1.
– Лег Иваныч! Перелом черепа привезли! – В дверь ординаторской просунулась мордочка Вали-санитарки.
– Иду, иду! – Олег Иванович поднялся из-за стола. – Вот видите, коллеги, восемь утра, а кому-то череп уже проломили. На то оно и травматологическое отделение. – Олег Иванович авансом называет нас, практикантов, коллегами.
Утренняя пятиминутка, на которой обсуждалось все, что приключилось в отделении травмы за сутки, закончилась. Медсестры, дежурившие ночью, поспешили в раздевалку, сменить боевые халаты на штатское платье, и на отсып, домой, а дневная смена разбрелась по своим местам. Мы выходим вслед за Олегом Ивановичем.
– Походите по палатам, посмотрите на больных. А сейчас, извините, к переломанному черепу спешу, – договаривает он уже на повороте к смотровому кабинету, нас, значит, брать с собой не хочет.
Я здесь первый день, а Борька, наоборот, заканчивает свою травматологическую практику.
– Подумаешь, – говорит он, – я тебе, Санек, сам черепников этих покажу. Пошли в мужскую половину. Банально, конечно, но для первого раза тебе и этого хватит.
Мы вошли в первую от края – пятьдесят пятую. В этой небольшой на четыре койки палате оказалось трое больных, четвертого только что выписали. На первой койке лежал больной, укрытый до самой шеи тремя одеялами. Голова забинтована, вокруг закрытых глаз – багрово-синие круги кровоподтеков, «очки», один из признаков перелома черепа. Черепа ломают у нас в городе, как я понял, часто, несколько палат стабильно занимали «очкарики», и ряды их активно пополнялись.
Больной трясся в страшном ознобе, так что все три одеяла на нем тряслись и подпрыгивали. Около него стоял «брат по несчастью», владелец второй койки, он подтыкал одеяло и бодряцки поокивал : «Ничо-о-о, согреешься. Меня ешо не так потрясывало!» Голова его была также перевязана, но очечки поуменьшились и имели вокруг одного глаза желтовато-лимонный цвет, а вокруг второго бледно-голубой.
Третий, белобрысый верзила, свободный от всяких повязок на голове, сидел, свесив ноги с кровати, и вытаскивая из стеклянной банки куски курицы, весело подкреплялся.
– Боря! – разулыбался он, во всю работая челюстями, – новенького медбрата привел! Вот – он поднял вверх куриную ножку, – соотечественн-ицу Мопассана поедаю. Французская курица. Могу угостить! Мне сегодня на выписку. Так что обедать уже дома буду!
– Завтрачек-то у вас, Леонид, так, легонький совсем – ответил Борька, – интеллигентный вы человек!
– Ишо завтракает, а уж про обед думает, чем брюхон набить, – проворчал сосед со второй койки, – что за человек такой!
Мы с Борькой вышли в коридор.
– Да что ты мне говоришь, ёлы-палы! – доносился запальчивый молодой голос из следующей палаты.
– Знаю – вот и говорю. Я в этом цеху семнадцать лет работаю, – спокойно отвечал ему второй.
– Ну что, Боря, заходим в пятьдесят шестую?
– Нет, не могу больше видеть, как соотечественниц Мопассана поедают, – поморщился Борька.
Мимо пронеслась операционная сестра. Из перевязочной гуськом выбежали сестры, и только Олег Иванович, завершавший этот исход, шел быстро, строго и сосредоточенно. На нас он даже не взглянул. К медсестринскому столику подбежала палатная сестра Тамара Сергеевна.
– Что это сестры сами не свои бегают? – спросил Борька, присаживаясь на стул. – Комиссия, что ли, какая?
– Да уж лучше бы комиссия, – расстроенно покачала головой Тамара Сергееевна. Она бросила на стол новую историю болезни.
– Девушку с завода привезли. В станок затянуло, – Тамара Сергеевна понизила голос, – всю изуродовало, и позвоночник, и таз и ноги и руки, всю переломало. Да еще скальпированная рана черепа.
– Умерла? – спросил я машинально, читая историю болезни: Крылова Александра Александровна, 19 лет...
– Жива пока, но в сознание, видимо, не придет, – Тамара с досадой вздохнула. На свадьбу к подружке вечером ехать собралась. Накрутила бигуди. Вот бигуди-то ее и затянули. Волосы густые длинные, до пят, наверное, были.
