Некий священник, один из героев незабываемого советского фильма «Берегись автомобиля», покупая у Юрия Деточкина краденную «Волгу», произносит сакраментальную фразу: «Одни верят, что Бог есть, другие верят, что его нету. И то, и другое недоказуемо!» Признаться, я всегда думал, что правы последние. Однако один случай заставил меня изменить свое мнение и сегодня я, бывший коммунист с солидным партийным стажем, и бывший пропагандист высшего звена в сети партийного политпросвещения, авторитетно заявляю:
- Он есть!
Нет, я не «перекрасился» и не стал истинно верующим, воцерковленным прихожанином. Я не целовал руки священнику, как это сделал первый секретарь ЦК компартии Молдавии Мирча Снегур, в одночасье ставший президентом в 90-м году, я не устраивал шоу с сожжением собственного партийного билета перед камерами, следуя примеру небезызвестного Марка Захарова, я, подобно сельскому старосте Нечипору из «Свадьбы в Малиновке», не прятал, а при смене власти, не надевал снова красноармейскую буденовку. Каждым из них двигали обстоятельства. Снегуру надо было вести пребывающую в растерянности страну к неведомым целям. Захарову, вероятно, надо было уничтожить сведения о размере членских взносов, ибо, как говорят, честный коммунист обязан платить взносы даже со взятки. А староста Нечипор и того более - был беспартийным. По их пути я не пошел, и никого не осуждаю. Просто, в силу сложившихся обстоятельств и под давлением очевидного, у меня сложилось устойчивое мнение, что (я не знаю где, ну, скажем, «где-то там») Он есть!
Говорят, «Не поминай в суе...» В виду некоторой богобоязненности, появившейся к старости, этого имени я называть не стану. Просто буду говорить ОН.
А произошло всё чудной молдавской осенью.
Наступило то время, когда бесчисленные, раскидистые орехи, растущие вдоль автомобильных дорог переживали нашествие сборщиков урожая, а в молдавских селах у большинства мужчин, извлекающих молочно-восковое ядро грецкого ореха, ладони приобрели темно-коричневый йодистый цвет. Виноделы в ожидании поры, когда виноград наберет необходимое содержание сахара, с нетерпением поглядывали на тяжелые, лоснящиеся на солнце восковым налетом гроздья.
В церковь села Гырбовец, что под Бендерами, я приехал с тремя помощниками для установки изготовленного нами иконостаса. Внушительное здание храма окружало десятка два древних орехов, раскинувших свои кроны над аккуратно подстриженным газоном. У самых ворот церкви стоял добротный домик на две комнаты с отдельными входами. В одной из них обитал, как это часто бывает, прибившийся к церкви бездомный мужик, принявший на себя исполнение функций привратника, сторожа, дворника и истопника. В другой поселили нас.
Мне довелось принимать участие в оформлении многих возрождающихся церквей. Для того, чтобы иметь право, не оскорбляя чувств верующих, входить в алтарь, мне пришлось в сорок лет от роду принять обряд крещения. Сегодня, не кривя душой, я могу сказать, что нигде и никогда более не испытывал такого душевного подъема во время работы как в сельской церкви.
Особое состояние души возникает совсем не потому, что на твою работу со множества икон требовательно смотрят суровые лики. Нет. По другому быть не может, если, просыпаясь ранним утром, ты оказываешься посреди звенящей сельской тишины и вдруг понимаешь, что эта тишина - обман. Просто ты не слышишь назойливого городского шума, а вся округа уже проснулась и зажила своей размеренной не крикливой жизнью. Солнце неторопливо растворяет ночную прохладу. В соседнем с церковью огороде мелькает белая косынка то и дело кланяющейся селянки, собирающей в подол свежие, огненно-красные помидоры. Во дворе через дорогу девушка процеживает через наброшенную на алюминиевый бидон марлю недавно выдоенное молоко. Патриархальную тишину утреннего села вдруг нарушает размеренный топот копыт черного в белых пятнах бычка, гонимого замурзанным, пару дней немытым пацанёнком с хворостиной в руке, стремящимся догнать давно ушедшее стадо. Бесцеремонный топот бегущего бычка нарушает тонкую настройку благостной мелодии сельского утра. В ответ ему совершенно невпопад звучит срывающийся голос проспавшего утреннюю зорьку петуха.
