Наследство

09 дек 2015
Прочитано:
926
Категория:
Российская Федерация
Москва

Натуся, всегда тихая и покладистая, производившая впечатление забитой, запуганной старухи, после смерти сына почувствовала себя эдакой домовладелицей. Скорее всего, это была не её вина. Просто родня, ближняя и дальняя, наконец, заметила одинокую бабку, проживающую пусть в стареньком, но своём домике с огородом на "низах", и стала оказывать Натусе всяческие знаки внимания.

Валентина так же включилась в "гонку за наследством". В её голове созрел план: овдовевшая Авдотья переезжает к одинокой Натусе, с тем, чтобы, во-первых, более крепкая, как казалось Авдотья, дохаживала больную и глухую Натусю. Опять же, родные сестры, вдвоём не так скучно, раньше всегда находили общий язык и все такое... Во-вторых, Натуся подписывает домик своей сестре, а у сестры дочь Валентина...

Давить на Натусю Валентина опасалась, хотя идеальным вариантом конечно же была бы дарственная на имя самой Валентины...

Авдотья с трудом согласилась на переезд, уступив настойчивым просьбам дочери.

- Как же я дом-то брошу, - сокрушалась Авдотья, - дом-то...

- Да кому он нужен, - резала Валентина.

- А ну как понадобиться, - тянула Авдотья, - может вы ещё жить тут станете.

- Никто не станет. Некому, - Валентина не оставляла надежды, - И ты здесь совсем одна. Не наездишься за двести километров. - Она придвигалась поближе к матери, и продолжала говорить мягче, уговаривая, - А Натуся совсем рядом с городом. Я смогу приезжать каждые выходные, Машка тоже приедет. А как тебе скучно станет, собралась, и ко мне...

Авдотья вздыхала, склонив голову разглядывала рисунок на скатерти, разглаживала его руками и тихо возражала:

- Мой-то домок получше...

- Лучше, хуже, какая разница, - горячилась Валентина, - далеко он, очень далеко. А Натусин дом я отремонтирую, материал любой в управлении смогу выписать, рабочих тоже своих... Дворец будет, а не дом! Мама, - она ласково обнимала мать за плечи, - знаешь, как заживём!

Авдотья снова вздыхала, но постепенно уступала Валентининым доводам, казавшимся неоспоримыми:

- Конечно, старая я стала, одной трудно, привыкла в семье... Только... Могилка отцова, как же? - и она с надеждой смотрела на дочь, сказав ей самое сокровенное, напомнив о могиле, которая останется осиротевшей среди совсем чужих людей. Но Валентина была готова к этому:

- Мам, ну какая ты старая! И уезжаешь ты не за тысячу вёрст, а всего за те же двести километров. Несколько раз в год вполне можно съездить и проведать папину могилку. А дом, пожалуйста, если хочешь не надо продавать, - Валентина понимала, нельзя получить все сразу, надо делать уступки, нельзя пугать, надо оставить возможность вернуться, а не пугать необходимостью принимать решение раз и навсегда, - ты сдашь дом квартирантам. – Наобум предложила она

Вопрос окончательно решился к весне. Авдотья переехала к Натусе. Дом сдали семье беженцев из очередной горячей точки. Все было бы хорошо, но…

Сестры никак не уживались.

Натуся стала капризной. Она не торопилась подписывать бумаги о наследстве, притворяясь, что не понимает того, о чем говорит Валентина. Требуя к себе постоянного внимания, она бесконечно рассказывала о недавно умершем непутёвом сыне Шурке, придумывала себе все новые и новые заболевания, ходила по соседям и рассказывала им о том, какой у неё хорошенький домок и как её надо уважить, тогда она выберет наследника из тех, кто лучше всего постарается и уважит.

