Искусство принадлежало народу. Утро начиналось, а вечер заканчивался гимном из черной тарелки. Поздней ее сменила радиоточка, которая тоже никогда не выключалась. Кроме новостей, по радио часто передавали классику. Например, арию Ленского или полонез Огиньского. Еще - народные песни или песни советских композиторов, написанные в том же духе, как «Ой, рябина кудрявая».
Узость эстетических горизонтов никого не смущала. И бедность тоже. Просто не с чем было сравнивать. Если и встречались зажиточные люди, богатство никто не выставлял напоказ. Карнавальные костюмы на Новый год нередко сооружали из жатой бумаги. (Ею же обертывали невзрачные цветочные горшки, а проемы между рамами круглый год заполняли ватой с разложенными на ней елочными игрушками). Больше возможностей давала белая или крашеная марля.
В шестом классе я получила специальную награду за самый оригинальный наряд, которую, в сущности, должны были дать моей старшей сестре. Это она придумала, как превратить старую школьную форму в юбку, безрукавку и шапочку, сплошь обклеенные вырезками из газет и журналов (и, сама того не зная, предрекла 45 лет моей будущей журналистской каторги). А чуть позже Света совершила еще один модный прорыв: сшила мне мини-платье из обрезков кумача, вскладчину купленного соседями для флага, и украсила его белым подсолнухом, вырезанным из продранной наволочки с вышивкой «ришелье», и белыми бейками по вороту и проймам. Так я ненадолго превратилась в икону стиля улицы Тельмана, по старому – Благовещенской.
В шестьдесят восьмом мама разыскала в Румынии младшую сестру, о которой ничего не знала с сорокового года, и съездила к ней в гости. Встреча с тетей Тамарой маму расстроила. Она не ожидала увидеть глупую, эгоистичную и жадную женщину, после тридцатилетней разлуки готовую обобрать родного человека.
И все же результаты поездки существенно пополнили наш бюджет. Знающие люди подсказали, что везти туда (недорогие электротовары, одеколон «Кармен» и проч.), а что оттуда. Заграничные платки с люрексом разошлись в мгновение ока, окупив расходы и позволив вернуть долги соседям и знакомым. А Света, пожертвовав для вояжа золотой крестильный крестик (у меня был медный), с полным правом выклянчила для себя длинный белый шарф с кистями по краям. Правда, вскоре он укоротился ровно на треть, из которой наша рукодельница выкроила и сшила берет-шестиклинку, украсив его помпоном.
Тому, кто не жил в эпоху тотального дефицита, трудно представить, с каким восторгом смотрели на мою сестру ее сверстницы. А лицо Клавы Лившиной из соседнего двора при встрече со Светой превращалось в трагикомическую маску отчаяния.
Лившины жили в сыром подвале и сильно бедствовали. Клава пошла работать после восьмого класса и всегда старалась хорошо выглядеть. Она носила капроновые чулки, туфли на каблуках и платья выше колен, вытравляла волосы перекисью водорода и накручивала их на бигуди, карандашом «Живопись» рисовала черные стрелки у глаз и красила ресницы так сильно, что с трудом могла ими моргать. Всю эту красоту портил выдающийся, красный от вечного насморка нос, а о чудесах пластической хирургии мы тогда и не подозревали.
В общем, Клава возжелала берет и с молчаливой страстью пожирала его глазами. Однажды, не выдержав, она попросила его у Светы на один вечер. Но ни назавтра, ни через неделю белое чудо с помпоном домой не вернулось. Мы с мамой возмущались, и только моя сестра сохраняла удивительное спокойствие.
- Берет испорчен. Чернила, - не без лукавства объявила она. – На него вылилась целая бутылочка чернил.
- А отстирать? – ахнула мама. - А в химчистку?
- Безнадежно, - покачала головой Света. – Зато Клава заплатила мне целых 15 рублей.
- Ну тогда... - согласилась мама.
- И столько же за остаток шарфа! – торжествующе засмеялась моя сестра.
Мы молчали, пораженные внезапно обнаруженным в семье коммерческим талантом.
