Бином
Зачем ты со мной живешь? Любовь? Даже Соловьев исчерпал все ее виды и ушел за своей недостижимой Софией. И заодно увел за собой в «Noctes Petropolitanae» медиевиста Карсавина, что б тот сгинул в лагере Абези... Кьеркегор ведь все сказал, отказав своей Регине.
Зачем ты со мной живешь? Зачем я с тобой живу?
Любовь? Даже Соловьев исчерпал все ее виды и ушел за своей недостижимой Софией... (повторяю и повторяю).
А мы живем во всех этих классифицированных им видах ее Смысла. Где смысла нет. А есть невозможность жить врозь. Потому что проросли.
Даже совершенно разные физиономически супруги на склоне лет становятся похожими.
Мы не нужны себе. И лишь в совместном проживании прячем от себя то очевидное, что пугает смертельно. За заботой друг о друге мы бежим от своего несчастного одинокого я. Того, без которого мы невозможны. Но и которое само по себе нам противно уже после 30-ти.
Зачем ты со мною живешь? Быть может, ты веришь, что я таки обману замысел создателя и посрамлю прах Шопенгауэра? Но ты о нем ничего не знаешь. Да и кто знает? Не книгам же верить.
Словно два хомячка в коробке, мы прижимаемся друг к дружке и, закрыв глаза, гоним мысль о смерти по одиночке. Мужество прожить жизнь одному – высший идиотизм. И мы будем тесней и тесней прижиматься друг к другу. Все искусней и нежней предупреждать любое желание друг друга. Потому что мы верим в любовь — к себе. Которая в одиночку невозможна.
Будучи самой совершенной формой несвободы, любовь присвоила себе издевательски противоположный символ крыльев.
«Я пойду на железный базар и куплю железные цепи для тебя, о моя любовь».
Только Солоухин и смог перевести Превера. Потому что не перевел, а понял.
– Зачем ты со мною живешь?
– Ты же знаешь: я лучше всех завариваю тебе чай и ухожу из кухни, что б ты мог спокойно покурить. Ведь ты не можешь без сигареты.
Смысл любви
***
— Мыть руки — и за стол! Завязывай свою писанину.
— Угу. Пять минут... Страницу добью...
Мыть руки это у нас святое.
— Хлеб только в нарезке. Я в твой магазин не заходила...
— Сойдет... Нет, ты представляешь, что Соловьев... Куда там Экхарту и Бёме... Не мелочился. У вас Троица? Будет Четверица. Отец, Сын, Дух Святой и Любовь — София...
— Ты прожуй сначала. А София-то к чему? Он вообще крещеный был, твой Соловьев?
— Крещеный, крещеный. У него свои расклады были. Сколько раз пихал Таньке «Смысл любви»... Безтолку. Хоть бы содержание прочла. Глядишь, и зацепило бы. Куда там...
— Всё... Давай тарелку. Говори сколько, я обратно на сковородку выкладывать не буду...
— София? Как тебе сказать... Он с Шопенгауэром воевал. Всю жизнь...
— Прожуй, а потом говори...
— Шопенгауэр считал, что любовь — обман...
— О как! А он вообще нормальный был, Шопенгауэр твой?
— Ну, все они с приветом... Обман...В смысле... Знаешь, у него сильный образ был: слепой гигант, а на плечах карлик...
— Я же говорю, больной... Хлеб — в пакет. И не надо так масло уродовать. Я сама заверну... Карлик, говоришь?
— Хорошо, по-другому.
— Только короче. Мне еще в магазин и к Ольге забежать...
— Короче так... Всё глухо и примитивно... Продолжение рода... Размножение... Ну, а чтоб с гарантией — нужна разводка... Крючок...Вот тут, типа, и любовь. Помнишь, я тебе про одного шизанутого психолога рассказывал? Как его?.. А, вспомнил — Козлов. Ну тот, что доказывал, будто любовь — заболевание? Типа помешательства временного?
— Не помню я твоего Козлова.
— Ну и бог с ним. У Шопенгауэра любовь тоже — разводка природы. Идет себе парень мимо девки и тут... бац — заболел. А то и оба сразу. Всё. Попались. Раз, и мы уже залетели. А дальше не важно. Дело сделано.
— Я и говорю, больной твой Шопенгауэр. А про «залетели», куда ж без этого. Тоже мне новость.
— Вот Соловьев с ним и сражался. Не просто в любовь верил, а к Троице ее привинтил...
— Правильно и сражался. Только Троицу-то зачем? И так все ясно. Посуда за тобой... Я побежала. Да, и Катю из сада не заберешь?
— Так зять же обещал.
— Таня позвонила, он не сможет, аврал на работе. И у нее. В общем, как всегда... Можешь курить на кухне. Только форточку открой.
***
— Ваше величество чай пить изволят?
— Давай через полчасика. Мне тут добить страничку.
— Я уже заварила. Иди мой руки.
— А курить можно?
— Потерпишь. Сходишь на лестницу...
***
— А Карсавин взял и бахнул «Петербургские ночи»... Весь Петербург в 21-м поставил на уши... Как тебе, медиевист — и поэму о любви? Да в прозе! Да богословскую!
— Тебе в какую чашку?
— В синюю... Ага... Стоп... Хватит.
— А нормально кто-нибудь из них любил? Ну, по-человечески? Или только философствовал?
— Не то слово. Кьеркегор так вообще из-за своей Регины на уши пол-Дании поставил. Такие письма писал — сердце навылет. Правда, не женился. Дела мол... Я создан для философии...
— Ну и дурак твой Кьеркегор. Любишь — женись. Еще чаю налить?
— Всем бы такими дураками... Хотя, ты права... наверное. Он ведь так и написал, что самый счастливый тот, кто не родился...
— Что я говорила? Сначала надо было девке сердце разбить, потом не жениться, а дальше понятно — хоть в петлю. Тогда лучше и не родиться. Всё, иди кури на лестницу и нарисуй Кате что-нибудь. Ребенок уже полчаса ждет. От мультиков ошизела. Банку возьми у дверей. На лестнице окурков уже через край.
***
— Деда! А лису?
— Катя, лиса вчера была. Давай, зайца нарисую?
— И собачку. Деда, собачку нарисуешь?
— Хорошо. Будет тебе собачка.... Мультики я выключаю. Ты их без конца смотришь.
— Деда, а ежика нарисуешь?
— Катя. Сейчас. Пять минут. Деда только допечатает...
— Вооооот у ежика носик. Вот лапки.
— А еще лапки? Здесь только две.
— Вот тебе еще лапки. И яблоко. Ежики яблоки любят.
— А грибочки любят?
— Любят, Катя, любят.