Осень в том году выдалась дождливая и, действительно, золотая. Все наливалось желтым и красным, мокло и набухало, прело и дышало глубокими, болезненно волнующими, яркими запахами. Казалось, что всюду течет, струится мягкий свет солнца, опадающей листвы и пожухших трав. Оголенные, зияющие стволы лип, тополей и дубов, росших вдоль улиц нашего поселка, потемневшие от сырости деревянные доски домов, оград и заборов, низкое, дымчатое небо, усеянное иероглифами птичьих стай, подчеркивали и усиливали это текучее живое свечение.
В эту остатнюю дачную пору - безмолвную и величественную, непостижимую в своей последней, пронизанной предчувствием близкого конца и потому абсолютной, достигающей предела, щедрой красоте - я любила уходить в луга за речку, куда летом выводили пастись коров. Там пахло пряно и горьковато, влажная податливая трава лизала резиновые сапоги, в кустах хоронились и вспархивали при моем приближении буро-серые дубровники. Вдали полыхал темно-рыжим костром лиственный лес.
И хотя все это я видела не впервые (каждый год мы засиживались на даче чуть ли не до первого снега), та осень казалась мне отчего-то особенной и значительной: душа грустила и прощалась с чем-то и в то же время замирала от ожидания чего-то прекрасного и неизвестного. Может быть, оттого, что той осенью мне должно было исполниться пятнадцать лет.
На дачах уже почти никого не осталось. Поселок опустел и затих в ожидании долгой и безлюдной зимы. Только мы с мамой обрывали еще кусты черноплодной рябины, бережно укладывая крупные роскошные грозди в белые пластиковые лотки. Да через дорогу от нас Черновы всем семейством собирали поздние яблоки и перекапывали на зиму огород. Остальные дачи стояли уже убранными и задраянными до следующего сезона.
Старший сын Черновых, Алеша, был моим ровесником. Когда-то, совсем еще детьми, мы играли с ним в бадминтон и бегали под железнодорожный мост собирать пиявок. Он был неулыбчивый, малообщительный и некрасивый мальчик с длинным плоским носом, глубоко посаженными темными глазами, острым выдающимся подбородком и коротко стриженной курчавой головой. Родители наши общались по-соседски, но не дружили и в гости друг к другу никогда не ходили. Встречаясь, мы здоровались, и только.
В один из тех дней я снова отправилась на прогулку. Над рекой стянулся плотный белесый туман, моросил мелкий дождь, временами расходился холодный порывистый ветер. Небо от горизонта до горизонта нависало над землей перезревшими сизыми виноградными кистями. Несмотря на промозглую погоду и неумолимо промокающую куртку, я упорно шла к полуразрушенному коровнику, стоявшему на краю колхозного поля между заливными лугами и лесом. Там можно было укрыться от дождя.
Вдруг меня окликнули. Я обернулась и увидела вдалеке человека на велосипеде. Он был в черной куртке и затянутом на голове капюшоне. Сквозь дождь и хмарь я всматривалась в приближающийся силуэт, пока, наконец, не узнала в нем соседа Алешу. Он остановился и, не слезая с велосипеда, спросил:
- Ты в лес?
- Нет, в коровник, - ответила я и показала рукой на посеревший и покосившийся сарай вдалеке. - А ты?
- Меня за сабельником послали. Только я не знаю, как он выглядит и где его искать, - хмыкнул Алеша, слез с велосипеда и, ведя его за руль, пошел рядом со мной.
- Он на землянику похож, только крупнее. Как же тебя послали, раз ты его никогда не видел?
- Ну, мне в общем объяснили...
- Поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что, - я засмеялась и украдкой взглянула на него: он хмуро смотрел себе под ноги.
- Ты в школу ходишь? - решила я переменить тему. - Ни разу тебя на станции не видела.
- Нет. Я не пошел в десятый.
- И куда теперь? В техникум?
- Нет. Никуда, - как-то задумчиво произнес он.
- А я после школы пойду в текстильный. На дизайнера, - зачем-то с гордостью сообщила я.
Он ничего не ответил, и я замолчала. Мы шли среди полегших волнами трав и пустых кустов, хлюпая сапогами в воде, заполнившей широкую, проложенную телегой или «уазиком» тропу. Дождь постепенно робел и накрапывал все более нерешительно, небо вдали немного прояснилось и посветлело. Угрюмое молчание моего спутника будило во мне любопытство и что-то еще, очень похожее на ехидство.