Александра. Старше нас на два года. Но ощущение было, будто мы из разных эпох. Она переехала в наш солнечный город с Севера, второй год работала на заводе, среди взрослых полноценных людей, была одной из лучших, (в карте было отмечено: «передовик производства»). А я, мы с Борисом, просто пришедшие в медучилище школьники, сидим посреди девичьего царства, в группе 25 человек, а нас, пацанов, двое, и ничего не меняется, кроме названия предметов: анатомия, терапия, фармакология, латынь...
– В предоперационной были? – спросил Боря медсестру.
– Была. Готовятся. Скальп пришивать будут. Да только без пользы все это. Давление не определяется, пульс не прощупывается, дышит едва-едва.
– А кто оперировать будет?
– Олег Иванович. Петр Федорович ассистентом.
Я направился к операционному блоку.
– Куда ты, Саня?
– Олег Иванович обещал взять нас на самую интересную операцию.
– Я - пас. Не хочу на скальп смотреть. Мне это не пригодится.
– Да пошли, откуда ты знаешь, что тебе пригодится! – я направился к Олегу Ивановичу. И Борька последовал за мной. Но мы получили отказ. Мягкий, но в твердой форме.
– Нет, ребята, – ласково сказал Олег Иванович, – слишком уж тяжелый случай. Чем меньше народу, тем лучше. А вы понаблюдайте в предоперационной. Тоже любопытно.
Больная была уже в операционной, так что нам не удалось на нее взглянуть. В предоперационной шла быстрая подготовка к операции.
– Лена, скальп побрили? – спросил Олег Иванович, быстро обрабатывая руки спиртом.
– Да, – ответила молоденькая, только что после института, хирургиня, Елена Густавовна, преданно глядя на своего обожаемого шефа.
– Хорошенько помойте! С мылом, щеткой – как следует! Потом обработайте.
Я обалдело смотрел на хирургиню, которая держала в руке что-то странное, совершенно не похожее на человеческую кожу и мыльной щеткой мыла его под краном.
Вскоре хирург и вся операционная бригада, облаченная в специальные халат, колпаки, бахилы и маски, переместилась в операционную. А мы с Борькой помаячили около банок с растворами для шовных материалов и вернулись в отделение.
– Слушай, Саня, я пойду. Характеристику мне Олег Иванович дал. Последний день – можно и пораньше, – сказал Борька устало.
– Оставайся, Борь, после операции её посмотрим, – стал упрашивать я друга. – Интересно же!
– Я уже насмотрелся, – отмахнулся Борис.
– Ну, тогда ...
– Вечером на баскетболе увидимся.
Борька ушел, а я попросил у Тамары аппарат для измерения давления и пошел в семьдесят первую палату к старушкам. Раз уж не удалось попасть в операционную, я надеялся после операции увидеть затянутую в станок, можно сказать, самой смертью девушку, которая вздумала со смертью потягаться. Сколько времени будет идти операция – кто знает, но слоняться по коридору не хотелось (этого Олег Иванович не прощал практикантам). Перемерив давление всей палате (девять бабулек с переломом бедра теперь никогда не забудут мою доброту), я перекочевал к «вертолетчикам», так называли тех, кто лежал с закрытыми переломами конечностей. «Вертолетчикам» делали скелетное натяжение, и они должны были неподвижно лежать на приподнятых кроватях, с высоко задранными конечностями. В этой палате лежал один мой знакомый, который жил прямо на нашей улице – дядя Саша Прытков. Я уже заходил к нему сегодня.
Увидев меня в дверях, Прытков, единственный в этой палате «ходячий» больной, зашумел:
– Тезка, а я уж тебя искать собрался!
– Чего это?
– Слушай, – зашептал Прытков, – мы тут денежек собрали, кто сколько смог. Сбегай в третий магазин, купи сметанки. Вот... банка есть. Будь другом! Мы ведь люди здоровые, у нас организм в порядке, печень там, сердце-почки. Скучно лежать!
– Да что ты меня так упрашиваешь! Как будто в первый раз! – Я действительно уже не один раз выполнял просьбы мужиков, бегал в третий продуктовый купить сигарет, печенья, всякого другого.
Двадцать шестой магазин находился совсем недалеко. Я купил полную банку сметаны, получил сдачу и вернулся.
– Ну что, купил? – встретил меня у порога Прытков.
Вся палата уставилась на меня с таким ожиданием, словно я должен был им не сметаны принести, а живой воды, чтоб они сразу все повскакали со своих «вертолетов» и домой побежали с целехонькими конечностями.
Я вытащил из болоньевой сумки сметану и протянул дяде Саше.
– Вот, дядя Саш. На шестьдесят копеек. Ты многовато денег дал...