Весь этот свалившийся на неё почёт и уважение выявили в ней неожиданно откуда взявшуюся спесь, проявлявшуюся в попытках говорить с Авдотьей в приказном тоне, и несколько лицемерную религиозность. Будучи женщиной верующей, но верующей просто, по-деревенски безыскусно, Натуся, никогда прежде не нуждавшаяся в подтверждении своей веры, никогда не знавшая никаких священных книг, вдруг, полюбила когда ей читали вслух абсолютно непонятные, более того, специальные церковные тексты. Кто-то подарил Натусе несколько журналов, издававшихся, кажется, Патриархией, и она просила обученных грамоте родных, или подружек, приходивших к ней в гости, почитать из "священного". Читать надо было громко, нараспев, не соблюдая никаких знаков препинания. Натусино лицо при этом становилось серьёзным, испуганно-благостным. Она сидела чинно сложив большие руки на коленях и вслушивалась в монотонный голос чтицы, совершенно не понимая смысла, но проникаясь важностью происходящего.

Авдотья отказалась наотрез потворствовать прихоти сестры, за что Натуся тут же обвинила её в безбожии.

Авдотья жаловалась дочери на то, что по её требованию на старости лет вынуждена быть в приживалках, а хуже того - в служанках у безграмотной выжившей из ума старухи.

- Проститутка неграмотная. - Гордо говорила Авдотья о старшей сестре, почему-то именно теперь вспомнив о той далёкой поре, когда молоденькая Натуся согрешила с отцом своего Шурки.

- Алкашка! - Ябедничала Натуся в свою очередь. - Всю жизнь за мужем прожила. Вот он её и держал, вот тах-то вот, - Натуся сжимала в кулак сухую, крупную по-мужицки кисть, - а теперь нету ево, Гриши-то, и она пьеть, как незнамо хто. Вчерась гляжу её , гляжу - нет и нет. А она пенсию получила - и к Феньке. У её самогонки-то взяла. Упилася вся и - вона, в сарайке валялась. Вот оно - образованье-то! Хуже мужика женщина пьеть, это как?

Валентина слушала взаимные обвинения, стыдилась соседей, наблюдавших за старушечьей сварой с внимательным любопытством, пыталась как-то увещевать, уговаривала одну, успокаивала другую, но все отчётливее понимала бессмысленность своего вмешательства. Сестры не желали прощать друг другу.

- И как ей скажешь-то, - твердила Натуся, - никак невозможно! Я её на приступках поймала и стала ей пенять: тах, мол и тах... А она ни в какую ни слухаить меня. А после и хужа того, кулаком мне стала тыкать прям в глаз: на-ко, говорит, выкуси! А чего она тычет, коли я тут хозяйка, не она. Сабе пусть потычет!

В тот раз мы с Валентиной вместе приехали и теперь сидели на неудобных табуретках в сенях, слушали молча. Время от времени переглядывались, словно обращались друг к другу за помощью, но, столкнувшись с растерянностью обращённого к себе взгляда, отворачивались поспешно и снова смотрели на Натусю.

- А сейчас-то она где? - громко спросила я, помня о глухоте Натуси.

- Хто ее знаить. Она мне не докладывается. Бывает, молчит цельными днями; а то уйдеть куды... Я ей не нянька! - Натуся замолчала, задумалась, пожевала обиженными губами, - должно, в магазин пошла, - предположила она, - перед вами хочеть показаться...

- Да, да, она знает, я Фене звонила, что мы приедем, - растерянно сказала Валентина.

- Вона! Грядеть ваша мамка! - Натуся первая увидела сквозь мутные квадратики застеклённой веранды, входящую в калитку Авдотью. Она шустро поднялась с табуретки, шагнула на крыльцо и крикнула:

- Иде ты шастаишь? Тут родные до нас приехали, А нас-то - я одна, - и тише добавила, - а нашто я им...
- Иду, иду, девочки! - Авдотья заспешила к дому, на ступеньках задохнулась, остановилась, держась за перильце.
- Мама, что ты там набрала! - Валентина выскочила ей навстречу, освободила от сумки.

- Так, стол накрыть, гости у нас, - Авдотья улыбалась, подставляя щеки для поцелуев.

Наконец, все собрались в сенях, и я принялась разбирать сумку, где под буханкой хлеба, несколькими булками, банкой консервов и аккуратно установленной бутылкой, заткнутой газетной пробкой, обнаружилась целая связка бананов.

- Бананы? - удивилась я, - зачем так много, они же подгнили уже.

Авдотья неожиданно разозлилась:

- Гадость такая! Дешевле картошки витамины африканские, а эти - так вообще считай даром. Возьмите, говорит, бабушка, возьмите! Она уже собиралась, а эти - на лотке у неё валяются..

