Церковь разрушили давно. Ещё до войны. Подсиненная уцелевшая колокольня покинуто и горько торчала среди деревянных домишек старого российского городка. От колокольни убегала тропка, по тропке бежала девчонка. Она бежала навстречу колокольне. Она бежала на свидание с Богом.
Была девочка белобрыса, кое-как приглаженные волосы, схваченные на концах тряпицей, подпрыгивали, руки-ноги в ссадинах, тощенькие, семилетние.
Бог был темноглаз и смешлив. Одним глазом разглядывал девочку, а другим косил в небо. Небо начиналось там, где косящий взгляд Бога упирался в неподвижное кудлатое облако. Оно почти всегда нависало над колокольней, словно надетое на штык громоотвода, который по прихоти грамотного дяди Пети венчал колокольню. Дядя Петя сам его сделал и сам на колокольню пристроил.
– Это наш советский крест, – говорил он белоголовой Эмке, закуривая папиросу из большой коробки «Беломорканала».
Воняло этим каналом так, что Эмка обегала дядю Петю за десять шагов, чтоб и поздороваться, соблюдая приличия, и не остановиться, вроде как она торопится.
Дядя Петя насмехался над Эмкой из-за имени.
– Би-би, Эмка! – кричал он ей вдогонку. – Би-би, машина четырехфарная!
Эмка носила очки. Без стёкол. Ей не нравилось походить на четырехфарную машину, ей хотелось быть похожей на сову. Умную и в очках. Оправа была крупная, стальная, найденная на помойке.
Еще сов Эмка любила из-за поговорки соседки Аграфены: «Каждая сова хвалит своих совенят».
Эмку никто никогда не хвалил. И в ней жила тоска по добросердечной сове.
У матери Эмка была лишним ртом, и похвалить или приласкать старшую дочку той попросту не приходило в голову. Детишек у плодовитой, как крольчиха, матери было семеро погодков – мал мала меньше. Мужья её за это били. Перебывало их в доме – уйма, но никто, кроме колченогого Абраши, паявшего и лудившего кухонные плошки-ложки, не прижился.
Жил Абраша уже не первый месяц, а восьмого крольчонка мать все ещё не носила.
– Бог от жидёнка миловал пока, – ворчала Эмкина бабка.
Дом её стоял через дорогу, она часто забирала внучку – подкормить, или лямку оторвавшуюся пришить к сарафану, или чтоб Эмка на огороде помогла.
Бабка почему-то ненавидела евреев – всех, кроме возлюбленного мужа с загадочной фамилией Гендентуллер. Из-за жидов, считала она, муж погиб в гетто далекой хохляцкой Винницы.
Ругала евреев бабка антихристами и только об Илье Моисеевиче Гендентуллере повторяла:
– Добрый был человек, Христова роду-племени.
Антихристов бабка люто ненавидела за то, что церковь, где венчали её и выкреста Илью, они разрушили. Такие же нелюди, как фашисты, убившие позже мужа. Сначала они Христа убили, потом храмы его порушили, и это было так страшно, что даже скудная вдовья жизнь измучила старуху меньше, чем окруживший со всех сторон безбожный мир.
...Эмка бежала вприпрыжку и мечтала, как поднимется на колокольню, пройдет по струганой доске, брошенной поперёк уцелевших каменных перил, и, качнувшись на узком краю, обратит на себя внимание Божие. И он обоими глазами на неё одну посмотрит и слова скажет ласковые, как в Аграфениной присказке про сову и совенят.
«Я хороший совёнок, – думала Эмка, – очень хороший совёночек. Глаза у меня круглые, у меня очки вокруг глаз, как совиные круги, я всё и без стекол вижу. А если стекла вставить, то и темноту насквозь проглядеть смогу!»
На колокольне Эмка уже не раз бывала, но на доску, через перила перекинутую, становиться не решалась.
Мир с колокольни виделся раскинутым во все стороны, и мир этот Эмке не нравился. Не то чтобы плохо всё в нём было, но очень уж однообразно: дома да деревья, люди да беды, никаких радостей каждодневных, кроме птиц и Бога.
Бога Эмка любила. И знала: он не в тех деревянных дядьках, бородатых и с тарелкой над головой, что у бабки в красном углу висят. Одного Христос зовут и другого тоже Христос, но и бороды и лица у них разные, и вроде как не братья они даже, а – одно. То есть один. Дядька? – задумывалась Эмка.
Чувствовала она, что Бог... ну, растворён во всем... Что он как полёт птичий. Вот сидит птица, поёт, потом полетела – и нет её. А песня осталась – и в голове звучит. Потом вернулась птица. Хотя, может, не та – другая? Но такая же.
На какую ни глянь – всё одна птица, и песня у неё всё та же... И Бог такой, только чуть наоборот. Полёта уже нет, уже что-то улетело, но и что-то осталось в ней, Эмке, вроде гуда колоколов, гудит, гудит внутри...
И голос говорит, но не словами, а тем, что после слов остаётся. Или между словами слышится. «Иди, – говорит, – на колокольню, на доску стань, я увижу тебя. Я тебя похвалю!»
Вот и мчится она вприпрыжку, и душа её – в радостном восхищённом ожидании.
...Широкая доска. Плохо струганная. Пружинит, качается.
«Не смотри вниз, – говорит ей Бог, – вперёд смотри: я есть, я тебя поддерживаю. И хвалю тебя, мой совёнок, мой храбрый ребёнок, моя Эмка замечательная! Чувствуй меня и себя слушай».
И похож Эмке Бог на дядю Илью и на Христов обоих. Нет! На дедушку больше...
– Эмка! Эм-ка-а! – закричали вдруг снизу голосом со словами. – Не смотри вниз, Эмка! – надсаживался дядя Петя,
– Не смо-три-и-и!
И девочка посмотрела.
Далеко-далеко внизу, маленький, как собака, орал дядя Петя, руками размахивал. И на крик его ужасный бежали бабы, кричали, а собака, высотой до кошки уменьшенная, сидела одиноко и неподвижно. Выла тонко, задирая морду.
И вдруг наступила тишина.
Внутри у Эмки замерло. Бог отступил за пределы её головы, её тела, спрятанного сарафанчиком в синих цветочках, и доска качнулась резче. Потому что совсем близко к её концу стояла Эмка, стояла, боялась, а доска покачивалась.
И не на что вдруг стало опереться Эмке внутри себя. Бог отступал всё выше, выше, прямо к облаку, проткнутому штыком дяди Пети.
Она соскользнула с доски, руки судорожно вцепились в шершавое дерево, и так повисла, и сарафанчик надулся колоколом. И гул пошёл по толпе внизу.
Эмка висела, зажмурив глаза от страха. Потом приехала машина красная. Пожарная. С лестницей до неба.
Но не видела и не слышала Эмка никого, кроме тишины и вернувшегося Божьего шёпота:
«Совёнок, Эмка, руки разожми! Лети, лети ко мне, ты уже сможешь. Далеко летать сможешь, и лететь будешь долго, целую жизнь, над головами мужиков и баб, над собачьим брёхом, среди облаков и птиц, красоты душою касаясь...»
И разжались, раскинулись Эмкины руки.