Прытков долго глядел на меня и, наконец, осипшим голосом прошипел:
– Ну, ты даешь, тезка. Ждали обозу, а дождались навозу.
– Что? Плохая? – спросил я, не понимая в чем дело.
Я не расслышал ответа. А, может, его и не было, но был оглушительный хохот пятерых мужиков. Палата и впрямь сотрясалась от смеха, а я ничего не мог понять. С сестринского поста на шум прибежала сестра. Она вбежала с возмущенным лицом, но увидев Прыткова с банкой сметаны тоже рассмеялась.
– Ну, что, получили сметанки? Так вам и надо!
Мне надоело это всеобщее веселье, и я вышел в коридор. Сердито побродив туда-сюда, зашел в процедурную к Анне Акимовне.
– Ну, что, купил мужикам сметанки? – рассмеялась она.
– Купил, только не понимаю, почему это так всех развеселило.
– Да потому что у них своя сметанка. – Анна Акимовна щелкнула себя по горлу, – разливной портвейн, вот что у них «сметанка»!
Тут меня прямо в жар кинуло. Влип, как мальчишка! Приволок мужикам банку сметаны.
Я взглянул на часы. Домой, что ли, уйти? Часа через два все отделение будет знать про «сметанку».
– Практикант наш здесь? – на пороге появился Олег Иванович. Он устало махнул мне. – Идем за мной!
Я вышел в коридор. Олег Иванович обнял меня за плечи.
– Надо подежурить около больной, которую мы прооперировали. Это, конечно, скучно, не то, что скальп пришивать. Но больше некому. Сестры все в запарке, куча перевязок, и новых больных принимать надо.
Мы вошли в постоперационную.
– Если появятся хоть какие-то признаки жизни, – он кивнул в сторону стола, где под простынею лежала прооперированная девушка, – зови. Тамара сменит тебя, как на посту управится.
Олег Иванович вышел, а я подошел к столу. Голова девушки по самые глаза была забинтована ровными плотными слоями бинта, получалось что-то вроде шапочки.
Лицо неподвижное, бескровное, с синевой, черные веки тяжело прикрывали глаза. Никаких чувств не выражало это лицо: ни страдания от боли, ни страха смерти, вообще, ничего. Я дотронулся до руки, тяжелой и холодной, и попробовал нащупать пульс, но ничего не услышал. Живо ли это тело, накрытое простыней с огромной больничной печатью, приходящейся прямо на область сердца? «2-я городская больница». И что в нем делает душа, загнанная в угол этим равнодушным полуостывшим телом?
Я уселся на подоконник и сначала неотрывно смотрел на окаменелое лицо, которое оживляла лишь белизна повязки, на руки, не чувствующие иглы в вене, на ноги, ничем не укрытые и не чувствующие холода. Но постепенно отвлекся и стал думать о разной чепухе. Было время мертвого часа, лишь изредка из коридора доносилось тихое шарканье ног – проходил кто-нибудь из сестер.
И вдруг я увидел, как правая рука Александры сделала резкое движение, затем также резко дернулось туловище, и она словно бы попыталась приподняться. Теплый розоватый цвет окрасил щеки, и все лицо посветлело, но сейчас же прежняя неподвижность вернулась к ней, и лицо вновь приняло синеватый оттенок. Именно в вене правой руки находилась игла от капельницы. Я спрыгнул с подоконника, испугавшись, не вышла ли игла из вены. Но игла была накрепко зафиксирована несколькими полосками липкого пластыря, так что все обошлось.
Я выглянул в коридор и замахал Тамаре Сергеевне, которая как раз с ящиком для раздачи лекарств подходила к посту.
– Что? – прошептала она, подбегая.
Я рассказал.
– Хорошо, – на посту я уже почти управилась. Ты позови Олега Иваныча и иди домой.
– А что дальше? – я кивнул на стол.
– Переведем в палату, а там видно будет. Одно скажу: крепышок она!
– Чудо просто! Ведь никаких признаков жизни. Я думал, вот-вот конец.
– Могло и так быть. Но наш Олег Иванович действительно кудесник. Повезло ей.
– Ну, до свидания.
– До понедельника. Я в понедельник как раз в первую, так что увидимся. Спасибо тебе, Саня.
«Вот дело настоящее! – думал я, сбегая по ступенькам в подвал, где была раздевалка, и сбрасывая на ходу медицинский халат. – Быть хирургом, так вот с плеча дарить, обреченному уйти на тот свет, жизнь! Это вам не терапевтическая байда: «Выпейте горсть таблеток, и если не станет лучше, назначим горсть других!»
