Улыбки

141178

Чужой билет, который он вытащил из порванной обивки сиденья, тоже оказался не счастливым. На всякий случай проверил еще раз — 141…

«Да и не мое это было бы счастье».

Поймал на себе взгляд кондуктора трамвая, полная, усатая женщина с катушкой билетов на груди улыбалась.

«Заметила, что ли, как считаю?» — подумал Семён и в ответ хмыкнул.

— Я тоже девчонкой искала счастливый, один раз даже чуть не умерла, ага, подавилась билетиком, не в то горло попал, да, его ведь съесть нужно, если счастливый, ведь так?..

Семен кивнул.

— Вот теперь мое счастье: испорченный желудок и зарплата такая — сказать стыдно…

Трамвай начал тормозить, остановка «Узел связи», его пункт назначения.

— Знаешь, сколько таких охотников за счастьем у меня за смену проезжает?

Конечно, он не знал.

— И всем счастье подавай. В дурацких цифрах лучшей жизни ищем, в математике, все складываем, а жизнь только на вычитание работает, да, в минус, — глубоко вздохнула женщина, — нет в жизни счастья, а уж в билетах этих тем более, ага, так, баловство одно.

Семен многозначительно промычал.

«Счастье зашифровано во всем, главное — подобрать ключ, код к шифру».

Дверь нехотя отъехала, солнце ослепило.

— Счастье есть, — сказал и выпрыгнул из трамвая.

Кондукторша уже самой себе пробурчала:

— Может быть, где-то и есть, только не здесь…

Оторвала проездной талон и мельком пробежала по выбитым зеленым циферкам.

208201…

Счастье было рядом.

— Так, вошедшие, проезд оплачиваем!

451447

Сердце стало огромным, не вздохнуть. Красные астры распустились, взорвались салютом перед глазами. По спине покатились бисерины пота.

«Катя, Павлик».

Ладони мертвецки холодны, а внутри жар. Сердце растет, пульсирует, сердце раскалено, оно выжигает дорогу на волю. Удар за ударом. Тук, тук, тук. И грудная клетка не выдерживает натиска. Сердце вырывается из плена дряхлого тела. Прочь! Вот она, свобода! И ввысь, и в небо… Сердце становится солнцем!

— Улыбки, — старик задыхается, — мои улыбки… улы… уви…

Семён бросается к сторожу, «это розыгрыш», последнее горячее дыхание старика отпечатывается на щеке юноши легким ожогом.

— У-лы…

Солнце, беспощадное, палящее солнце встретило вознесшуюся душу очередной вспышкой…

606974

— Снова про улыбки?

— Ага, — Семён сделал очередной большой глоток пива.

— Ты смотри, старый. Перед смертью и все о своем. — Ответственный секретарь еженедельника «Вечерняя среда» Михаил Кульков, хронический пьяница и непризнанный (если верить его словам) гений, разлил по стаканам остатки пива. Пили, «снимаем стресс», как выразился Кульков, в кабинете корректора Тамары Иннокентьевны. Женщина по пятницам приходила вычитывать материалы, если таковые были, после обеда, что случалось крайне редко.

— Что за улыбки-то? — Семён работал в редакции третий месяц и с немногословным сторожем Николаем толком не общался.

«Здравствуйте» и «до свидания» — два слова на утро и вечер. Но про улыбки старика Семён все же слышал. Девятого мая на застолье Николай пил минералку — «больше двадцати лет как завязал» — и тихо, словно самому себе, рассказывал молоденькой внештатной корреспондентке Люде о том, что главное в его жизни:

— В этом мое счастье…

— В одиночестве? — переспрашивала подвыпившая девушка.

— В улыбках…

— От улыбки станет всем светлей, что-то вроде этого?

— Каждому свое. Я вот нашел. И только этим и живу.

Люда не слушала бормотания старика, девушка пела:

— … поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется…

Николай улыбался в ответ, подпевал:

— С голубого ручейка начинается река…

— Что за улыбки-то, — переспросил Семён, — а?..

— Да кто его знает?.. Он же все загадками говорил. Я вообще так-то непьющим шибко не доверяю. Мутные они. Как в наше время и не пить? Вот объясни мне...

— Я не знаю, дядя Миша.

— Вот и я про то… Дети у него вроде были… Должны быть. Жену, знаю, похоронил давно, один он, вроде, сколько себя помню. Я и сколько лет-то ему не знаю.

— Под семьдесят точно.

— Угу. — Секретарь расстроено покрутил пустую пластиковую бутыль из-под пива. — Помянуть надо.

Семён кивнул.

— Может, улыбки эти — существа какие-нибудь, там, животные домашние, например…

— Ага, крысы.

З09776

Журналистка Лиза, ведущая дамской странички, псевдолесбиянка, скрывающаяся под псевдонимом «Веро Тина», считала, что старик-сторож коллекционировал улыбки.

— Что-то вроде хобби. В рекорды Гиннеса хотел попасть по части «самое большое количество собранных улыбок».

— Человеческих? — спросил Семён.