А Клава уже гордо выхаживала в Светином комплекте, с которого волшебным образом исчезли следы мифических чернил. И хотя я понимала, что обмен красоты на деньги состоялся с согласия обеих сторон, все равно не могла избавиться от обиды, смешанной с немалой долей зависти. Поэтому в злую минуту за глаза обозвала соседку, почти по Райкину, Мэрилин Мурло. Обидное прозвище, как водится, моментально прилипло. Я упивалась всеобщим одобрением, и только мама, качая седой головой, ругала меня и жалела объект моего остроумия.
- Она ведь неплохая девочка. Вежливая. И семье помогает.
Я сердито насупилась, с тоской ощущая, как мгновения славы безвозвратно уходят в прошлое.
- А ты помнишь Гену Лившина? – вдруг спросила мама. – Сима как раз его кормила, когда у меня пропало молоко. А у нее было много. Так что Гена приходится тебе молочным братом.
В памяти что-то смутно забрезжило. Маленький мальчик, худой, как палец. С вечно мокрым, как у Клавы, носом.
- В шесть лет Гена умер от саркомы, - добавила мама. – Тогда отец у них и начал пить.
- Вспомнила, - сказала я. И действительно вспомнила, как хоронили этого мальчика. Тогда я впервые увидела еврейский обряд прощания – причитания на незнакомом языке, разрывание одежд и маленькое тело моего молочного брата, завернутое в саван.
Но вскоре погиб мой папа, и эта потеря вытеснила все остальное.
Теперь я другими глазами смотрела на Лившиных. Как-никак мы находились в родстве. Особый интерес, естественно, у меня вызывала тетя Сима – рослая, полнотелая, молчаливая, со скорбными бровями домиком. Ее обширная грудь могла бы приютить добрую половину младенцев нашей магалы. Симин муж и отец семейства, напротив, отличался тщедушием и вздорностью характера, заметной после принятия ежедневной дозы спиртного. Еще была бабушка, которая в теплые дни неизменно сидела на скамеечке у ступенек, ведущих в подвал. Щуплая, как птичка, на удивление зычным голосом она окликала и задирала всех, кто проходил мимо, и старчески подремывала на солнышке, когда никто не появлялся в пределах видимости.
И даже с Клавой я мысленно примирилась. На самом деле она не такая уж «Мурло»: довольно славная, с хорошей фигурой и стройными ножками. Никто не назвал бы ее миловидной, но глаза у нее и без всякой штукатурки большие и выразительные. И даже нос не мешал бы, если бы не общее впечатление уныния и безнадежности. Смерть Гены словно поставила черную метку на всей семье. И Клава хотела выйти замуж, чтобы вырваться из проклятого подвала. Пусть носит берет и шарф, если в них она чувствует себя счастливой.
Всю жизнь я мечтала о брате. Формально он у меня был – Женя, мамин старший сын от первого брака. Но он появился на свет за 22 и женился за три года до моего рождения, поэтому был для меня скорей как дядя, да и его дети почти догоняли меня по возрасту. Еще одного сына мама потеряла между Светой и мной. Некоторое время я воображала, что у меня мог быть брат-близнец. Как бы мы весело вместе играли! Но это была не более чем фантазия. И Гену Лившина я тоже потеряла, не успев узнать. Так что место брата так и осталось никем не заполненным.
Принц датский у могилы Офелии говорит, что любил ее, как сорок тысяч братьев любить не могут. Кому нужны сорок тысяч? Мне хватило бы и одного. Но «Гамлета» я прочитала через несколько лет. А в те годы только и могла с вожделением поглядывать на собрание сочинений Шекспира в магазине «Театральный» (на месте нынешнего SUN-CITY со стороны улицы Пушкина). Это был волшебный мир. Роскошные сценические костюмы, разноцветные парики на болванах, розовые атласные пуанты на твердых носках... Взрослых девушек как магнитом притягивали коробки с актерским гримом и косметика. Наверно, именно там, в «Театральном», Клава Лившина покупала ленинградскую тушь за сорок копеек. И, хорошенько поплевав на твердый черный брусок, терпеливо красила ресницы в несколько слоев, так что они становились тяжелей, чем вороньи крылья.