Только сейчас я почувствовал, как давно начался этот день. Как тяжел больничный мир. Даже не верилось, что есть другой, что я выберусь на улицу. Сейчас сяду на автобус, перееду мост, соединяющий новый, усеянный пятиэтажками город, со старым, купеческим, проеду старинную его часть и окажусь дома, на самой окраине нашего города. Напротив нашей улицы, состоящей из окрашенных в разные цвета домов, – в зеленый, синий, бордовый, – поле; оно обрывается там, где начинаются глубоченные овраги, которые я излазил все до одного. Заканчивается улица (а наш дом четвертый от конца) тоже матёрым оврагом. Весной дно его становится озером, с заливным лугом, на которое пастух Паша приводит стадо коров. Вдалеке за густыми посадками смородины виднеется аэродромное поле. Здесь воля, здесь мой дом.
2.
Первая, кого я увидел в понедельник в отделении травмы, была Анна Акимовна, к которой я заглянул в процедурную.
– Ну, как новенькая? – нетерпеливо спросил я, едва поздоровавшись.
– Это какая новенькая?
– Ну... эта, со скальпированной раной...Александра Крылова!
– А...Сашура! Ничего себе новенькая! У нас после нее уже человек двадцать новеньких поступило!
– Сашура?
–Так ее родня называет. И Саша, и Шура сразу. Самая шустрая, говорят, всегда была. Так и прозвали.
– Ну, как она?
– Молодец! Все терпит. Не сладко ей сейчас, конечно...
Анна Акимовна бросила промытый шприц и иглу в стерилизатор.
– Я ей капельницу как раз поставила. Последишь? А то мне бегать туда-сюда, работы полно, уколов назначена уйма, одних внутривенных шестнадцать штук!
– Конечно, послежу!
Вообще-то сидеть возле больного и ждать, когда по капельке из бутылки выйдет весь раствор, было муторно, но мне не терпелось посмотреть на Александру.
– Какая палата?
– Семьдесят седьмая, последняя. Она там одна.
И я отправился. Постучав в дверь палаты, и, не дождавшись ответа, открыл дверь, вошел.
У левой стены стояла большая функциональная кровать с хорошо приподнятым головным концом. На ней лежала девушка, голова в повязке (кажется, такой тип повязки называется «чепчиком»). Я остановился у порога. Очень смуглое лицо ее с черными цыганскими глазами имело вид ужасно страдальческий. Она сжимала белые бескровные губы и мучительно пыталась найти подходящее положение для своего тела. Я поздоровался, ответ ее был больше похож на стон, но глаза и губы на секунду улыбнулись. Я вспомнил, как сидел около нее в пятницу. Знакомым на этом оживленном болью лице оставалась только повязка до самых глаз. Прямо воскресение из мертвых. Было здорово думать, что я вроде тоже был в бригаде Олега Ивановича, помогал, бегал по отделению с поручениями, приносил, подавал, и потом столько часов дежурил около нее.
– Я в пятницу дежурил около тебя, – сказал я и присел около нее на стул.
– Что-то не помню, – она медленно с усилием выговорила каждое слово, словно одолевая его, и закрыла глаза.
Я решил больше не беспокоить ее и уставился на капельницу.
Дождавшись, когда раствор почти кончился, пошел к Анне Акимовне, взял тампон, смоченный спиртом, вернулся, сам вынул иглу из вены, и отнес капельницу в процедурную.
С тех пор почти каждое утро я сидел по полтора-два часа около нее, следил за переливанием раствора, глюкозы или крови, смотря что назначал Олег Иванович, он сам «вел» Крылову, как и все сложные случаи. На четвёртый день, как раз, когда я помогал санитарке разместить нового больного с переломом голени, Сашуру повезли на первую перевязку скальпированной раны. На перевязку я не попал, но позже прочитал в истории болезни, что пришитый скальп приобрел цианотичный оттенок, холодный, и что отделяемого из ран нет.