- Кем же ты тогда будешь, если дальше учиться не хочешь?
- Я буду поэтом, - тихо, но твердо ответил он.
- Ты что, стихи пишешь? - я довольно глупо хихикнула, но тут же сделала серьезное лицо.
Алеша остановился и внимательно посмотрел на меня.
- Нет, стихов я не пишу. Впрочем, для поэта это вовсе не обязательно, - в голосе его прозвучали нотки высокомерия. Мы пошли дальше.
- Как это? А что же тогда «обязательно»? - как можно язвительней поинтересовалась я.
- Обязательно - чувствовать.
- Чувствовать что?
- Красоту. Поэт должен чувствовать красоту.
- Красоту чего?
- Всего.
- И ты чувствуешь?
- Я чувствую.
- Ну, допустим. Но почему именно поэт, а не художник или музыкант? Ты стихи, что ли, любишь?
- Да нет, - Алеша вздохнул, развязал одной рукой и стянул с головы насквозь промокший капюшон, дождь кончился. - То есть, люблю, но... Понимаешь, это как бы все в одном: линии, цвета, запахи, звуки, ощущения... Вот я смотрю вокруг, - он действительно поднял голову и огляделся, - и слышу какую-то музыку. В падающих листьях, в капающем дожде, в плывущих облаках... Тут и ритм, и созвучия, и живопись, и мелодия... И смысл. Словом, поэзия.
- И что же это за музыка, которую ты слышишь? Напеть можешь?
- Сейчас попробую, - Алеша, прикрыв глаза, стал мычать себе под нос какую-то до боли знакомую мелодию.
- Так это же Бетховен! - возмущенно воскликнула я, - Это же... Сейчас скажу... Ну, как ее... Тадам-тадам-тадам-та-да-да... «К Элизе»!
- Правда? Не знал, честное слово, - он лукаво улыбнулся. - Значит, Бетховен тоже поэт.
- Да, но он красоту выражал в музыке, а ты-то что с ней собираешься делать? За это же деньги не платят - за чувства?
- Буду плотничать. Я умею.
- Ага, были у нас крестьянские поэты, были пролетарские, а ты будешь поэт от ремесленного цеха, ха-ха! А что, в молотке или рубанке тоже красота? Тоже поэзия? - я чувствовала, что меня понесло, но не могла остановиться.
- Своего рода, - процедил Алеша и презрительно ухмыльнулся, даже не посмотрев в мою сторону.
- И вот в этом пеньке тоже? - я показала на гнилой березовый остаток, торчавший в двух шагах от нас.
- Тоже, - он нахмурился и помрачнел.
Мы дошли до коровника, где дорожка разбегалась на две тропинки: одна - к лесу, а другая - к асфальтовой дороге, чернеющей далеко за колхозными полями и убегающей в направлении райцентра.
- Знаешь, ты к старице съезди, - примирительно посоветовала я ему на прощанье, - там сабельник точно есть, я летом видела.
- Ладно, - Алеша сел на велосипед, готовый тронуться в путь.
- Подожди, - вдруг крикнула я, раздосадованная непонятно чем, - а... во мне есть... красота?
Я смотрела на него с нескрываемой издевкой и, в то же время, с замирающим сердцем. Мне почему-то хотелось вывести его из себя, чтобы он рассердился и вспылил, ответил мне какой-нибудь грубостью. Алеша бросил велосипед на землю и медленно подошел ко мне. Он глядел на меня странно - развязно, с вызовом.
- Конечно, есть. Только мне кажется, ты гораздо красивее, когда выглядишь по-другому.
- Как? - глядя, в его наглые глаза, я внезапно почувствовала себя неуверенной, неказистой и страшненькой.
- Вот так, - ответил он и со всей силы толкнул меня в траву.
Я упала навзничь, распростав руки и пытаясь уцепиться за воздух. Голова моя больно ударилась о болотную кочку. Алеша засмеялся.
- Придурок! Псих ненормальный! - закричала я, но он уже вскочил на свой велосипед и не спеша покатил к лесу.
