Разделительная полоса
Сомкнутые веки, как театральные портьеры, отделяют зримое от незримого. Как роллеты, ограждающие явное от неявного. Взмывает душа вослед за мириадами разноцветных брызг, как за воздушными шарами, которые складываются в «лечу-у-у!». И солнце смеётся навстречу нам. А мы – ему, и наши тонкие верёвочки становятся всё тоньше. Связь с действительностью слабеет.
Небоооо. Раствори меня.
Поднимаю занавес, – впереди лента дороги с разделительной полосой «из дома-домой». Края асфальтового покрытия просторны и широки, только, когда рядом. Стремясь обогнать одна другую, у горизонта под острым, как пика, углом врезаются друг в друга. И только она, полоса, рассекающая полотно дороги надвое, ни с кем не соперничает, не упирается в небо, а возносится в него, обращается в невидимую верёвочку, желая поймать само светило, и растворяется вместе с разноцветными шариками и моей душой. Лечу-у-у-у!
Певчий
Я скучала. И он здесь, мой маленький. Наслаждаюсь пением, задрав голову, пытаясь рассмотреть своего бесстрашного высотника.
– Кици-кици, куви-тииди. –
Вот уже, которое утро подряд он заливается, сидя на коньке кровли, а я радуюсь и беспокоюсь о нём.
– Тик-тик-тик, пьить-пьить. –
Как он умудряется столь самоотверженно петь, удерживаясь, и не соскальзывая? Ловлю себя на мысли, сколь мелка и малозначительна тревога человека, стоящего на земле, по сравнению с пернатым Божьим созданием, для которого солнце восходит из-за гор.
– Пьеду-пьеду, куви-ди-ди-ди. –
Певец залит его светом. А мне здесь, внизу, его не видно. И оперения я не в силах разглядеть. Крошечная серо-чёрная точка на фоне небесного купола на острие двускатной кровли.
– Пррр-прр, иии-ди-ди. –
Столько силы менестрель вкладывает в величание, что видно, как вытягивается его шея, как часто раскрывается и закрывается клюв, как вздрагивает тело. Далеко слышна песнь восхваления. Он возносит утренний гимн, заглядывая небу в глаза, не отвлекаясь на суету мира сего. И до меня доносятся слова его молитвы.
– Ить-ить-ить! –
Я знаю, – он и завтра будет самозабвенно петь и находить всё новые и новые слова благодарения, не обращая внимания на людской муравейник далеко внизу, суетливый и безразличный.
Он Мой певчий дрозд.
Слеза Луны, или Приведи на Небо
… и приведи на небо все души, особенно те,
которые более всего нуждаются в Твоём милосердии.
(Святой Розарий и Венчик Милосердия)
Запрокинув голову, Екатерина смотрела на солнце. Исполнилось!
Её желание исполнилось! Сегодня смотрела в окно напротив и увидела крест, обернулась, посмотрела в другое, и увидела ещё три на Храме.
– Я сижу между Божьими крестами, – подумала, – загадаю желание, и оно исполнится. Выйдя из трапезной, подставила лицо солнечным лучам и зажмурилась. Нега поднялась из глубин навстречу свету, залила теплом и любовью сердце, и Екатерина услышала:
– Сколько тебе лет, дитя?
– 60.
– А ей?
– Лет 100 было бы на сегодняшний день.
– Где ты сейчас?
– Здесь.
– А она?
– ...
Тихий час в средней группе круглосуточного сада санаторного типа достиг самой сладостной фазы, когда Софья Павловна, голубоглазая воспитательница, с кудряшками-барашками, обрамлявшими её голову, как нимб, подошла к кровати Катюшки.
Та спала на правом боку, подложив обе ладошки под правую щёку, укрыв нос-кнопочку одеялом. Так она засыпала. Так научила её мама. Из-под одеяла торчало только левое ухо и отросшие, но ещё короткие вихорки. Всё красивее, чем бритая под-мальчика голова.
Сон был безмятежным и тихим-тихим. Катюшка давно забыла обиду и простила маме, папе, тёте с жужжащей машинкой, воспитательницам и директору сада свою под ноль голую раздетую голову.
– Нельзя, – уговаривала мама, – запрещено в саду с круглосуточным пребыванием, ты можешь заразиться вшами. – Мама говорила правильно, утвердительно, по-взрослому, она ведь учительница русского языка и литературы.
– Почему нужно брить голову только мне? – хныкала Катя. – Разве Наташа Дичкова не может заразиться вшами?
– Наташа – самая красивая девочка в группе, – отрезала мама.
– Значит, я не самая красивая? Значит, некрасивых девочек можно брить, а красивых нет? – расплакалась Катюшка. – У Наташи и чубчик, и волосы останутся, а у меня ничего?