Я довольно скоро сумел убедить Олега Ивановича, что мне очень надо видеть, как он оперирует, и присутствовал теперь на операциях и перевязках довольно часто; а еще выпросил разрешение присутствовать при пересадках кожи ожоговому больному Кудимову. У Кудимова семьдесят процентов ожога, обугленный труп просто, но вытащил его Олег Иванович с того света, вытянул. Кудимов в машине, «Зиле-55» горел, на нем нейлоновая рубашка расплавилась. Привезли к нам в травму, дежурил как раз Валентин Григорьевич, и стал он по кусочку этот нейлон вместе с кожей срезать, а тут подоспел Олег Иванович, да как заорал: «Дура! Зачем?» И главное почему-то «дура» на Валентина Григорьевича закричал, а не «дурак». Приказал не трогать рубаху, пусть кожа вместе с нейлоном отомрет, так заживать легче будет. Валентин Григорьевич на «дурру» обиделся, но Олег Иванович оказался прав. Заживление ожоговых ран в этом нейлоновом футляре лучше шло. Правда, на теле у Кудимова новая кожа в виде рубахи получилась, даже пуговки отпечатались, и складки, и швы. И не снять ему теперь вовеки рубаху, да ведь это ерунда, по сравнению с тем, что с таким процентом ожога, кроме белых тапочек, ему уже ничего не полагалось.
Во время операций, на пересадках кожи и больших перевязках, Олег Иванович всегда был в прекрасном расположении духа, шутил, разговаривал с больным или петь начинал, и я, сам не замечая как, тоже делался веселым и подхватывал его шутки.
– Знаешь ли ты, Кудимов, – задумчиво разглядывая освобожденные от бинтов ожоги на теле, – что меня жениться на тебе заставляют?
– Это как? – улыбаясь непослушными губами выговаривает Кудимов и на секунду забывает о боли.
– Да так. Когда тебя привезли с дороги, я ж всю ночь с тобой провожжахался. Утром прихожу, а жена говорит: где был, у тебя дежурство в восемь кончилось?
– Я ей так и так говорю, с Кудимовым провожжахался.
– А она мне: вот на Кудимовом и женись! Я к ней и тем, и этим боком. А она все одно требует: с кем вожжахался всю ночь, на том и женись. И в любовь мою не верит.
– Дак у меня жена есть, – словно сокрушаясь такой неудаче, растерянно отвечает Кудимов.
– Развестить придется, – участливо советует операционная сестра Ольга.
А тем временем пересадка небольшого участка кожи подходит к концу.
– На сегодня все, – вытирая пот, говорит Олег Иванович, – следующего везите.
...Крупные ритмичные капли бодро прыгали из перевернутой бутылки в капельницу и, становясь тоненьким потоком, лились по системе стеклянных трубочек через иглу в кровь. Не так-то легко пролежать два часа с неподвижной рукой, особенно когда у тебя вторая в гипсе по самую шею, а все тело болит адской болью, но на мои жалостливые вопросы Сашура только улыбалась.
– Что ты, Саня! Раз болит, значит, живое. Как подумаю, что могла умереть. Как вспомню про пятницу, которую не помню! – Сашура улыбалась по-цыгански, блестя глазами и невероятно белозубой на очень смуглом лице улыбкой. – Пускай болит!
Но тут же все лицо ее искажала гримаса боли.
Пока кровь разбавлялась очередным чудодейственным раствором, я сидел около Александры на самом краешке кровати и без умолку болтал. Пересказывал фильмы, книги, смешные истории, анекдоты. Сашура смеялась, и сразу же морщилась от боли.
– Катится нолик по пустыне, – начинал я торжественно. – А навстречу ему другой нолик...
– Ой, перестань, – морщилась сквозь улыбку Сашура, – мне смеяться больно.
Она преодолевала свое почти неподвижное заточение в кровати с незаметным, смиренным терпением. И вот, первая радость – правильно срасталась переломанная в нескольких местах рука. Перелома позвоночника не оказалось, был сильный ушиб, и Сашура уже могла, подперевшись подушками, несколько раз в день полусидеть.
Но пришитый скальп приживаться не думал. Через неделю пошел такой некроз тканей! А через три недели кожа головы полностью омертвела. Олег Иванович постепенно удалял дряблые безжизненные лоскутки кожи.
– Смотри, студент, - указал мне Олег Иванович удаляя очередной небольшой –некротический участок, – появляется грануляция. Это хорошо или плохо?
Я вспомнил, что грануляция – это вроде как появление новой, временной ткани, перед тем как начнется рубцевание и нарастание свежей кожи.
– Хорошо.
– Вот и я думаю, что хорошо. Будем начинать пересадку.
- Можешь перевязывать, Оля, - сказал Олег Иванович операционной сестре, и вышел из перевязочной.
Начались пересадки кожи на голове, (некроз тканей не замедлил себя ждать). Сашура переносила их молча, позволяла себе только морщиться. Но вот ноги оставались такими же бесчувственными, как и месяц назад.