— Ну не собачьих же! — Девушка закатила к потолку глаза. — Как в лужу, Семён, ну правда…

— Что, собаки тоже улыбаются, питбули особенно…

Лиза пропустила это мимо ушей.

— Он как о живых об этих улыбках все время говорил. Бедный, несчастный, никому не нужный сторож… Ты бы, Сёмка, лучше б гроб помог нести, чем про улыбающихся псов рассказывать…

Теперь пришла очередь юноши молча закатывать глаза.

— Не за столом будет сказано, — подал голос задремавший после второй двухлитровки Кульков, — но мой покойный батя, знаете, какую часть женского тела так называл?..

— Улыбкой? — Лиза хрюкнула, залпом опрокидывая в себя стакан с выдохшимся пивом. — А то не знать, самое сокровенное, — и глубоко вздохнула, — любимое…

000245

Пообещал себе проверить билет на счастье дома, «надо воспитывать выдержку». Первые три остановки пялился на сумерки, скользившие за пыльным трамвайным стеклом. Пару минут разглядывал выцарапанную надпись «Вадик гомогей» на соседней спинке сиденья. До его остановки оставалось совсем чуть-чуть, поворот и один светофор, не сдержал слово, не вытерпел: «Вот всегда так», косым взглядом пробежал по цифрам.

— Черт, — вслух, и плевать что подумают: — ну за что?!

Старик рядом покосился.

— Остановку профукал, сынок?

— Счастье! — огрызнулся и выскочил из трамвая.

Нервная дрожь и желание кричать во всю глотку.

Как всегда, как всегда!

— Семён!

Резкий голос мамы за спиной испугал.

— Черт!

— Не черт, а мама. — Женщина протянула сыну пакет с покупками. — Чего здесь?

Юноша молчал.

— На работе что-то?

— Не, просто…

— Похороны сторожа вашего когда?

— Завтра.

— Опять напьетесь!

— Не начинай, а!

Заглянул в пакет, сверху на связке зеленых бананов лежал автобусный билет.

— Счастливый?

— Не поняла.

— Билет.

— Говори нормально, какой билет?

Свободной рукой, затаив дыхание, вынул бумажный прямоугольник.

«Так, должно быть, первые христиане прикасались к Иисусовым следам».

— А, ты про это? Взрослый уже — верить в такое…

Семён промычал, в уме складывая цифры. Два, три, один и ноль плюс пять плюс один.

Остановился.

— Что?

Протянул маме билет, сказал:

— Твое счастье, возьми… Его надо съесть…

— Счастье? Давай уж лучше сам его ешь, я тебе это счастье дарю. Забирай, — она улыбнулась и закончила: — если бы все было так просто: съел билет и — счастлив. Если бы…

— Но, — Семён растерянно смотрел на мать, — это тебе выпало…

— Я делюсь им с тобой, только потом на живот не жалуйся, если запор будет. — Женщина хихикнула и пошла к дому.

Переминаясь с ноги на ногу, юноша поднес билет ко рту, «как на причастие», и откусил клочок, смочил слюной, пожевал безвкусный катышек, проглотил.

«Счастье есть».

И засунул билет в рот целиком.

«Только мать может поделиться своим счастьем с сыном». Окликнул:

— Ма, куда так быстро?!

— Жуй, жуй, пережевывай, — смеялась, — не хватало, чтоб ты еще моим счастьем подавился!

Семён послушно жевал, жевал и думал: «Сколько нужно съесть счастливых билетов, чтобы стать по-настоящему счастливым?»

Позже, разуваясь в узком коридоре однокомнатной квартиры, он скажет маме «спасибо» и добавит:

— У счастья вкус горьковатый какой-то…

— Тебе лучше знать, — ответит она.

140890

«Вынос тела — дурацкое словосочетание».

Семён стоял у входа в подъезд дома, где всю жизнь прожил Николай Иванович. Незнакомые мужчины молча курили на ступенях, на тротуаре стояли два табурета под гроб. Юноша поежился.

«И зачем согласился нести гроб, сучка Лизка, чтоб тебе…»

Через минуту подошел главный редактор Валентин Геннадьевич с женой Анной, она же информационный обозреватель газеты. Потом появился, как всегда под градусом, Кульков.

— На кольце трамваи стоят, — промямлил и икнул.

— Зря я тебе аванс выписал. — Геннадьевич стрельнул бычком в сторону Михаила. — Тебя самого впору выносить.

— Гена, я чуть, помянуть…

Позвали наверх.

— Кто гроб несет? — спросила девушка в черном.

«Дочь» подумал Семён и огляделся.

Подоспевшая Лиза кашлянула в кулак.

— Дядя Миша в состоянии нестояния.

Компанию Семёну составили трое молчаливых мужчин.

В зале у гроба человек десять, не больше.

— Всех своих пережил, — вдруг сказал лысый мужчина, — бывает же такое.

Семён кивнул.

— Ты, малец, где ноги бери, удержишь?

Юноша снова кивнул.

— Вам первым идти, ногами вперед. Саквояж свой оставь.