- Кто? - спросила я.

- Да продавщица, - отмахнулась Авдотья, - Надо их кипятком! Я гребую, кто их там руками хватал, какой на них заразы только нет! - Она бросила связку в таз, пошла в дом, взяла с печки чайник, - горячий, сейчас мы их...

Бананы из грязно-жёлтых стали бурыми, а потом и вовсе коричневыми. Авдотья, казалось, удовлетворённая санобработкой, выудила один расползающийся от прикосновения плод, стала сдирать с него кожицу. Банановая мякоть разрушалась и оплывала грязноватой густой жижей, Авдотья подхватывала её ртом и поспешно глотала, склонившись над тазом. Покончив с бананом, она швырнула пустую кожуру в помойное ведро.

- Вот зараза! - брезгливо встряхнула кистями рук и поспешно ополоснула их в той же посудине с оставшимися бананами.

- Ешьте, - предложила Авдотья, - Натуся, иди банан съешь, - крикнула она сестре.

- Баловство это, - бурчала Натуся, вылавливая в тазу коричневый банан. - А почему он тёмный такой, нешто они такими растут? - сомневалась Натуся. - Как яво исть-то? Я и ня знаю.

- Кожуру сними. Да, стой, дай я сама, - досадовала на сестру Авдотья.
- Что нам бананы твои, - попыталась пошутить Валентина, - мы не дети, нам бы покрепче чего-нибудь...

Авдотья торжественно извлекла из сумки бутылку самогона, встряхнула, показывая.

- Ступайте, ступайте в дом, - засуетилась Натуся, - нечего в сенях базары разводить, нешто мы не люди.
- Люди, не люди, - негромко сказала Авдотья, - у самой, небось, рюмок в доме отродясь не было, лишней тарелки с ложкой не найдёшь, а туда же!
- Ба, - остановила её я. Авдотья лишь обречённо махнула рукой.
- Нам и тут хорошо, правда, Маша, - запела Валентина, - тут и воздух свежий. На дворе теплынь, а мы - в дом. Давайте тут.

Но Натуся не желала принимать гостей в сенях.

- Хто увидеть, скажуть, что родных дальше порога не пускаем... Идитя, идитя в дом!

Сели за столом в большой комнате. Авдотья достала из старой тумбы у печки посуду. Стопки нашлись - стаканчики граненые и тарелки.

- Для городских могу и вилки подать, а мы привыкли ложками исть, - гудела Натуся.

Валентина нарезала привезенные колбасу и сыр, открыла консервы, поставила на стол, хлеб не забыла, отошла полюбоваться:

- Эх, хорошо! - сказала громко.

Натуся принесла с огорода первые весенние редиски крупные и хвостатые, зелёный лук. Авдотья сразу же отобрала у неё овощи и принялась тщательно отмывать в освобождённой от бананов миске. Я сидела у окна и тоскливо созерцала бутыль с самогоном. Организм в предчувствии отравы сопротивлялся заранее, горло сжималось, подкатывала тошнота, а нос предательски вынюхивал из окружающего воздуха сивушный дух, словно этим духом было пропитано все вокруг...

Хотелось есть. Я успела перехватить что-то ещё утром, и теперь вид немудрёной закуски напомнил мне о моем пустом желудке.

- Валь, я не хочу самогон.
- Рюмку тяпнешь и не пей больше, - разрешила она.
- Я вообще не хочу.
- Бабок обидишь. Ладно тебе, хоть ты не кочевряжься!

Я вздохнула и уставилась на пустую стопку.

- Девочки, за стол! - крикнула Авдотья, внеся в комнату помытые редиску и лук.

Расселись. Валентина вытащила из бутылки бумажную пробку и аккуратно разлила самогон в стаканчики.

- Со свиданьицем, - подняла свою стопку Натуся.

Выпили. Авдотья меланхолично, словно воду, Валентина как всегда, с удовольствием крякнув, Натуся - по-мужицки, опрокинула самогон в раскрытый рот, я - брезгливо передёрнувшись, поспешно схватила кусок хлеба и прижала к носу.

