиненных придаточных, причастий, деепричастий и инфинитивов всех видов, речь ведется в грамматическом настоящем и будущем о прошлом, вспоминаемом по фотокарточке, в которой оно как бы сконцентрировано: живу с той, что хохочет, у которой хрустят, той, что ломает и бросить не хочет, у которой гостят и гостят и грустят, что пробежится и вскочит, чтоб, ослабив, зачаженный, заколов, провальсировать, шутя, закусивши и еле дыша, чтобы, комкая, холодящие, глотать, торопясь, опоясанный, запахший опять. Кстати, этот прием синтаксического нагромождения и смазывания выражает, одновременно с ‘единством’ также и ‘великолепие’ бытия и потому широко применяется не только во временной, но и в остальных сферах поэтического мира Пастернака.
Александр Жолковский
Примечания
[1] [Пастернак 1991: 412].
[2] Понятие “поэзии грамматики” было введено в [Якобсон 1983 (1961)]; об интеграции поэзии грамматики в описание поэтического мира автора см. [Жолковский 1983, 1992, Zholkovsky 1985].
[3] Я исхожу из представления о поэтическом мире Пастернака, изложенного в работах [Жолковский 1983, 1996 (1978)] с опорой на [Якобсон 1987 (1935), Nilsson 1978 (1959), Лотман 1969].
[4] О библейском подтексте стихотворения (Быт. 2-3) см. [Жолковский 1995: 88-91].
[5] Я ограничиваюсь рассмотрением окончательной редакции (1928 г.); редакцию 1913 г. см. в [Пастернак 1989: 433].
Литература
Жолковский А.К. 1983. Поэзия и грамматика пастернаковского “Ветра” // RussianLiterature 1983, № 14.
Жолковский А.К 1991. “Мне хочется домой, в огромность…” Пастернака: социальный заказ, тематика, структура // Известия АН СССР. Сер. лит-ры и языка. 1991, № 50 (1).
Жолковский А.К. 1992. О трех грамматических мотивах Пастернака // “Быть знаменитым некрасиво…”: Пастернаковские чтения. Вып. 1. / Ред.-сост. И. Подгаецкая и др. М.: Наследие, 1992.
Жолковский А.К. 1995. Les Mots: relire // Жолковский А.К. Инвенции. М.: Гендальф, 1995.
Жолковский А.К. 1996 (1978). Место окна в поэтическом мире Пастернака // А.К. Жолковский, Ю.К. Щеглов. Работы по поэтике выразительности. М.: Прогресс-Универс, 1996.
Лотман Ю.М. 1969. Стихотворения раннего Пастернака и некоторые вопросы структурного изучения текста // Труды по знакомым системам 4. Тарту, 1969.
Пастернак Б.Л. 1989. Собрание сочинений в пяти томах. М. Т. 1, 1989.
Пастернак Б.Л. 1991. Собрание сочинений в пяти томах. М. Т. 4, 1991.
Эйзенштейн С 1964. . О строении вещей // Эйзенштейн С. Избранные произведения в шести томах. М.: Искусство, 1964. Т.З.
Якобсон Р. 1983 (1961). Поэзия грамматики и грамматика поэзии // Семиотика. М.: Радуга, 1983.
Якобсон Р. 1987 (1935). Заметки о прозе поэта Пастернака // Якобсон Р. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987.
Genette G. 1980. Narrative discourse: An Essay in method. Ithaca and London, 1980.
Nilsson N.A.1978 (1959).Life as Ecstasy and Sacrifice. Two Poems by Boris Pasternak // Pasternak. A Collection of Critical Essays. Ed. Victor Erlich. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1978.
Zholkovsky A. 1985. Iz zapisok po poezii grammatiki: On Pasternak’s Figurative Voices // Russian Linguistics, 1985, № 9.