– Месяц не срок, – говорила Зинаида Тимофеевна, врач ЛФК, осматривая Сашуру во время врачебного, обхода. Большущего роста, полная энергии, двумя мощными шагами она оказывалась около кровати, каждый раз выкрикивая: «Лечебная физкультура пришла!»
– Ноги постепенно отойдут, – басила она. - Но пора начинать разработку.
– Я подожду, – улыбалась Сашура, посверкивая глазами, – я же всего месяц как родилась, а ходить через год начинают.
Однажды я, как всегда, сидел в семьдесят седьмой палате, на стуле между тумбочкой и кроватью, и листал альбом с фотографиями, который Сашуре принес кто-то из родных, то ли мама, то ли старшая сестра. Они приходили каждый день, а первые дни оставались около нее по очереди даже ночью.
Почти все фотографии были любительские, неожиданные и потому смешные.
– Эх, Шурик, сейчас бы в баскетбол поиграть! – сказала вдруг Сашура и засмеялась, – мы с тобой: Шурик да Сашурик! В баскетбол... – продолжала она так, словно по пирожному облизывалась. – Я бы, наверное, до самого кольца допрыгнула... или на лыжах побегать...Сразу на десятку! – Веселое нетерпение блеснуло в ее глазах.
– Десять километров ни за что не пройду, – отозвался я, – Ты самый шустрый Сашурик на свете!
– Десять! – горячилась Сашура. – Я бы и тридцать прошла и ни разу не остановилась. По снегу, по лесу, мимо елок...
– А вокруг волки с зайцами беседуют, – с ехидцей продолжил я.
– Уж и помечтать не дашь! – Сашура засмеялась.
– А это кто? – ткнул я в едва заметную фигуру юноши на фотографии. Он стоял на лыжах в шапочке и лыжном костюме у начала огромного белого склона и, опираясь на палки, глядел вниз.
– Это Костя! Ты что, не узнал?
– Не узнал, богатым будет твой Костя, – пошутил я.
Костю, «кавалера», «мальчика», «любовь» Сашуры – так по-разному называли его наши медсестры, я видел лишь изредка. Он приходил, как правило, вечером, часов в шесть, и сидел около нее на краешке кровати. Он был на четыре года старше Сашуры, работал на том же заводе и учился в вечернем техникуме. Мне казалось, что о Косте я знаю столько же, сколько об Александре, если не больше. Потому что каждый свой рассказ о прежней добольничной жизни она начинала словами: «Однажды мы с Костей...» И дальше почти все было про Костю. И эхо смеха летело к высокому потолку палаты.
Как только сильные боли перестали мучить Сашуру, улыбка почти не сходила с ее губ. «Веселая, как вешний жавороночек!» – говорила баба Аня, раздатчица в столовой, когда мы с Тамарой, убегавшись по отделению, садились, наконец, обедать. Баба Аня сама каждый обед приносила Сашуре в палату еду и обязательно добавляла от себя что-нибудь, принесенное из дома. Сашура говорила: «Ох, баба Аня, не раздатчица ты, а раздаватчица! Все раздаешь! Себе небось не оставила».
– Мне и сало не тяжело, – беспечно отвечала баба Аня. – А тебе, милая, питание сейчас хорошее требуется.
Когда приходила Анна Акимовна, чтобы сделать Сашуре три, а то и четыре укола сразу, она задорно извинялась: «Анна Акимовна, уж простите, что мое мягкое место такое твердое!» Она смешила массажистку, строя забавные рожицы, пока та с силой разминала замершие после ушиба мышцы спины или сгибала и разгибала локтевой сустав, плохо гнущийся после перелома.
Иногда смех ее долетал утром к нам на пятиминутку, в кабинет Олега Ивановича, который находился рядом с семьдесят седьмой палатой, и разгоряченные споры на минуту затихали.
– И что заливается? – пожимает плечами Олег Иванович, – ну и колокольчик ваша Крылова!
И все улыбались.
Шла последняя неделя моей практики в травматологии. Я твердо решил после окончания медучилища поступить в мединститут, я хотел быть хирургом.
Как раз в эту последнюю неделю Александра вдруг очень переменилась.
