В ночь перед поездкой в паспортный стол Василий Богатырь увидел страшный сон.
– Будто трактор мой, сороковка, с которого не слазаю, как в шесть лет батя усадил, – рассказывал тревожным, дождливым утром он фотокарточке, – с ума сошел.
На старом пожелтевшем снимке матушка его Нина Ильинична смотрит на сына сквозь мутное стекло в деревянной резной рамке. Ласково смотрит, понимающе, из-под цветастой косынки.
Вася сидит за столом на кухне с кружкой горячего чая и продолжает взволнованно:
– Капот открывается пастью с клыками. Вместо трубы выхлопной – щупальце, им он пытается схватить меня да внутрь себя затащить. А ревет, гудит, что оглохнуть можно. И цветом непривычный, всё черный да красный… – Отхлебнул чай, протер портрет матери рукавом домашней рубашки. – Бежал через поле от него, ну, чтобы в лесу укрыться, где трактору не проехать, а поле бесконечным сделалось. Я в этой пустоте и сгинул. Ни трактора, ни леса, ни меня… Пропал. С этим словом и проснулся в четвертом часу. Сел на кровати, а внутри все трясется как с похмелья. И страшно стало от неизвестности какой-то. И тоска навалилась.
Богатырь ростом и силой в фамилию был. Сейчас, в сорок семь, поседел рыжий волос, оплешивела кудрявая голова, а по молодости – Буслаевым дразнили. А как бороду отпустит, так вылитый богатырь русский, былинный.
«Только вот ума как у Ивана-дурака», – шушукались сельчане.
В бывшем совхозе, теперь ЗАО «Матвеевское», Василия считали ценным кадром. «Главный по пашне» называли. Работал, если надо, сверхурочно и без обеда, в праздник и в выходной… Безотказным был Богатырь, за «спасибо» огород вспахивал.
И как так получилось, что Люда-кассирша заглянула в паспорт Василия, и ахнула, и взмахнула руками:
– Василий Григорич, у вас же фотографии нет!
Богатырь согнулся в три погибели у окошка кассы, где по пятницам, в конце месяца, премии отличившимся сотрудникам выдают.
– Какой фотографии? – пробасил и захлопал глазищами.
– Дак вам уже сорок семь, а фотографию третью в паспорт надо в сорок пять вклеивать. Оштрафуют теперь, – заохала девушка. – Вам в город, в паспортный, бегом надо. Сфотографируйтесь и срочно туда. Вот и денюжка пригодится, – отсчитывала мятые бумажки она, – ровнехонько четыре тысячи восемьсот два рублика.
Василий промычал:
– Спасибо.
Тем же вечером пожаловавшись покойнице матери, пообещал с утра съездить до города сфотографироваться да в паспортный стол.
Ох, не любил он поездки в цивилизацию. От села Матвеевка до города два раза в день, утром в полвосьмого и в семь вечера, ходил рейсовый автобус. Еще на электричках можно добираться, на попутках. Милей всего Богатырю было в родном селе. Да делать нечего, как жить без фотографии?.. Противозаконно получается, размышлял Василий. Люда-кассирша просветила, объяснила как и что:
– Паспортный теперь фээмэсом называют. На Ленина два, в центре самом, вместе с отделением милиции, найдете быстро, если что, язык до Киева… Но сперва-наперво фотки. Моментальное фото теперь делают, там и фотосалон рядом. Не заплутаете. Денег побольше возьмите на всякий… В паспортном фээмэсе вам всё скажут, штраф заплатить надо будет. Пожурят чуток…
– Мамка обычно все дела с документами решала, – бурчал Василий. – Вот ее пять лет как не стало, так я и проштрафился.
– Это не беда, – успокаивала девица, жалела. – Поправимо все, а матушке вашей царствие небесное, такая отзывчивая, такая добродушная…
Кивал в ответ Богатырь, соглашался:
– А мне и не нужен никто больше был. Хоть и сватала матушка, а не тянуло к семейной жизни.
Люда прицыкивала:
– Нет, Василий Григорич, женщина вам нужна. Обстирывала бы, по хозяйству помогала. И она ну никак бы не допустила, чтобы с паспортом беда такая случилась. Просрочить на столько лет.
Нет ответа у Богатыря. Свесил голову на грудь, сказал тихо:
– Спасибо и до свидания, – громко зашагал по деревянному полу вон из конторы.