Самогон подействовал быстро, и, словно умиротворяюще. Завязался неспешный разговор, прерывающийся время от времени громкими повторами, специально для Натуси. Старушечий конфликт как-то сам собой забылся, угас. Говорили о погоде, о посадке картошки, семенах, соседях... Я пить больше не стала, и остаток самогона был разлит на троих.

Пришла Феня - старинная подружка сестёр и соседка Натуси. Увидев компанию застеснялась и поспешно выскочила из дома, побежала за выпивкой.
Вернулась скоро, с бутылкой и ещё двумя бабушками. За столом сделалось шумно. Натуся пила мало, больше Авдотья.

Старухи заговорили о смертном. И говорили они о своих гробовых уборах так, как некогда в девках - о приданом. Заветные узелки, спрятанные в древних сундуках на самом дне, теперь лежали так, чтобы можно было достать и показать подружкам, похвалиться.

- Ты сабе како платье приготовила, Натусь? - спрашивали старушки.

- Ох, дюже хорошее, - Натуся шустро встала, ушла в соседнюю комнату и вернулась торжественно с белым полотняным узлом в руках. Подружки расселись на диванчике, общими усилиями развязали узел и жадно бросились разглядывать то, в чем их подруга будет лежать в гробу на общем обозрении.

- Натусь, ты што, совсем ошалела!
- Што? - удивилась Натуся.
- Да ведь оно в цвятах все! - начали возмущаться бабки.

Натуся в качестве гробового наряда решила использовать недавно подаренное ей чёрное атласное платье с яркими цветами по полю, воротник - бантом и, что совсем уж недопустимо, короткими рукавами - фонариком.

- Ты бы ишшо мини сабе исделала, - смеялись старухи. Наталья с жалостью перебирала негнущимися пальцами приятно струящийся шёлк.

- Дюже красивое, - вздохнула она.

- В гроб-то? Да уж куды дюжее! Ну ты и щеголиха! - посмеивались подружки, - нашла где хворсить!

- Авдотья. А у тебя какое? Авдотья поджала губы - точь в точь как старшая сестра. Она считала себя женщиной интеллигентной, к бывшим подружкам своего детства и юности относилась презрительно и в их посиделках и разговорах обычно не участвовала, ссылалась на занятость. Но сейчас, словно ждала вопроса.

- Дуня, ты все собрала-то?
- Собрала, - коротко ответила Авдотья и ушла за узелком.

Платье у неё там лежало коричневое, правильное, с длинным рукавом, платок белый, рейтузы. Чулки, тапочки, рубаха... Старухи склонились над раскладываемым богатством, кивали щупали.

- Дуня, а рубаха-то у табе ня новая, ношена поди?

Авдотья растерялась:

- Чистенькая...
- И бусгалтэр другой следовает...

Авдотья не дала договорить, быстро собрала вещи, стянула изо всех сил узел. Она испытывала чувство стыда, как будто именно сейчас её состарившееся тело, лишённое жизни и беспомощное, будут обмывать древние подружки детства, и, разбирая её смертное, станут обсуждать и то, как она сохранилась в смерти и то, какой она была при жизни.

Но старухи, насмотревшись на тряпки, продолжили свой разговор, как ни в чем не бывало. И Авдотья, прижимая узел к груди, спряталась от них в другую комнату.

- Я и свечи купила, - продолжала говорить Натуся.
- А полотенца-то, полотенца, - подсказывали подружки, - надо и на гроб и на поминки...

Валентина вмешалась, пообещала при всех справить Натусе хорошее платье.

- А эту-то куды, - сетовала Натуся, - жалко!
- Сейчас носи, - предложила Валентина.
- Куды ж мне?
- А, так ноне табе совестно. А в гроб, поди, в самый раз! - ехидничали бабки.

Скандал разразился ближе к ночи, когда гости уже ушли, и Авдотья помогала мне стелить постель. Она достала чистую простыню и, сильно встряхнув её, накрыла диван. Расправляя складки, она принялась бурчать:

- Бабушка, бабушка... Все вам бабушка...

Кажется, я восприняла её ворчание как шутку:

- Куда же мы без тебя, - мне хотелось польстить ей. Но она, неожиданно бросила простынь, уселась на диван и зарыдала:
- И когда же мне покой будет! Тьфу на вас, сволочи! Всю жизнь на мне ездите!

