Редакционный совет портала «Подлинник» сердечно поздравляет известного поэта, прозаика, замечательного организатора литературного процесса на Украине Наталию Морозову-Мавроди со знаменательным юбилеем!
Наталия Владимировна родилась в Мариуполе. С детских лет живет в Луганске. С отличием окончила металлургический факультет Луганского машиностроительного института. По профессии – литейщик. Более 30 лет проработала инженером-литейщиком, начальником бюро в ПАО «Лугансктепловоз». Основные черты характера – справедливость, толерантность, порядочность.
Автор нескольких книг стихов, соавтор исторической книги «Гостиница «Украина», ул. Пушкина, 3». Стихи, сказки и рассказы Н. Морозовой-Мавроди издаются во многих литературных сборниках, журналах, альманахах.
Сопредседатель Правления Межрегионального союза писателей Украины (МСПУ), заместитель сопредседателя Всеукраинского творческого союза «Конгресс литераторов Украины», шеф-редактор альманаха «Свой вариант». Лауреат литературных премий имени Олега Бишарева и имени Михаила Матусовского.
Желаем глубокоуважаемой Наталии Владимировне здоровья, долгих и плодотворных лет жизни, новых творческих достижений и успеха во всех начинаниях!
Мисс
Ветка куста за стеклом качнулась и медленно поплыла вверх и вправо, описывая полукруг.
«Наверно, возле стены другие воздушные потоки», – подумала Настя, глядя в окно.
Дальше кленовая поросль, образовавшая кусты, вела себя совсем иначе: ветки слегка покачивались под напором ветра,- а эта двигалась медленно и совсем не так, как другие, будто кто-то специально ею водил.
«Далась мне эта ветка», – с легкой досадой пыталась прекратить свои размышления Настя. Прошел час рабочего времени, а она никак не могла включиться в работу.
«Сказано – технарь. Нет бы, просто смотреть в окно, любоваться природой»,- продолжала она ворчать на себя.
Сотрудники склонились над рабочими столами. После бурного обсуждения проведенных выходных наступило временное затишье.
«Еще достирывают, доглаживают, продолжают ремонт, – исподтишка наблюдала за коллегами Настя. – В нашей стране выходные надо переименовать в дни «повышенной трудовой активности» или сокращено: «трудовые».
На столе зазвонил телефон. «Настя, это ты?» – услышала она в трубке. Это была Ирина, университетская подруга.
– Т-а-а-к... Выходные прошли активно, как я понимаю. Еле живая? – съехидничала Настя, услышав то ли усталый, то ли расстроенный голос Ирины.
– Ершов умер, – тихо сообщила Ирина, никак не отреагировав на Настино ехидство.
– Какой Ершов? – глупо переспросила Настя, хотя она знала только двух Ершовых: первый был автором «Конька-Горбунка», а второй – их университетский преподаватель.
– Виктор Николаевич. Вынос в одиннадцать. Ты пойдешь?
– Да, конечно, – не раздумывая, ответила Настя.
Ирина ожидала на проходной.
– Как назло, цветов нет, – сокрушалась она, – когда не надо, так выставка целая.
– Почему нет? – Настя указала на охапку полевых ромашек, – все и заберем.
– Не солидно как-то – состоятельный человек – не поймут, – засомневалась Ирина.
– Я думаю, он бы понял, – почему-то уверенно ответила Настя.
Где жил Ершов, они не знали. Адрес и как добраться им сообщили на кафедре. Ехать нужно было далеко. Улица находилась на окраине города, в частном секторе. Этот факт их удивил. Ершов слыл обеспеченным человеком, и то, что он жил в таком нереспектабельном районе, никак не совмещалось с тем образом, который они себе создали.
По счастливой случайности, нужный автобус подъехал к остановке сразу же, как только они подошли. Ехали молча. Каждый думал о своем.
Настя вспомнила, как подтрунивали над ней одногруппники из-за особенного отношения Ершова к ее особе. Каждую лекцию он дотошно делал перекличку (пропускать его лекции категорически запрещалось), доходя до Настиной фамилии, Ершов склонял голову и торжественным голосом произносил: «Мисс Кольцова». Это повторялось каждую лекцию. Сначала ей это нравилось, потом стало раздражать из-за постоянных насмешек и намеков. Встречая Настю в коридоре, Ершов или сдержано кланялся, или, когда у него было хорошее настроение, по-мушкетерски размахивал невидимой шляпой и делал глубокий поклон.
Ершов был личностью неординарной. Его лекции всегда превращались в настоящий спектакль, он умел увлечь аудиторию. Иногда, видя, что внимание снижается, он начинал рассказывать о своих путешествиях. Где он только не бывал! Но особой его страстью был альпинизм. Он так захватывающе рассказывал о ледниках, ущельях и вершинах!
Одевался Ершов неброско, но по последней моде, добротно и со вкусом. Не красавец: среднего роста, коренастый, сбитый, с коротко подстриженными русыми волосами, квадратным подбородком и глубоко посажеными глазами,- но исходило от него что-то такое, от чего все девчонки в него были влюблены.
Настя во всей этой ситуации пыталась казаться равнодушной к происходящему, и на предположения подруг о том, что Ершов в нее влюбился, отвечала шутками. Хотя в глубине души ей это льстило, но здравый рассудок отметал все домыслы. Правда, мимо Настиных ушей не прошло то, что Ершову 35 лет, он женат на какой-то уродине по расчету, его тесть занимает высокий пост и у него два сына.