– Удачи! – крикнула вслед кассирша и выдохнула про себя: – Такой мужик пропадает… – и закрыла окошко кассы.
На утренний автобус из Матвеевки Василий едва не опоздал. Проверял, все ли в порядке с трактором.
– Может, вещий сон, и ты действительно обезумел, убить меня хочешь, – заглянул в кабину Богатырь. – Ожил и давай все крушить. – Обошел в четвертый раз вокруг трактора. – И ведь за мной погнался, будто я плохое что тебе сделал, – потрогал глушитель. – А ты ж как родной, – погладил фару. – Как член семьи. Мы же одни друг у друга только остались в целом свете.
Трактор молчаливо слушал под навесом между домом и стайками с гаражом. Дождь стучал по деревянному настилу навеса все сильней и вскоре перешел в ливень. Тут Вася и спохватился, и побежал, перепрыгивая через лужи, к остановке автобуса.
– Еле успел, – пыхтел, забегая в помятый желтый «икарус». – Заговорился, совсем времени счет потерял, а мне до города срочно надо, в паспортный, в фээмэс.
Водитель чихнул:
– В такую дождину за простудой только ездить.
Загудел двигатель, захлопнулись со страшным скрипом двери.
Богатырь вздрогнул, попятился. Словно трактор из ночного кошмара нагнал его и уже ревет за спиной.
– Вот же ж жуть, как двери по-человечьи прям кричат. Смазать надо бы, так и от приступа помереть можно.
Водитель снова чихнул:.
– По мне так, дедуль, пусть орут и пусть помирают. Меньше народу, больше кислороду. У вас в деревнях старики одни, чего коптить небо зря, – и чихнул снова.
Автобус ходил ходуном, и скрипел, и стонал каждой деталью ржавого организма.
– Село Матвеевка у нас, не деревня, – сказал единственный пассажир.
– Хрена ли разница. Прошлый век. Такие слова давно пора забыть и не употреблять. Атавизм, ё-моё.
– Так земля же всех кормит, куда от земли-то уйдешь, только в нее саму…
– Ой, дед. Не начинай мозг засорять, ты хоть слово «интернет» знаешь? Земля тебя кормит.
Василий хмыкнул:
– Знаю. Детали к моему трактору Сёмка, сосед, через компьютер заказывал. А ты знаешь, что чем больше солнечных дней по осени, тем слаще свекла сахарная?
В ответ водитель чихнул.
Оставшийся час до города в автобусе раздавались лишь вопли железа вперемешку с чиханьем молодого водителя.
– Бедный автобус. Никто и не пожалеет машину, а ведь у техники тоже душа есть, – вздыхал тихо на заднем сиденье у горячей печки Василий. – Я своего раз в неделю мою теплой водой и хвалю за хорошую работу, поглаживаю. А что сон такой приснился, то ничего страшного, не догнал ведь меня тракторный монстр.
На площади Ленина Василий вышел молча под дождь.
Водитель чихнул на прощание. Автобус застонал, отъезжая.
Большая неоновая вывеска на супермаркете подсказала – «Моментальное фото. Портреты на заказ. Картины. Рамки всех размеров. Только у нас. Скидки частым покупателям. Кредит».
– Тридцать пять на сорок пять, – повторял про себя Богатырь, шагая к стеклянным дверям фотоателье, – черно-белое, а лучше цветное, анфас, без головного убора.
Сотрудница городского отдела миграционной службы привлекла Василия Григорьевича фамилией. «Борозда, – выбито синими буквами на белом бейдже, – Лариса Романовна».
Полная женщина с башней обесцвеченных волос, ярко-алой помадой на тонких губах чихнула в платок, пока Василий раскладывал перед ней на столе документы, сказала:
– И чего вам в такую погоду дома не сидится?! Эпидемия же ходит. Или телевизор не смотрите, газет не читаете?..
Богатырь мотнул плечами:
– Да привыкшие мы к непогоде. Дождь землю с небом роднит – урожай готовит.
Лариса Борозда осмотрела посетителя не стесняясь, заглянула под стол, оценила грязные сапоги Василия:
– Все понятно. Колхоз «Красная Зоря» снова в строю. – Высморкалась в платок, убрала в рукав пиджака.
– Из Матвеевки.
– Так и я про то ж... Что там у вас, давайте...