– А, братик, – улыбалась она, когда я прямо с пятиминутки забегал к ней. Но это был не тот веселый и восторженный голос, который встречал меня раньше. И улыбка была – одними губами. Во вторник Валентина Васильевна, палатная сестра, попросила меня в обед раздать лекарства. Я взял ящичек с разложенными в нем лекарствами, и пошел по палатам. Подойдя к последней, семьдесят седьмой, нашел в тетради назначений фамилию Сашуры. Ей в обед полагалась только одна таблетка – кальция глюконата. Я зашел в палату. Сашура лежала, перевернувшись к стене, укрытая с головой одеялом. Я положил на тумбочку таблетку и тихо вышел. Но, отдав ящичек и тетрадь назначений Валентине Васильевне, вернулся в семьдесят седьмую.
– Сашурик, с тобой ничего не случилось? – спросил я, стоя посреди палаты. Она лежала все в том же положении.
– Нет, – ответила Александра. Но потом все же сбросила с головы одеяло и повернулась ко мне.
– Какая-то ты не такая в последние дни.
– Я думаю, Шурик, – с горечью произнесла Александра, – для чего все это мне выпало? Мука такая. Если б людей спасла, подвиг совершила – тогда другое дело. А так... нелепость одна.
– Выжить после такой травмы – тоже подвиг.
Я собрал мусор с тумбочки.
– У тебя убирали сегодня?
– Убирали. Это я снова насорила, – улыбнулась Сашура.
– Ты, Сашурик, удивительная, ты такой сильный человек! Если честно, я тебе иногда завидую, – признался я.
– Кому и позавидовать, как не мне, – со слезами в голосе прошептала она.
– Нет, понимаешь... Ты никогда не раскисаешь, всегда веселая. А я от каждой маленькой неприятности прихожу в такое дикое уныние, а то и отчаянье, хоть в петлю!
Мне показалось, что последних моих слов Александра даже не слышала. Она сидела на кровати и с какой-то отчаянной задумчивостью глядела вперед.
– Саня, я хочу тебя попросить, – прошептала Сашура, откашлялась и заговорила громко, – Понимаешь, Костя последний раз у меня был четыре дня назад. Он приходил каждый день и вдруг... может, он заболел. Ты не мог бы сходить к нему? Я вспомнил, что действительно видел Костю в последний раз на прошлой неделе. Вошел, чтобы сделать Сашуре подкожный вечерний укольчик (это мне давно доверяли) и увидел, как он держал руку Александры, она что-то говорила ему, и лицо у нее было спокойное, ясное. У Кости же, наоборот. Вид был и смущенный, и возмущенный одновременно.
– Могу, конечно, к нему сходить.
– Я не хочу никого просить из наших знакомых.
– Я зайду, сегодня же зайду к нему, – торопливо пообещал я.
– Запиши адрес.
– Я запомню, говори.
– Некрасова, 7, квартира 15. Это за Октябрьской, первая улица.
– Да знаю я, где Некрасова!
– Шурик, ты иди. Мне сейчас на пересадку. Надо с духом собраться.
Вечером я отправился к Косте. Доехал на автобусе до Октябрьской улицы, а затем дворами прошел на Некрасова.
– Здравствуй, Костя, поговорить надо, – сказал я кудрявой голове, чуть высунувшейся из двери на мой стук.
Не сказать, чтобы он очень обрадовался мне. Это видно было по его растерянно-хмурой физиономии.
Мы прошли на кухню, уселись с разных концов кухонного стола, и я начал:
– Александра решила, что ты заболел.
– Здоров. Что со мной сделается? – вздохнул Костя.
– А что тогда не приходишь?
– Пока у ней было критическое состояние, – раздраженно сказал Костя, – я ходил. Каждый день ходил. А теперь пусть отвыкает.
– От чего отвыкает?
– От меня. От того, что у ней есть я.
– А надо отвыкать?
– Надо, – угрюмо подтвердил Костя.
– Вопросов больше нет, – сказал я, поднимаясь.
– Нет, ты сядь, – остановил меня Костя. – Ты не думай, я ведь не предатель по натуре. Не подлец какой-нибудь. Но понимаешь...Такое ощущение, будто не она это. Ты не видел ее раньше. Ты знаешь, какие у нее были волосы? Поток! Мы все время куда-то шли, ехали...
– Что же, по - твоему... – начал я.
– Да нет! – с досадой перебил меня Костя. – Я знаю, что ты хочешь сказать! Но у нее и голос стал совершенно другой. И говорит она о другом. И думает. Я любил Сашуру. Но я не люблю эту девушку, теперешнюю. Это совсем другой человек! Да и я изменился. Все изменилось после этой черной пятницы.
Костя нервно помолчал и возмущенно воскликнул:
– Она стала похожа на цыганку! Ну что я сделаю! Не нравится она мне больше.
– Интересно, на кого же она могла еще походить? – изумился я.