Семён послушно положил барсетку на свободный стул.

— И чего Танька своими силами решила хоронить, — бурчал мужчина, — заказала бы ритуалку.

— Это вы про дочь?

— Соседка это его, — мотнул головой лысый в сторону девушки в черном, — видать, квартиру на нее переписал старый, вот и старается Танюха. Хлопочет. Дети у него умерли…

Мужчина кашлянул в кулак. Огляделся. Продолжил:

— Павел, старший, и Катерина, младшенькая, давно дело было… Иваныч тогда сильно пил и не доглядел по пьянке детишек, угорели они, а он выжил… После, как подменили, пить бросил, чтоб забыться, сам, в одиночку, квартиру эту восстановил, а как ребятишек-то вернуть?.. — Лысый замолчал, словно ожидая ответа.

Семён сглотнул.

— Никак.

— Вот именно что никак. Хотел на себя руки наложить, да что-то остановило его. Про улыбки все какие-то бормотал…

Юноша и мужчина переглянулись.

— Может, помутнение какое, — предположил лысый и громко скомандовал: — ну, взяли мужики!

Кто-то в зале тихо заплакал.

404003

Их Сёма увидел случайно. Как не заметил раньше?.. Такие яркие, врезающиеся в глаза и сердце.

Выносили гроб из зала, и вдруг на белом крашеном косяке зарубки, окрашенные в разные цвета.

«Павлик — 3 года» — красная зарубка. «Катюша — 1,5 годика» — желтая, словно улыбка, отметина. Синяя, зеленая, фиолетовая, снова красная… Таращились с двух сторон дверного косяка радужные улыбки. Павлику уже семь, а Катерине двенадцать…

— Вот они, — произнес Семён, и екнуло сердце его. И душа стала большой, во всю тощую юношескую грудь.

«Господи! Вот же они! Вот!»

Казалось, да нет, так оно и было, случилось, он стал сильнее от понимания. Он знает. Он разгадал тайну старика-сторожа, и знание изменило его. Гроб стал легче. Твердость в ногах и уверенность в шаге…

Семён увидел Ивановича, эдакого Робинзона Крузо на острове своего возмездия. Добровольного заточения. Расплаты. Увидел, как день за днем стареющий Николай делает зарубки на косяке. (А когда не останется места на косяке, ведущем из детской комнаты в зал, он будет вырезать зарубки — улыбки на дверном проеме спальни, на кухонном косяке…) Он делает их ножичком из конструктора Павла, подарок на Новый год, а раскрашивает фломастерами Кати, он купил их ей, когда она перешла в третий класс…

Это его улыбки. Их улыбки. Улыбки, которых он не увидел. Которых недосчитался. Потерянные улыбки…

Теперь он ведет им счет каждый день. И до последнего дня.

Семён увидел эти картинки так же четко и ясно, как видит теперь подъездную дверь, табуретки, впившиеся ножками в мягкую землю, когда на них поставили гроб. Видит небо над головой, такое огромное, как над затерянным, крохотным островом в океане…

«Все мы Робинзоны, и у каждого из нас свой личный остров».

Лиза с дядей Мишей что-то ему говорят, но он не слышит их, не видит лиц. Ни одного лица. Лиц нет. Только улыбки. Красочные. Друг на дружку не похожие. Разные. Кривые, сморщенные, радостные, печальные, злые… Улыбки.

Сёма улыбнулся.

— Какой у вас остров, дядя Миша? — спросил он вдруг. — Остров несостоявшегося гения? Или остров невезения?.. А у тебя, Лиза? Остров потерянной любви?..

Улыбки изменились. Еще мгновенье — и они превратились бы в оскалы. Возможно, так и случилось, только Семён отвернулся.

Он грустно улыбался. Улыбка в гробу была на удивление довольной.

Хотя, почему на удивление, старик теперь там со своими улыбками.

«Рай — это место улыбок. Место, где все улыбаются. Где нет места оскалам».

320121

Помянул старика киселем. Быстро со всеми попрощался. Всю дорогу почему-то бежал, казалось, подпрыгни — и улетишь. К солнцу. Улыбающемуся солнцу.

В трамвае сложил билет вдвое, вертел в руках до своей остановки, там выбросил истерзанную бумажку в урну. Дома первым делом поцеловал в уголок рта маму. Поцеловал в улыбку.

— Не буду спрашивать, как и что. Но явно прогресс налицо, — усмехнулась она.

— Я тебе там, на столе, билетов всяких по карманам у себя насобирала, иди, глянь. Явно один, но счастливый. Твой.

Семён долго не отвечал.

«У нас с мамой тоже свой остров. Наш остров».

Наконец ответил:

— Да не надо было, мам. Счастье же не в этом. Сама знаешь…

Женщина хмыкнула.

— А в чем?..

Она смотрела на сына. Сын смотрел на нее. Посреди коридора, освещенного вечерним солнцем, они стояли друг напротив друга.

— В улыбках.

Мама улыбнулась.

— Это вот в таких, что ли? — И тут же скривила улыбку. — Или вот в таких?..