– Да вот паспорт…
– Форму заполнили? Госпошлину заплатили? Вы фотографию менять, вижу… – Женщина осеклась, посмотрела на мужчину, снова на фотографии, чихнула в ладонь: – Вы что, шутите? Что за клоунаду здесь устроили?! Это не ваш сельский коровник! – швырнула на стол бумаги Василия. – Мало того что с такой большой просрочкой пришли, так еще и это! – постучала она указательным пальцем по фотоснимкам. – Штраф три тысячи и новые фотографии!
Богатырь не находил слов, тупо смотрел на кричащую сотрудницу и хлопал ресницами:
– А что? Что не так?
– Всё не так! Это кто на фотографии?! Вы что, меня за дуру держите?!
Мужчина взял снимки. С цветного глянца на него смотрел он – его глаза, нос его, губы – варениками, как матушка в детстве называла. Это без сомнения был он. Тот, кого он видел в зеркале, перед тем как сесть на стул в комнатке фотографа…
– Это, если хотите знать, нарушение закона. Вы собирались вклеить в свой паспорт чужое лицо! Не свое, а какого-то преступника, может которого полиция ищет! Маньяка-террориста, я не знаю!..
– Но ведь… ведь это я, – заикался Василий, глазами обыскивая комнату в поисках зеркала. – Я полчаса назад сфотографировался.
– Значит, я идиотка?! Так получается?! – взвизгнула сотрудница и вскочила из-за стола. – Вы головой не ударились случайно по дороге к нам?
Богатырь не нашел, что ответить, лишь пожал плечами.
– Или у вас справка с психушки есть? Но тогда все понятно, – продолжала на визгливых тонах Борозда. – Я спрашиваю, у вас есть справка?!
Василий снова пожал плечами.
– Да вы вообще в своем уме?! Дурака из себя корчите или по жизни так?!
Иванушкой-дурачком обзывали маленького Васю с детсада. Мальчик рос, тело наполнялось здоровыми соками земли, крепло, уже в десять лет у него был кулак размером с кувалду, и сельчане побаивались откровенно называть Василия дураком. Только Богатырь все равно знал, что из Иванушки-дурачка он вырос в Ивана-дурака, так его и дразнили бы, если бы не сила, которой наградил Бог. С детства же терпеть не мог даже шуток о своих умственных способностях. Поэтому многие в школе получали тумаки и затрещины. Успокоить тогда Богатыря могла лишь родная матушка. Ей одной он позволял называть его губы «варениками», а самого его «моим дурашкой».
В голове Богатыря щелкало, как в тракторе, когда он включал зажигание, и разум Василия окутывало туманом.
– Я не дурак, – сказал он громко, отодвигаясь вместе со стулом от стола. – Не дурак! – встал во весь двухметровый рост.
Маленькая сотрудница, колобок в пиджаке и юбке, запищала:
– Не знаю, как это у вас называется, но все вы деревенские того…
– Из Матевеевки я, село это, не деревня.
– Ой, да какая разница! – Женщина шагнула от посетителя. – Меня не так интересует причина такой просрочки, сколько ваши, точнее, не ваши, фотографии.
– Как матушка померла, так бумагами никто и не занимался. Я на тракторе в поле с утра до ночи, это Люда-кассирша заметила, вот и наказала ехать сфотографироваться да к вам, в паспортный… Это мое лицо на фото, клянусь вам.
Борозда успела вытащить платок, чихнула в него, убрала:
– Нет, это дурдом какой-то. У вас, может, с глазами проблемы?! На снимках – не вы. Не вы-ы! И почему вы встали?! Сила есть, ума не надо? Смотрите, мы вас быстро приструним. Вскочили тут… Сядьте!
Богатырь подчинился. Во сне он исчез в тумане, сейчас удалось выбраться.
Сел, посмотрел на цветные снимки.
Его точная копия смотрела на него.
«Может, премию дадут? Или повысят?! – выстрелила мысль в голове Борозды и застряла, и ни о чем она больше не могла думать. – Задержала мошенника, пресекла нарушение закона, чем не заслуга, не квалифицированная работа, достойная награды?»
Мужчина бормотал про то, как ему жилось с матерью после ухода отца, как он с ранних лет на тракторе, как трудится в бывшем совхозе, и как его там ценят, и как не любит он ездить в город.