Я в растерянности присела рядом, попыталась обнять её за плечи, Валентина кинулась к ней, гладила по голове, успокаивала, Натуся замерла в дверях, не решаясь сделать шаг. Авдотья разошлась ещё больше:

- Убирайтесь! - зло крикнула она, - видеть вас не желаю! Кто такие, а? Кто это у нас? - её голос стал притворно ласковым, она заглядывала мне в лицо, потом вскочила и, приседая и кривляясь, стала кланяться мне и спрашивать:

- Девушка! Ты кто такая? Как тебя зовут, а? Что-то я тебя не знаю...
- Ба, перестань, - тихо просила я.
- Мама, - пыталась остановить ее Валентина, - успокойся, - это мы, мы все тут свои. Это - Маша, ну, успокойся, пожалуйста!
- Какая я вам бабушка! Я вам не бабушка! Не знаю я вас и знать не хочу. - Она отталкивала Валентину и кричала, - Ах ты, гадина, убирайся! Убирайтесь все!

Я пошла спиной, ткнулась в дверь и опрометью выскочила из дома. Быстрым шагом пошла на остановку. Я знала, что это бессмысленно, уехать в это время мне не удастся, но все-таки шла, надо же было куда-то идти...

Я никогда не видела бабушку такой. Добрую, спокойную, мудрую бабушку. Никогда!

- Этого не может быть, не может, - шептала я сама себе, - это мне сниться, это страшный сон, детский кошмар из тех, когда сниться, что ты одинока, потерялась, тебя все бросили, и мир вокруг опустел... Стоит проснуться, стоит только заставить себя проснуться... Все вернётся: и добрая бабушка, и дом за вишнёвыми деревьями, и калитка, увитая вьюнком, и солнечные лучи на одеяле... все-все...

Постояв на пустой остановке, я все же решила вернуться, потому что я не знала что мне ещё сделать и куда пойти. Я пробралась потихоньку на ту половину, что была некогда Клавиной. Теперь там осталась крохотная выгородка, где едва помещалась старая Клавина кровать, втиснутая между печью и стеной, большую комнату Шурка, после смерти тётки – младшей сестры Натуси и Авдотьи, присоединил к половине Натуси.

На эту кровать, на разбросанные по сетке старые тряпки, я и улеглась и затаилась в них, уверенная в том, что если меня тут найдут, то непременно выгонят.

Я слышала, как кто-то вошёл, слышала тяжёлое Авдотьино дыхание, когда она, приблизившись к кровати, несколько долгих секунд стояла молча. Я сжалась, представляя себе, что вот сейчас Авдотья снова разразится бранью. Но она молчала. Я старалась унять дыхание и громкое сердце, слишком громкое, оно стучало и билось у самого горла, готовое вырваться наружу. "Пусть думает, что я сплю, пусть думает, пусть..."

Скрипнули половицы. Я прислушалась к её шагам, к звуку открываемой и закрываемой двери, к расшатанному крыльцу... "Ушла... фф-уууу...". Все стихло... Но, нет. Снова послышались шаги и я замерла, спрятав голову в тряпье.

Я знала, я чувствовала что это именно Авдотья, не Валя, не Натуся, а именно она. Валя бы разбудила меня, а Натуся совсем худенькая, легкая, ее и не слышно...

Осевшая дверь снова скребнула по полу.

Авдотья подошла совсем близко и склонилась надо мной, так что я спиной и затылком ощущала её дыхание. И тогда на мою спину, плечи, поджатые ноги опустилось тяжёлое одеяло.

Авдотья заботливо подоткнула его и, постояв ещё немного, вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Обмякнув под этим одеялом, я провалилась в сон неожиданно быстро...

- Ба, расскажи, как раньше было.
- Когда, раньше?
- Ну, в революцию...