– Хорошо, – нехотя уступила мама, – пожалуйста, оставьте чубчик. Только покороче, – обратилась она к парикмахерше, которая порядком устала от детских слёз и материнских неубедительных доводов.
Девочка улыбнулась во сне. Мама пообещала, когда Катюшка закончит садик и пойдёт в первый класс, ей разрешат отращивать волосы, чтобы потом заплетать в косы. А уж, если мама обещала, так и будет. Это было секретом и жарким желанием, поэтому Катюша принесла с собой в садик любимую жемчужную бусину из своей коллекции драгоценностей: в то время такие "драгоценности" были у каждой девочки, и у каждой была своя, неповторимая. Бусина была крупная, молочного цвета и радужными переливами, Катя хранила и жалела её, потому что мама сказала, что это Слеза Луны. Девочка слушала маму и думала: "Луна тоже плачет, потому что лысая, нет у неё ни хвостиков, ни косичек, жалко, волосы у неё никогда не вырастут, она этого очень стесняется, поэтому от стыда светит только ночью". Дома Катя загодя завернула лунную слезу в носовой платок и надёжно упрятала на дне кармана платья, а в роще на прогулке разрыла ложбинку, положила бусину на дно и прикрыла стёклышком. Осколок стекла накрыла листом, чтобы никто не нашёл. За этим занятием её застал Толя, мальчик из старшей группы:
– Секрет закопала? Да? Не боись, никому не скажу.
Катюшка молча, вопросительно смотрела на Толика, но он заверил:
– Я сказал – могила. – Приклонился к девочке и заговорщицки произнёс:
– А если я тебе открою свой секрет, не разболтаешь?
– Неееет… – прошептала Катя.
– Не будешь смеяться?
– Никогда.
– Когда я вырасту, я женюсь на тебе, – признался Толик, вынул руку из-за спины и протянул цветок. Катя приняла его, разгладила смятые лепестки и поинтересовалась:
– А что мы будем делать, когда поженимся?
Толя взял Катюшу за руку и произнёс:
– Мы всю жизнь будем держаться друг за дружку. – И они рука об руку вернулись к детям.
Софья Павловна смотрела на спящую девочку и думала:
– Опять, паршивка, спрятала хлеб за батареей. Говорила же с твоей матерью. Педагог она, видите ли, старших классов. Рафинированная интеллигенция! Предупреждала, директору расскажу. В результате? Ни-че-го! Сытый голодного не разумеет! – Чтобы не испугать, легко коснулась детского плеча. Катя открыла глаза. Склонившись, на неё смотрела, приветливо улыбающаяся Софья Павловна:
– Тссс… Пойдём со мной, – улыбаясь, пришепётывала воспитательница, помогая девочке подняться, – тссс, тихо-тихо, детки спят, нельзя их будить.
Софья Павловна крепко сжала Катину ладошку. А та – рада стараться! За руку взяла, значит, любит, как Толик!
Воспитательница ввела девочку в туалет, отпустила руку и, улыбаясь, сняла с крючка длинное вафельное полотенце. Обернулась, улыбнулась девочке, та – в ответ. Софья Павловна завязала узел на одном конце полотенца, открыла кран и подставила узел под воду. Катя завороженно смотрела на спорые движения воспитательницы и улыбалась во весь рот: "Третий секрет за день! Как здорово!"
Тем временем, женщина, держа свободный конец полотенца в руке, сдавила Катину ладонь и начала хлестать девочку полотенцем, куда ни попадя. Лупцевала и шипела:
– Тихо! Не смей орать! Дети спят! –
Онемев от боли, внезапности, несправедливости и предательства, девочка и не кричала, только беззвучно смотрела в упор, в самый центр зрачков холодной, тотальной жестокости, широко распахнув глаза. Софья Павловна колотила и колотила упрямую непослушную девчонку, желая выдавить из неё хотя бы звук, но та молчала, только таращилась и не отводила немигающего взгляда. И настал момент, когда воспитательница устала махать рукой. Отбросив полотенце, схватила девочку за волосы. Катя застонала, с ужасом наблюдая улыбку, сменившуюся звериным оскалом. Софья Павловна мотала ребёнка из стороны в сторону, как будто в неё вселился бес, без пощады и без остановки, пока не выдрала клок волос. Шарахнулась прочь от девочки и, забыв о детях и тихом часе, заорала:
– Пшла вон! Спать! Я приказываю!
Трясясь всем телом, втянув голову в плечи, крепко прижав кулачки к груди, в страхе, что издевательства ещё не закончены, избитая Катя попятилась из туалета, прошла мимо спящих детей, нашла свою кровать и забилась с головой под одеяло.