– Да вот беда с этим паспортом, а тут еще вы говорите, что лицо не мое. Дайте зеркало самому взглянуть на себя, – закончил Богатырь.
Женщина ответила:
– Да, да, сейчас, погодите, – и быстрым шагом вышла за дверь.
Василий, оставшись в одиночестве, попытался разглядеть себя в стекле шкафа, набитого бумагами. Не получилось – размытое серое пятно лампочки вместо лица.
– Вот недоразумение-то, – вздохнул он, – как со сна началась погоня, так и…
Вернулась Борозда с тощей женщиной в форме.
– Заместитель начальника городского отдела фээмэс подполковник Кажаева Зулия Гасановна. Покажите ваши документы, – отчеканила гостья.
Богатырь не успел подняться, чтобы поприветствовать начальницу, протянул все, что привез с собой, завернутое в целлофановый пакет от дождя, как научила мама.
– Фото посмотри, Зуль, – прошептала полная на ухо тощей.
Подполковник вырвала ленту снимков из огромных ладоней, впилась в них толстыми линзами очков. Чихнула беззвучно в плечо, сказала:
– Это кто на фото?
Василий не нашел слов, тяжело выдохнул и уронил голову на грудь.
– Вы сами-то видите, что это не вы на снимках?
– Ничего он не видит, – ответила за него Борозда. – Зеркало, говорит, принесите, чтобы я на себя посмотрел. – И она незаметно покрутила пальцем у виска.
– И что, принесли зеркало?
Лариса Романова чихнула:
– Нет, конечно!
– Так, Богатырь Василий Григорьевич, шестьдесят девятого года рождения, село Матвеевка, – начала тощая, прохаживаясь вокруг сидящего на стуле посетителя. – Два года проживали по недействительному паспорту. Это серьезное административное нарушение. Более того, вы приносите фотографию неизвестного человека и выдаете его лицо за свое.
– Это я! – встрепенулся Василий. – Богом клянусь!
– Бога вот только, пожалуйста, сюда не вплетайте! – выкрикнула подполковник. – Давайте позовем третьего и спросим, похоже ли ваше лицо на лицо с фотографии. Давайте?!
Богатырь кивнул.
– Люда, крикни Пашку с отдела.
Через минуту в комнате появился молодой бритый парень в полицейской форме без погон.
– Взгляни и скажи, что ты видишь, Павел Евгеньевич. Человек на фотографии и человек на стуле – это одно лицо? – Тощая протянула парню снимки.
Бритый посмотрел внимательно в лицо Василия.
– Если это одно лицо, то моя бабушка Мэрилин Монро, – хихикнул парень. – Не похож ни капли.
– Чего и следовало ожидать, господин Богатырь.
– Богатырь, – хихикнул бритый. – Да, здоровый бычара. А что он натворил, богатырь этот?
– Он доказывает, что на фото он, полчаса назад сфотографированный, – вставила Борозда и чихнула. – Уже час назад сфотографированный, – добавила, сморкаясь в платок.
Павел кашлянул и шмыгнул носом:
– Простуда, бли. А может, он того? Блаженный? Такие богатыри всегда недалекие. Сила есть, ума…
Василий стукнул по столу кулаком. Канцелярские принадлежности, папки с бумагами как одна подпрыгнули.
Бритый по-девчачьи взвизгнул. Подполковник вздрогнула. А сотрудник Лариса пригнулась и прикрыла голову руками.
– Это вы тут все с ума посходили! Я что, не знаю, как выгляжу?! Свое лицо не узнаю?! Совсем одурели!
– Паша, вызывай подмогу, – зашипела, сидя на корточках, Борозда. – Он нас всех одной левой замочит.
Паша чихнул и достал электрошокер.
– Я сам, – шепнул и ударил Богатыря в спину.
Тысячи ос впились в затылок Василию. Его бросило на стол, стол под ним рухнул. Богатырь провалился в жаркое, липкое, ромашковое лето. Он лежал в цветах, где-то в поле за селом, лицом вниз и дышал горячей землей. Пропитываясь сочностью благоухающих трав, одурманенный чабрецом и жарками. А потом он услышал, как мама зовет его, поднялся на локтях, сорвал охапку ромашек и бросился к ней. Тут его и настигли осы. Потемнело в глазах от боли в голове, ноги и руки онемели, он упал, и осы накинулись на него. Они жалили, прожигали насквозь. Они не оставили ни миллиметра живой плоти.