Ежедневное, утреннее омовение по пояс холодным хрусталём до святости прозрачной воды, у церковного колодца, дарило удивительную бодрость, настроение и способность без устали работать до глубокой ночи.
По расписанию, составленному церковным старостой, прихожане приносили нам пищу. Трудно переоценить старания простоватых сельских жителей, стремящихся угостить мастеров самым лучшим, что они могли предложить. Горячие, завернутые в полотенца плацынды, фаршированные перцы, голубцы, начиненные вместо капустного или виноградного листа в шкурку от куриной шейки. (Гырбовецкая птицефабрика-то рядом). Эти разносолы и их обилие приводили в растерянность, а искренность и тепло, с которыми несли их селяне, обезоруживали. Грудь распирало от того, с каким благоговением они смотрели на нас. «У вас золотые руки...» От этих слов кружилась голова, хотелось представить себя Микеланджело или Рафаэлем, но приближался храм села, к которому мы обязались окончить работы и тщеславие пришлось усмирить.
Церковный приживалка, обремененный большим количеством «должностей», но фактически остающийся бездельником, частенько заходил в храм, чтобы молча понаблюдать за нашей работой. Его тоскливый образ жизни обретал смысл, когда кто-то из прихожан, ведомый насущными требами, появлялся в церкви. Как принято, каждый приходил не с пустыми руками и не скудеющий продовольственный фонд сельского храма пополнялся бутылочкой подсолнечного масла или добрым ломтем сала, домашней выпечкой, а то и просто узелком пирожков. После внимательного осмотра батюшкой, оставшиеся подношения поступали в распоряжение привратника. Особое удовольствие отражалось на его лице, когда в подношениях, что случалось очень часто, оказывалась пластиковая бутылка из-под минералки наполненная домашним вином. С молчаливого согласия батюшки, привратник то и дело «причащался по чуть-чуть», после чего, симулируя занятость, слонялся по двору. Когда витающий в храме неистребимый дух горящих лампад, тонко сдобренный запахом ладана, начинал приобретать устойчивый привкус перегара, можно было не сомневаться, что в церкви появился привратник.
С детства зная, что в чужой церкви свечи поправлять - дело неблагодарное, я не обращал внимания на бездельника. Но однажды один из моих помощников обдал меня неприятным дрожжевым выдохом. Так, подумал я, рыбак рыбака видит издалека. Мне пришлось поговорить со священником, в результате чего привратник получил нахлобучку и перестал надоедать нам своими визитами.
Работа спорилась, монтаж иконостаса был окончен с опережением графика. Пришло время приступать к золочению резных деталей и иконных рам, но оказалось, что лак, используемый для нанесения пленки, имитирующей золото, мы забыли в Кишиневе. Надо было ехать за ним.
С первыми петухами, когда я умывался у колодца, меня окликнул привратник. От неожиданности я вздрогнул и оглянулся. Было впечатление, что он поджидал меня. Его взгляд был преисполнен презрения. Поманив меня пальцем, он молча повернулся и, не оглядываясь, пошел вокруг церкви. Его уничтожающий взгляд и горделивое шествие впереди были настолько неожиданны, интригующи и непонятны, что я, даже не успев обтереться, закинул полотенце на плечо и засеменил за ним.
Обойдя церковь, он остановился за её алтарной частью и снова устремил на меня свой испепеляющий взгляд. Зная, что мой визави не владеет русским языком и задавать вопросы бессмысленно, я в недоумении стоял и щелкал глазами, как растерянный ребенок перед величественно строгим воспитателем. Наконец он молча поднял руку и своим корявым, давно не знавшим мыла перстом указал на окружающий церковь газон.
