За пять минут до конца рабочего дня Ивлев вдруг затеял чинить карандаш - нашарил его в нижнем ящике стола, расстелил половину вчерашней газеты и стал снимать стружку узенькой бритвой.
- Ты чего это?
- А что?
- Домой не идёшь?
- А в шахматы поиграть?
- Нет, знаешь, сегодня никак.
Остриё карандаша ещё не приняло форму осиного жала, а дверь уже хлопнула, оставляя ему одному всё пространство комнаты. Ивлев повертел карандаш в пальцах и вернул на стол. Ощупал ладонью глаза и лоб, вдохнул и пошёл к выходу.
За дверью лежала зябкая осень, с влажными листьями, слипшимися под еле заметным дождём как пачка размытых старых писем. Идти было некуда – осень была повсюду. Пахла сыростью, влажным деревом и гнилью. Крупные капли собирались на скамейках, на проводах и перилах. За лохматым кустарником обрастало сизым мхом бревенчатое питейное заведение, где играли в карты, нарды и шахматы, и где можно было найти партнёра на игру и чашку кофе, чтобы приятно убить вечер. Ему здесь было хорошо. Дробь падающих костей и цоканье шахматных часов действовали на него умиротворяюще. Но в такой вечер никого не будет и здесь – так, несколько посетителей с пасмурными лицами.
Когда-то очень давно клёны были зелёными, ветер покачивал на тропинке тени веток, отчего казалось что земля уходит из-под ног, и тогда она хваталась за его руку. Он целовал её в висок, а она краем глаза следила за ним. Губы были мягкими, а сухой ветер веял безысходностью.
Он взял себе напёрсток водки и стал рассматривать царапину на деревянном столе. Пустота настигала его и здесь. Всё бы ничего, и было бы даже уютно, если бы не голоса посетителей, которые мешали ему не думать. В голове ещё шелестел дождь.
Он вспомнил, как она вздыхает и трогает губу пальцем. На смуглой коже светлый
бархатный пушок. Иногда её волосы пахли дымом, и он не мог сообразить, отчего бы это.
Водка была плохая, а свет кривой и мутный. От всего этого он как-то очень быстро устал. Несколько парней дурными голосами спорили о форсированном движке. С соседнего столика время от времени падала пачка сигарет, и белокурый красавец звал официантку, требуя поднять. Ивлеву было безразлично – тут всякое случалось, и всё как-то разрешалось, не первый же раз. Он даже удивился, что это может его занимать.
А она, конечно же, лежит в кресле и неслышно думает о чём-то своём. Или вяжет что-нибудь колючее цвета серого неба для следующей осени. Или лежит, раскинув руки, разглядывая далеко вверху заоблачные загогулины.
- Что ты смотришь? – вдруг спросил один из парней. Ивлев не сразу понял, кому он это сказал, посмотрел в пол и отошёл к стойке. Ничего не хотелось. - Молчишь? – уточнил парень, и встал на ноги. Ивлев рассеянно поискал взглядом пепельницу. На стойке лежал карандаш, толстый, как большой палец. Рядом валялся полуоткрытый коробок с двумя спичками. Ивлев щёлчком подбросил его и, не оборачиваясь, ударил тупым концом карандаша в ребра. Коробок подпрыгнул и встал на попа. Парень густо покраснел и хватая ртом воздух, завалился на бок. Ивлев мягко переступил через него, и легонько пнул ножку стола.
- Не побеспокоил?
Никто не смотрел в глаза, и не спешил вставать. Пустота разливалась по тёмным углам и дощатым полам заведения.
- Краткое содержание предыдущих серий, – глухо сказал телевизор на стойке.
Девушка с двумя кружками пива застыла у стены. Белый фартук, пухлые руки и взбитая грудь делали её похожей на дочь трактирщика. Захотелось сказать ей непристойность по-голландски ... или по-норвежски ...
- Уходите, пожалуйста, - попросила она.
Ивлев поднёс руку к глазам. К тыльной стороне ладони прилипло зёрнышко кунжута со стойки. Он шевельнул пальцем и зёрнышко упало. Теперь уж точно придётся идти домой. На стене лежала тень его локтя, образуя клюв и крыло птеродактиля.
– Спасибо, - кивнул он и положил деньги на стойку, - я и сам уже собирался уходить.
Было холодно, вокруг валялись мелкие ветки и сброшенные ветром орехи. Мокрые, нелюбопытные собаки лежали у дверей с равнодушными мордами. Кленовая алея обрывалась в темноту.
А ведь у него была когда-то собака. Точнее пёс. Который умел чувствовать себя виноватым. Забегал немного вперёд и заглядывал в глаза. Потом ему часто это снилось.
Была у них такая игра – когда пёс гулял неподалёку, скучающий Ивлев неожиданно падал назад, выбрасывая руку и выхватывая из пустоты выскальзывающую собачью ногу. Пёс тявкал, в восторге носился вокруг, стелясь у самой земли и кося круглым чёрным глазом.
Ивлев нащупал где-то в воздухе поводок, намотал его на локоть и цыкнул на собаку. Пёс фыркнул и натянул ремешок. Ивлев замычал невнятное и побежал, вламываясь в кустарник и разбрызгивая лужи. Пёс был где-то далеко впереди, Ивлев с разбегу забрался на пригорок, поросший поседевшей травой, и побежал по тропинке вдоль оврага, сдавленно выкрикивая что-то неясное – «осади», «остуди». Разобрать было невозможно, да и некому.
В небе тускло полыхнуло, пёс вдруг застыл и стал вглядываться в темноту. Ивлев остановился, задыхаясь, сделал несколько шагов и согнулся вдвое, и уже было не разобрать – собака ли чует что-то в кустарнике, дрожание ли руки передаётся через поводок. Но из зарослей никто не вышел, вокруг было тихо и пустынно, Ивлев повернул к парку, и скоро собака вывела его к дому.
К ночи стало совсем свежо. Пальцы закоченели и путали ключи в связке. Дверь наконец открылась, пахнуло хлебной коркой и паркетным лаком. На полу в кухне лежали обрывки бумаги исписанной круглым почерком, на столе – кастрюлька, обмотанная полотенцем с красными иероглифами, а рядом - книжка, заложенная карандашом. Он вспомнил, что хотел поправить раму в её комнате.
Из карманов посыпалась мелочь и ключи. Полетела на пол кружка с попугаями. Густая струя воды медленно выливалась из гнутого крана, казалось что чайник никогда не наполнится. Ивлев опустился на краешек табурета и забылся, рассматривая свои ноги на жёлтом линолеуме, пока его не отвлёк шум троллейбуса.
А она спала, тихонько посапывая. Губы припухли – плакала должно быть. Со сна у нее бывает смуглое лицо, совсем черное, насупленные брови и выступающие губы - как на детской фотографии. Едва дотрагиваясь, погладил по волосам и лёг рядом. Утром она уйдёт на работу, и когда Ивлев проснётся, дома никого уже не будет.
– Спи моя девочка.
Волосы по прежнему пахли дымом.