– Мама, – позвал Василий.
Ответило ему лязганье и рев стальных дверей. Кричало железо. И человек закричал вместе с ним.
– Лица на тебе нет, – хриплый, прокуренный голос над головой.
Богатырь разлепил глаза. Он на бетонном полу, а над ним склонился старик – черное, прокопченное лицо, беззубый рот; бомж завернулся в грязный мешок, а на лысой голове шапка-буденовка с красной звездой.
– Лица, говорю, на тебе нет, сынок. Не видать. Сплошная корка. Кровь да синяки. Картинка, однако, похуже моей будет. Кровищи вон и на полу сколько – море. Ногами, суки, тебя били, однако.
Василий протер лицо, окрашивая рукав красным. Поднялся, гулко прогудев: «У-ухх». Болело все тело. Болела душа.
– Посадили, что ли? – выпрямился во весь могучий рост Богатырь.
– Меня ночью привезли, однако, ты тут уже лежал, ага. Тут долго не держат. Сутки-трое – и отпустят. – Бомж протянул Василию смятый прямоугольник из двух фотографий. – Твое, однако? Валялось тут…
– А как понял, что мое? Похож разве? – громко, что у бомжа-старика зазвенело в ушах, пробасил Василий.
– Похож. Как же. Кто ж еще? Ты и есть, – сообщил бомж, беззубо улыбаясь. – Однако сильно они тебя, если себя не узнаешь.
– Да я-то узнаю, они вон, начальники-властелины, говорят, что я – это не я.
Хихикнул сокамерник, почесался:
– Поэтому лучше бродяжничать. Бомжу ни паспорта, ни узнаваемости не надо. Без лица жить проще. Как птичка-невеличка: куда ветер понесет, туда летишь. Что найдешь, то и скушаешь. Где ночь застала, там и заснул…
Богатырь расправил снимок, посмотрел на измятое лицо.
– Теперь наверняка узнают, – вздохнул и убрал фотокарточки в карман на груди.
– Узнают, – щерился бомж, – ихняя же работа, как не узнать. Однако и зубы выбили?
Василий проверил, сплюнул кровавую слюну:
– Целы. Слабаки и трусы. Они только исподтишка и со спины могут. Тявкать да скулить.
– У тебя вся спина в следах от подошв, почиститься надо бы, да тут и водички попить не принесут, – говорил бомж. – Плясали они на тебе, однако, всем отделением полиции.
– В паспортный я ходил, паспорт просрочил, фотку вот принес, а меня сюда…
– Так они же все заодно. Все повязаны, одной веревкой связаны. Менты, кенты… Еще и транспортники, однако, плясать на твоем хребту приходили. Хе-хе. И депутаты с дум всяких, – смеялся сокамерник, – и президент, однако, гопака прилетал на ребрах твоих отстучать…
Василий улыбнулся разорванным ртом:
– Президент?.. Гопака?..
– Ага, на твоих костях. Хе-хеу! – выкрикнул старик, вскочил резво на ноги и давай плясать по камере, притоптывая и хлопая в ладоши: – Эх, говори, Москва, разговаривай, Расея! – схватил Василия за руки и потянул в пляс за собой. – Где наша не пропадала?! Везде пропадала! Эх, живы будем, не помрем!
Богатырь неуклюже прыгал следом за танцующим бомжом и старался подпевать. Старик орал в горло:
– Как на Крымском на мосту
Мильцанер дерет блоху.
Он за что ее дерет?
Она без паспорта живет.
И-ху!
Василий тоже закричал:
– И-ху!
Бомж продолжал, не выпуская рук Богатыря, скакать и брызгать слюной:
– Негодяи все у власти,
А мы им: «Почтенье! Здрасте!»
А ведь надо бы сказать:
«Паразиты, вашу мать!»
Их-их-у!
Дверь бабахнула выстрелом. Старик мышью забился в угол, словно и не было. Посреди камеры остался один Богатырь с поднятыми в пляске руками и улыбкой во все лицо.