- Революцию-то я не помню. Мне ведь годик тогда всего был. Мы бедные были, голодали очень. Нас у мамы пятеро было. Сестрёнка Катя умерла совсем маленькая. Отец с гражданской вернулся - весь израненный. Умирал долго, перед самой смертью все картошки жареной просил. Откуда у нас картошка... Мама сбегала где-то по соседям, заняла или на бедность дали, не знаю... Только пожарила она эту картошку и дала отцу, а он - что там, съел кусочек, не смог больше. Мы - дети собрались вокруг и смотрим на него. Голодные всегда были. Он заплакал и говорит: ешьте, деточки... Мы на картошку накинулись и ели её, пока он умирал.

- Ой, сколько мама муки с нами приняла, не дай Бог! Всю жизнь не жила, а мучилась. Она ведь из кулаков. До революции семья была большая, богатая. А Степан, отец наш, сиротой остался, совсем ещё мальчишка, так мамины родители его взяли из милости. Мама-то в семье младшая, и Степан - почти одногодки. Полюбили они друг друга, так-то вот. Деду с бабкой это совсем не понравилось, и пришлось маме с отцом из дома уйти. А куда уйти? У Степана от его родителей избёнка заколоченная осталась, это уж потом брат Юша, Ефим на месте той избы теперешний дом построил. Мама не дожила... И Ефим, как с войны пришёл, только и успел, что дом сёстрам поставить.

- Неужели бабушка с дедушкой вам не помогали?

- Нет. Я и не знала их совсем, словно чужие. Только, когда их раскулачивали, я бегала смотреть. Дом, в котором они жили по брёвнам раскатали. А между брёвен - золотые деньги. Обыск делали - ничего не нашли, но кто-то посоветовал между брёвен поискать. Вот так-то, мы голодные сидели, а дедушка с бабушкой золото в стены прятали. Никому не досталось.

- Как же вы выжили?

- Работали у людей, за кусок хлеба. Я детишек чужих нянчила. Натусе тяжелее всех пришлось. Она старшая, рано работать начала, маме помогала, они подёнщицами нанимались к тем, кто побогаче. Потом уже, когда колхоз согнали, она в колхоз пошла. Так неграмотная и осталась. Ей годков девятнадцать исполнилось, когда стали всех учить грамоте. Её звали, но она стеснялась. Некогда нам учиться было, не то, что нынче.

- А ты в школу ходила?

- А как же! Пять классов окончила. Клавдия - семь, а Юша, он десятилетку. Если бы не война, наверное, на инженера бы выучился.

- Бабушка, а как же ты из деревни в Москву попала?

- На собрании мне сказали: ты из бедняцкой семьи, грамотная, комсомолка; мы доверяем тебе в Москву ехать. Тогда набор в Москву был, из разных мест девушек отбирали... Клава у нас хроменькая, Натуся неграмотная, выходит, я самая подходящая осталась... В Москве я и еще четыре девушки в Елисеевский гастроном попали, продавщицами. С нами занимались: говорить учили, одеваться... только недолго. Там большая недостача случилась, её на нас и списали, как на новеньких... В тюрьме мы год просидели, пока следствие шло. Да спасибо надоумили нас добрые люди письмо Калинину написать... Потому и выпустили, а, может, разобрались. Только после этого из Елисеевского почти все начальство посадили, а кое-кого и расстреляли... Дело громкое было.

- От торговли я отказалась. И мне предложили курсы телефонисток. Потом уже, когда я работала, познакомилась с дедушкой. Он начальник был... Красивый...

- Бабушка, а правда, что вы тогда в парусиновых туфлях ходили и натирали их мелом?

Авдотья гордо поднимает голову:

- Нет, деточка. Дедушка меня хорошо одевал. У меня костюм был белый, шёлковый, и туфли настоящие, и шуба была!

Утром я, ещё не совсем проснувшись, повернулась лицом к солнечному лучу, забравшемуся в окошко и зажмурилась. Села резко, сбросив ноги с кровати, вспомнила вчерашний день, открыла глаза и столкнулась взглядом с Ликом Богородицы глядящей на меня с потемневшего образа. И тогда снова вспомнилось детство и умершая Клавдия, и этот образ, бывший здесь всегда, столько, сколько я себя помнила.

Зашла Валентина, присела на краешек кровати, погладила меня по всклоченным волосам:

- Ты не вспоминай вчерашнее, бабушка и так сильно переживает, - попросила она.
- Конечно, - ответила я.