В двух метрах от асфальтированной дорожки на которой стояли мы, украшая изумрудный травяной ковер, щедро усыпанный бриллиантовыми брызгами утренней росы, свидетельствуя о том, что недавно здесь побывал кто-то, отличающийся хорошим пищеварением, вызывающей «колоколенкой» торчала кучка испражнений.
Первое недоумение от отсутствия причинно-следственной связи моего утреннего туалета у колодца с увиденным, мгновенно улетучилось после того, как привратник с царственным презрением на лице постучал своим обличительным указательным пальцем по собственной щеке. Подобная комбинация мимики и жеста в Молдове известна каждому. Её смысл сводится к следующему: ты не способен краснеть, то есть, совести у тебя нет!
Трудно представить какие чувства в одно короткое мгновение охватили меня. Горечь, обида, стыд, унижение... Дикий холод сковал все мое тело, покрывшееся противной гусиной кожей, с которой не вытертая мною колодезная вода мгновенно испарилась. Позор... позор... Грех-то какой! Неужели кто-то из моих ребят мог осквернить храм божий?! В моем воображении ослепительными вспышками проносились выразительные картины неминуемого. Доброжелательные прихожане, которые делились с нами, отдавая, может быть, последнее со своего скудного стола, которые только вчера величали нас мастерами и готовы были целовать руки, с позором и проклятиями вышвырнут нас из своего храма. Храма, куда каждый из них приносил исповедальную искренность самых сокровенных мыслей и выстраданные слова своих молитв.
Бездельник и выпивоха смотрел с брезгливой ненавистью. Он презирал меня... Я не знал, где взять слова. Даже промямлить что-то в ответ на безмолвное обвинение я не мог. Ясно одно: семиметровой высоты иконостас станет надгробьем над виртуальной могилой моего доброго имени, имени церковных дел мастера.
Желая унизить до конца, или пытаясь подвигнуть на уборку, привратник толкнул меня в спину. Чтобы не упасть, я сделал два шага в направлении источника моих будущих неприятностей.
Как ни странно, но за этот толчок я должен благодарить подонка...
То, чего я не мог видеть стоя на дорожке, я увидел вблизи. Рядом с отходами человеческой жизнедеятельности, в траве лежал связанный кольцом коричневый шнурок от ботинок с нанизанными на него несколькими большими ключами, которые я не раз видел в руках стоящего за мной ублюдка. Моему сознанию вновь пришлось пережить взрыв чувств. Чувств совершенно противоположных. Гнев и возмущение захлестнули меня. Оказывается, приблуда, неизвестно при каких обстоятельствах разменявший свою жизнь и пригретый в церкви, движимый своими низменными интересами, решил отмстить за то, что его лишили собутыльника!
Я нагнулся и поднял связку. Увидев свои ключи подонок остолбенел. В мгновение ока его горделиво-презрительная мина сменилась растерянной физиономией жалкого, трусливо трясущегося негодяя.
- Дай...
Автор дьявольской провокации заслуживал самой жестокой кары, но непонятные силы удержали меня от сиюминутной казни. Кипя от негодования, я повернулся и, зажав в руке подаренный провидением «вещдок», направился в, как мы её тогда называли, «дворницкую». За моей спиной, гнусно подвывая, семенил разоблаченный провокатор.
Разбуженный мною помощник, ранее помогавший привратнику уничтожать винные подношения, получил ключи и инструкцию. Когда спустя три часа я вернулся из Кишинева, подонка в церкви уже не было.
В моей, не столь праведной жизни, было несколько случаев, когда в отношении меня должна была свершиться несправедливость, и каждый раз кто-то неизвестный, но могущественный, чудесным образом выводил меня из-под удара. С некоторых пор я уже не пытаюсь отгадать кто это. Я знаю.... Он!
«Не поминай всуе имени Господа» ... Эта фраза сейчас звучит у меня в сознании, потому, что упомянув его в контексте не очень изысканного рассказа, я рисковал вызвать негодование читателя и даже обвинение в богохульстве. И, тем не менее, я это сделал, ведь я не обращался к небесам за помощью, а восстановить справедливость ОН решил сам. А если так, то казнить меня или миловать решать только Ему.