Странно, никто не подходил к ней, не будил, не поднимал с постели. Она встала сама, сама оделась, вышла в столовую, нашла на столике полдник, пригубила сок и горько расплакалась. Звенело в ушах. Противная дрожь не унималась. К ней прибавилась тошнота. Услышала голоса и пошла туда, где смеялись девочки и мальчики её группы.
За детским столиком на детском стульчике в окружении ребят сидела Софья Павловна и рисовала. В струящемся на голову свете, кудряшки поддакивали её движениям, шевелились и напоминали смятые лепестки Толиного цветка:
– А сейчас я нарисую Наташеньку. Ах, какая красивая девочка, умница, и платье у неё в цветочек!
Дети галдели, каждому из них хотелось увидеть свой портрет в исполнении доброй воспитательницы.
– А теперь я нарисую Васеньку. Что ты хочешь Васенька? Шарик? Какого цвета? Жёлтого? Вот, какой шарик у Васеньки!
А потом воспитательница рисовала Мишу, Машу, Витю, Колю. И все они улыбались, держали в руках книжки, цветы, ленточки.
Катя стояла поодаль, слушала, и ей очень хотелось, чтобы Софья Павловна нарисовала её, Катю-Катюшу-Катюню-Катеньку, неважно, с чем в руках, но, чтобы в платье на пояске, с двумя хвостиками с бантами, широкой улыбкой и рядом, чтобы кошка или собака, или, ладно, Толя за руку держит. Нет, не надо Толю. И за руку не надо. Она приблизилась к столику. Девочку била дрожь, и прижатые к груди руки, помогали её немного утишить. Обращаясь к воспитательнице, попросила:
– Нарисуйте меня… пожалуйста…
Кудряшки насторожились, забеспокоились, встопорщились, и Софья Павловна подняла на Катю прозрачные глаза:
– Тебя?! Дети, вы слышали, она хочет, чтобы я её нарисовала! Знайте, дети, уродин запрещается рисовать! А вдруг кто-нибудь посмотрит и умрёт от страха?
– … пожалуйста, как Наташу Дичкову.
– Дети, посмотрите на неё: глаза красные, лицо распухло! На голове кровь! А руки? – Прижала к себе, трясётся, чтобы не оторвали? Разве так хорошие дети стоят, когда просят?! Они держат руки по швам!
Кудряшки опять принялись поддакивать, ребята заливались дружным смехом, но Катя не отходила. Софья Павловна, не осознавая и не принимая великодушия беззлобного детского сердца, поддерживаемая ребячьим хохотом, положила перед собой чистый лист бумаги и стала рисовать, приговаривая:
– Она уродина, правда, ребята? Мы её такой и нарисуем: с грязным лицом, запутанными волосами и кривыми руками-крюками.
Катюшка проплакала весь остаток дня под обидную дразнилку ребятишек: "Рёва-корёва, дай молока, сколько стоит, два пятака!"
На следующий день пришла другая воспитательница.
Екатерина подняла глаза. В окно уютного кабинета, обустроенного под индивидуальные доверительные беседы, вливалось солнце. Казалось, и "доверительная комната", и воздух в ней не дышали и затаились, не шелохнувшись, обернувшиеся в слух.
– Господи, благодарю! Я страстно хотела найти объяснение тому, что случилось, мучительно искала ответ, желая, понять, когда нет сил оправдать, и нет желания назначать себя судьёй. "Пожалуйста, ответь!" – молил во мне обиженный заплаканный ребёнок. Ты ответил: «Это тайна. Это навсегда останется тайной». Именно так правильно. Праведно. По-божески. Милосердно. Именно поэтому униженная крохотная девочка выпрямилась во мне, запрокинула голову, отняла руки от лица, развела их крылами и выпорхнула в небо. Нужен был Твой толчок, чтобы пришло осознание. И в сердце воссиял свет! И до мозга костей меня проницало молитвенное прошение:
«… и приведи на Небо все души, особенно те, которые больше всего нуждаются в Твоём милосердии».
Душа Софьи больше всего нуждалась в моём маленьком детском прощении во отпущении грехов, чтобы великое прощение и милосердие Божие привели её на небо для упокоения в мире Христовом.
Ыля и Пыля
Полина крайне отрицательно относилась к пыли. Поэтому боролась с ней всеми доступными средствами. Ежедневная влажная уборка, чистка ковров, выхлопывание подушек, вытряхивание одеял, мытьё окон, сантехники и газовой плиты так изводили любительницу образцового порядка, что она бессильно падала в кресло-качалку и включала телевизор. А там, как по заказу очередная познавательно-пугательная передача о разрушительном влиянии пыли на живые организмы. Она вскакивала, хватала только отстиранную после уборки тряпку и снова обходила квартиру:
– Нет-нет! Пыльные бури нам даром не нужны!