На следующий день Алеша пришел к нам с ведром яблок - мол, родители велели угостить соседей. Мама, понятное дело, приняла его с распростертыми объятьями и усадила пить чай с вареньем. Я не стала садиться с ними за стол, а устроилась с книжкой в кресле у окна, слушая их разговор и тайком подглядывая за ним.
- Алеша, ну как у тебя дела, рассказывай. Учишься? Как родители, братик?
- Нормально. А школу я вообще-то бросил.
- Да что ты? - всплеснула руками моя впечатлительная мама. - А почему? Неважно учился?
- Да нет, нормально. Надоело просто. Скучно там.
- Н-да... - растерянно протянула мама. - Но... с другой стороны... может, ты и прав. У тебя такие родители... Ты такой развитый ребенок... Ты просто перерос своих сверстников. А чем же ты увлекаешься, Алеша?
- Поэзией, - ухмыльнулся тот и отхлебнул чай из большой цветастой кружки.
- Правда? Как это похвально! Хочешь, я дам почитать тебе одного замечательного поэта... - мама вскочила с места.
- Нет, не хочу, - отрезал он.
- Времени, наверно, нет? - упавшим голосом мама попыталась сгладить резкость его отказа.
- Нет. Просто не люблю читать.
- Ой, это да, дети сейчас очень мало читают, очень мало, - запричитала мама, - просто беда какая-то... Это ты, кстати, зря, Алеша, зря...
Воцарилось неловкое молчание.
- Алеша, а чем же ты собираешься заниматься теперь? - вежливо поинтересовалась мама.
- Да ничем особенным. Жить собираюсь. В свое удовольствие.
- А учиться дальше? Работать? Родителям помогать?
- Пока родители живы, буду у них на шее висеть. А как помрут, продам дачу, машину. Как-нибудь проживу, думаю.
Мама потеряла дар речи.
Уже прощаясь, он улучил момент, когда мама ушла на кухню, чтобы вернуть красный долг черной рябиной, и как ни в чем не бывало спросил меня: «Ушиблась?», на что я состроила презрительную мину и уткнулась в книжку.
Проводив Алешу, мама покачала головой и тихо пролепетала: «Какой странный мальчик...Вроде семья такая благополучная...»
В следующий раз я встретила его через пару дней у реки. Уже вечерело. Алеша удил рыбу, сидя на деревянном мостке, а я как всегда бесцельно шаталась по окрестностям поселка. Увидев меня, он встал и церемонно поздоровался, отвесив мне солидный, полный достоинства, поклон. Я не ответила на приветствие и прошла мимо.
- Ты что, обиделась? - весело крикнул он мне в спину.
- На дураков не обижаются, - не оборачиваясь, как можно равнодушней ответила я.
Отойдя шагов на сто, я вдруг услышала странный звук, похожий на истошный крик чайки, переходящий в хрип и свист. Я подумала, что это какая-то птица, и пошла, было, дальше. Но что-то остановило меня и заставило вернуться. Я спустилась к реке и увидела Алешу, извивающегося на досках мостика, в воде по пояс. Тело его конвульсивно сотрясалось, изо рта била пена и кровь. Никогда до этого я не видела приступа эпилепсии, но сразу же догадалась, что это именно он.
Я пыталась то разжать ему челюсти, то вытащить из воды на берег, то удержать отбивающие дробь ноги, но ничего не получалось, он был слишком тяжелым. Отчаявшись, я бросилась в поселок за его родными. Его едва успели вытащить из воды, куда он соскользнул, пока я бегала за помощью, и откачать.
Через некоторое время он пришел в себя и сел. Лицо у Алеши было измученное, страдальческое, его бил озноб то ли от холода, то ли от возбуждения, и, вместе с тем, он как-то удивленно и радостно озирался вокруг. Перепуганная Алешина мама суетилась около, кутая его в свою куртку и натягивая ему на голову свою голубую шапочку. Он выглядел таким беззащитным и трогательным в этой женской одежде, что я присела на корточки возле него и молча погладила его руку. Он вдруг улыбнулся и шепотом спросил меня:
- Слышишь?
- Что? - не поняла я.
- Музыку?
- Какую музыку?
Он показал глазами на небо. Я задрала голову и увидела, как из далекого космоса на нас летит редкий крупный снег.