– Нарушаем, – сказал толстый полицейский и с трудом протиснулся в проем камеры. С красными воспаленными глазами, алым носом. – Пять часов утра, ты, дылда неотесанная, – продолжал, шмыгая и постукивая резиновой дубинкой по ладони. – Мало тебе, как я посмотрю? Еще надо бы массажных процедур выписать. Так мы это сейчас быстро оформим. – Полицейский неожиданно чихнул, от души чихнул. С громким эхом и соплями. Выронил палку. Бомж бросился ему под ноги и повалил на бетон.
– Беги, сынок! Птичкой-невеличкой лети отсюда! – закричал старик. – Задай за нас им всем жару. Беги!
И укусил что есть силы беззубым ртом толстяка за нос. Полицейский завыл.
Богатырь бежал не оглядываясь. Сначала он слышал за спиной крики, сигналы, топот, но город накрыло туманом, и беглец растворился в нем. Голова была ясна и чиста. Туман в нее не прокрался.
Когда Василий выбрался из белой пустоты, город остался далеко позади. Впереди поля и леса его земли. Богатырь умылся росой. Сорвал на ходу горсть рябины, в это новое утро ее горечь бодрила и он не мог ею насытиться.
Быстрее рейсового автобуса добрался до дома. Сама мать-земля помогала идти – мелели болота, выравнивались холмы и пригорки, лес сторонился, поля расступались... Прямой дорогой к родному сердцу забору, к калитке, а там ждет, скучает трактор его, сороковка.
– Как батя в шесть лет посадил, так и срослись мы с тобой, – приговаривал часто Василий, починяя трактор.
В доме разулся, попил воды и сразу к фотографии матери:
– Ох, и заскучал я по вам, матушка, – поцеловал теплое стекло портрета, протер углом скатерти.
Опустил голову на стол, да так и заснул мгновенно. И сон ему снился из детства, и проспал бы так в окружении стен родных, которые тело и душу лечат, дня три, не меньше, только услышал голос матушки:
– А паспорт-то, сыночек? Как ты без паспорта будешь?! За паспортом-то поезжай. Да помни наказ матери – в обиду себя не давай! Зло наказывай! Добру способствуй, помогай. Поезжай!
Проснулся Богатырь, потянулся, поднялся.
– Твоя правда, матушка, – сказал и глянул с опаской в зеркало, а на лице ни следа от побоев. Ни синяка, ни царапинки.
– На хребтах, значит, и на ребрах. На костях людских. Пляшете. По слезам материнским и старческим… – словно не своим голосом заговорил Василий. – Восстанут сломанные спины, заживут перебитые ребра…
Вытащил из нагрудного кармана измятые фотографии на паспорт, выбросил.
Надел все чистое, материнскими руками сшитое да связанное.
Достал из рамки фотокарточку матери в цветастом платке, поцеловал и спрятал у себя на груди, ближе к сердцу и нательному крестику.
Перекрестился и вышел во двор.
Трактор блестел небесным сиянием в лучах рассветного солнца.
– Друг сердешный, помощник верный, заждался ты меня, вижу. – Провел по резине, по горячему от лучей солнца капоту. – Работа нас ждет жизненно важная.
Поднялся в кабину Богатырь, на мягкое сиденье, которое мать обтянула синей, под цвет глаз сына, тканью. Обхватил, в точности как сорок лет назад, ладонями кожаную мякоть руля и почувствовал, как трактор под ним оживает. Как сливаются они воедино.
Стекла и двери вмиг покрылись непробиваемой панцирной пленкой. Ощетинилась стальными иглами крыша, и кабина стала неприступной крепостью из живой дышащей брони.
Глушитель превратился в знакомое Василию по сну щупальце, им трактор и открыл ворота на дорогу к городу. Дорогу в новый день. Новую жизнь. Зарычал трактор, оповещая небо. Загудела под стальными колесами земля. Богатырь откинулся на спину и провалился в мягкую перину внутренностей трактора. И закрыл глаза. Они всегда были одним целым. Человек и машина. Плоть и железо. И вот слились на веки вечные в день брани.
Сердце Богатыря стало сердцем трактора – железным и бессмертным. Богатырь смотрел глазами-фарами на проносящиеся мимо машины с напуганными в них людьми. Смотрел, как быстро он мчится сквозь поток человеческой жизни, вместе с попутным ветром, вслед за солнцем… И думал о птичке-невеличке. Какая она? Как выглядит? От чего спасается и куда летит? Где найдет прибежище и спасение?
Так, с мыслями о птичке-невеличке, он и въехал в город. В самый разгар дня.