– Полина, да оставь ты это неблагодарное дело! – умоляли чистюлю родные и друзья.
– Аллергия? Нет-нет! Стерильность – вот мой идеал! – стояла она на своём.
– Пыль всегда была, есть и будет! Убирай, не убирай, – разляжется на поверхности, будет отдыхать-подрастать, а твои силы будут таять! – недоумевали соседи по дому и сослуживцы.
Но Полина не поддавалась на уговоры. В правое ухо влетало, а из левого вылетало, когда её в насмешку называли Пылина, или – Пыля… Она решила раз и навсегда избавиться от вредоносного нашествия.
И вот однажды, обойдя весь дом шаг за шагом, дотошно оглядев полы, шкафы, ковры и стёкла, Пылина не обнаружила ни одной пылинки!
– Безупречно! Загляденье! – воскликнула она. – Как в аптеке! Да что там в аптеке! Моя идеальная чистота – образец для подражания. – Заварила крепкий кофе, отрезала кусок торта и с наслаждением уселась в мягкое кресло-качалку перед телевизором. Знакомый ведущий делился с ней новейшими исследованиями в пыльной области, а Пылина, кивая и хмыкая, отпивала кофе из чистейшей чашечки, возвращала её на резной поднос, погружала чайную сверкающую ложку в торт, лежащий на блюдце, отделяла кусок и, жмурясь, отправляла в рот:
– Да-да, мой друг. – Покачивалась она в кресле. – Воображаю, сколько пыли сейчас в студии вокруг тебя. А у меня стерильней, чем на МКС!
– Воображает она. Воображуля. – В просвет между ворсинками ковра за происходящим наблюдала последняя в доме микроскопическая Пыля-малютка, столь крошечная, что с трудом носила имя, не говоря уже о фамилии. Чтобы облегчить имя, изобретательная пылинка заглавную букву «П» стала носить, как оригинальную шляпку, которую, ой, беда-беда, во время предыдущей уборки затянуло в пылесос и безжалостно разодрало в клочья:
– Шляпку жаль. – Вздыхала пылютка Ыля. – Ни у кого такой не было. Хорошо, жива осталась. А так были бы с хозяйкой тёзками: она Пыля, и я Пыля. Но размерами она явно не вышла. – Ыля глянула на экран, на женщину и хихикнула. – Или вошла?.. И что ты носишься по квартире с тряпками, щётками, тазиками, пылесосом, пугаешь и истребляешь мою родню? Каждый сантиметр недоверчиво рассматриваешь через очки с большими толстыми стёклами. Ишь, ты, Пылища! Злюка-Пылюка.
А телеведущий перешёл к цифрам, напряжённо всматриваясь в точку на ковре за экраном:
– В одном грамме пыли может быть до десяти тысяч пылевых клещей, – и осёкся.
Чем испугал до смерти обеих.
– В одном-единственном?! – Потрясённая Ыля пощупала тельце, и ей показалось, что в ней копошатся, шевелят усами и щёлкают зубищами жуткие монстры. С ужасом она закрыла личико ладонями. Понимая, что обнаружена, была этому даже рада. Ей не надо больше играть в прятки ни с пылесосом, ни с тряпкой, носясь по квартире в поисках укромного местечка! Это она Пылища. Пылюка-Злюка. А Полина – аккуратная женщина, которая любит чистоту и, в отличие от Ыли, не выносит мусор. – Пылинка задумчиво пригладила взъерошенную макушку. – Нет… Выносит, потому что не любит. Сердцу не прикажешь…
Застыла и Полина. Перестала жевать и раскачиваться. Кусок торта тоже прекратил своё движение, решил не проглатываться, и застрял на полпути.
Но спасительный кашель вернул женщину к действительности, и кусочки лакомства салютно разлетелись, тщательно вымазав кремом безупречно чистые ворсинки ковра. Один из кусков прямёхонько угодил в Ылю, навалился всем весом на «ы», затем, оседая, подмял под себя «л». Последней он поглотил букву «я». И это логично. Буква «я» в алфавите всегда последняя. Самое вкусненькое – под занавес, на десерт! И это здорово! Впервые Ыля объелась сладкого выше головы.
Полина удручённо рассматривала ковёр. На экране телевизора мигала заставка: «Уважаемый клиент! Приносим свои извинения! По техническим причинам канал временно отключен».
Полина погрозила телевизору и передразнила: «Уважаемый. Приносим. По техническим. Настращал слабую женщину, испугал и, – хи-хи, – сам испугался! Ох, уж мне, ваши теле штуточки», – и горделиво прошествовала за своими надёжными помощниками, моющими средствами для очистки ковров. Пылесос она не побеспокоила, – оставила мирно остыть и безмятежно выспаться до следующей уборки.
Здоровье дороже.