– На царицу Тамару, – Костя усмехнулся. – Чувствуешь разницу?
Я соскочил со стула.
– Слышь ты, царь грузинский. У нас скоро в психодиспансере будет практика. Приходи, в их коллекции великих личностей грузинского царя точно еще не было.
– Да ты мужик или кто? Ну не могу я, не хочу...
– Просто ты предатель по натуре. И подлец, – сказал я, толкнув кухонную дверь ногой.
– Ну ты, кишка больничная! – заорал Костя, наступая на меня. – Канай отсюда!
– Предатель и подлец! – крикнул я, спускаясь по лестнице. Но ответа не последовало.
Я шел на остановку. И что я скажу ей завтра?
3.
Утром, после пятиминутки я целых полчаса провертелся в коридоре около семьдесят седьмой палаты и едва заставил себя зайти к Александре.
– Здорово, Крылова! – бодро пробренчал я. – Можно я у тебя дневник заполню? Практика кончается, а у меня ни одной записи!
– Ты был у Кости? – спросила она.
– Был, был! – торопливо пролепетал я.
– И что?
– Он здоров. Передает привет. Представляешь, – засмеялся я, – сейчас видел историю новенького, поступившего ночью. Парень, шестнадцать лет... Огнестрельное ранение в правую ягодицу. Чем только люди ночью занимаются! Ягодицы подстреливают!
Я взглянул на нее и перепугался. Вместо смуглого лицо ее стало мертвенно желтого цвета.
– Ты иди... – сказала Сашура.
Я тенью выскользнул за дверь.
Несколько раз до обеда я заглядывал к ней. Но она все лежала лицом к стене.
Во время тихого часа я все же зашел к ней. Сашура сидела на кровати и сосредоточенно смотрела в альбом с фотографиями.
– Домой ухожу, – сказал я, останавливаясь посреди палаты.
– До завтра, Шурик, – Александра взглянула на меня и улыбнулась. Теперь она была почти такой же, как всегда. Только выражение решительной сосредоточенности во взгляде и во всей позе почему-то настораживало меня.
– Побаиваюсь тебя одну оставлять, – тихо сказал я.
– Почему?
– У тебя весь день такое лицо... – словно ты решилась на что-то, на что-то...
Сашура отбросила альбом на тумбочку.
– Ты думаешь, что я из-за Кости что-нибудь сделаю над собой? – Она озорно улыбнулась, и показав кукиш, сказала: – Накось, выкуси! Нет, Саня. Я ведь уже побывала там, где темнота и больше ничего.
– Я думаю, что он еще вернется.
– Единожды предав... слышал такое?
– Единожды солгав, – поправил я
– Одно и то же! Кто один раз отрекся, отречется снова.
– Сегодня мне еще тяжело, а завтра я буду смеяться как всегда. Даже еще веселей! Ведь я еще раз победила смерть.
Она смахнула слезы и сказала:
– Это последние.
– Конечно, последние! – обрадованно подтвердил я.
– А тебе спасибо, Шурик. Ты мне так помог! Жаль, что твоя практика кончается. Вот скукотища без тебя будет!
– Скукотища? Ну, во-первых, я к тебе все равно забегать буду, но самое главное: в травматологию после меня идет практиковаться Промакашка!
– Кто-кто?
– Нелька Промакашкина. Это такой человек! Описанию не поддается. Сама увидишь.
Сашура засмеялась.
– Ну, ладно. Промакашка так Промакашка. Давай с тобой на брудершафт выпьем! По двадцать капель валерьянки!
Она подбросила вверх флакончик с валерьянкой и серьезно сказала:
– Один день – и все линии жизни, она указала на разжатую ладошку – сместились, все изменилось. Главное, я сама изменилась, душа моя стала совершенно другой. Костя меня, новую, совсем не понимал.
Она на секунду сникла.
– Если вдуматься, а что было там, в той прежней жизни? Я чуть не вышла замуж за человека, который предал бы меня потом. Саня, я точно теперь знаю, что хочу делать: хочу стать врачом! Настоящим! Я выучусь, даже не сомневайся!
– А валерьянку-то так и не накапала, коллега, – указал я на флакончик, который она все сжимала в руке.
– Валерр-янку, – пробурчала Сашура, один в один копируя голос Зинаиды Тимофеевны.
Никто не знал, почему Зинаида Тимофеевна так уморительно звала валерьянку «валерр-янка». Мы расхохотались. Сашура накапала нам в мензурки по двадцать капель и празднично произнесла:
– Быть добру!
И мы выпили.