Так продолжалось весь четвертый курс, пока перед весенней сессией, Настя не стала встречаться с аспирантом с той же кафедры, на которой работал Ершов. Казалось, ничего не изменилось, но при перекличке исчезло «мисс», а фамилия «Кольцова» произносилась весьма сдержано. Что произошло, для Насти осталось загадкой. Версии у всей группы были разные, сама же Настя решила, что Ершов не одобряет ее выбор и выражает это таким образом. Но, в конце концов, это был ее выбор...
В начале пятого курса Настя вышла за аспиранта замуж. При перекличках к новой фамилии приставка «миссис» не добавилась, а сама фамилия произносилась сухо, почти враждебно.
Экзамен, по предмету, который читал Ершов, Настя сдавала трижды. Он заявил, что его предмет она, Настя, будет знать только на «отлично» и, что ее знания должны соответствовать этой оценке. Кое-какие диаграммы и формулы она помнила и сейчас, спустя двадцать пять лет, а тогда знала конспект и учебник, в полном смысле слова, наизусть. Ей вспомнилось то упорство, с каким она зубрила, доказывая что-то в первую очередь самой себе.
Было потом еще три встречи. Вернее - две. Третья, как говорят сейчас, была виртуальной.
Первая состоялась через четыре года после окончания университета, в один из воскресных июльских дней. Солнце стояло в зените, воздух раскалился от зноя. Настя с мужем и маленьким сыном зашли в небольшое кафе в центре города, поесть мороженого и выпить чего-нибудь прохладительного. Муж направился к стойке, чтобы сделать заказ, а Настя в поиске свободного столика, замешкалась у входа. И тут она почувствовала на себе взгляд. Это был Ершов. Их взгляды встретились. Настя машинально улыбнулась и попыталась поздороваться. Ответной реакции не последовало. Ершов смотрел сквозь нее, будто она была невидимкой. Настя испытала двоякое чувство: во-первых, это ее разозлило – она не заслужила такого отношения к себе; во-вторых, огорчило – ей так хотелось увидеть прежнего Виктора Николаевича, обаятельного, ироничного, со смешинкой в глазах, а не застывший манекен с тяжелым взглядом.
Сын отвлек Настю просьбами о шоколадке и пирожных. Подошел муж, неся ситро и мороженое. Молодая семья расположилась за свободным столиком. Настя на какое-то время забыла о Ершове, а когда вспомнила – его столик оказался пуст. Эта встреча оставила неприятный осадок, от которого Настя долго не могла отделаться.
Следующая встреча произошла через пятнадцать лет, в университете.
Настю, вместе с другими выпускниками, пригласили на празднование юбилейной даты со дня основания кафедры. Среди приглашенных был и Ершов. На тот момент прошло уже несколько лет, как он ушел от преподавательской деятельности. Занимался производством бетонных изделий. Открыл свою фирму. Судя по всему, дела у него шли успешно. Одет он был безукоризненно, от него исходил запах дорогих сигарет и одеколона. Периодически он отвечал на звонки мобильного телефона, что довершало образ успешного бизнесмена.
Всем приглашенным вручали сборник научных работ сотрудников кафедры. Была в нем и статья Ершова. Преподаватели с удовольствием писали пожелания бывшим студентам на внутренней части обложки книги. Собственно, грань «студент-преподаватель» за столько лет практически исчезла, но каждому хотелось на немного вернуться в прошлое и вновь ощутить атмосферу студенческих лет.
Ершов был в хорошем расположении духа. Он тонко шутил, был галантен. Настя вновь ощутила ту влюбленность, которой он был окружен. Поддавшись общему настроению, Настя протянула ему свою книгу. Ершов посмотрел ей прямо в глаза долгим взглядом, так, будто хотел запомнить, и сделал надпись: «Коллеге Насте с пожеланием не забывать родную кафедру и преподавателей».
Через некоторое время, после очередного телефонного звонка, он, извинившись и попрощавшись с присутствующими, ушел.
И, наконец, третья встреча – три года назад. Было начало июня. Настя стояла на автобусной остановке в ожидании транспорта. Шел мелкий густой дождь. Настроение было серым, как все вокруг. Настя не любила пасмурные дни. Может, поэтому она не любила ни осень, ни зиму. Ее раздражали прохожие, одетые под стать погоде, в темные одежды. Настя была одета в ярко-голубое платье и белый пиджак.
– Белая ворона, – усмехнулась она про себя, поймав недоуменный взгляд женщины, скользнувший по ее одежде. И вдруг услышала совсем рядом:
– Сейчас бы в Париж! Да, мадам? – На нее смотрел улыбающийся молодой человек.
– Не грустите так, – продолжил он, – дождь скоро закончится.
Настя улыбнулась ему в ответ. На парне была белая рубашка и белые брюки.
« Еще одна белая ворона, – подумала она. – Как здорово, когда тебя понимают».
– И в Париже Вы побываете, вот увидите! – крикнул он на прощание, заскакивая на подножку отходящего автобуса.
Последние слова парня Настю не удивили, она это знала наверняка, с самого пятого класса, когда на школьной ярмарке приобрела открытки с видами Парижа. Ее поразила церковь Мадлен. С тех пор она знала, что увидит ее. Не знала, каким образом и когда, но знала, что это произойдет.
И в этот момент она вспомнила Ершова, почти ощутила его присутствие физически. Вспомнила его рассказ о поездке в Париж и свое ощущение тогда, ту уверенность, что обязательно побывает в церкви Мадлен. Кстати, поездка в Париж действительно состоялась, и Настя даже привезла на память маленький кусочек гранита от напольной плиты из церкви Мадлен.
Но в тот июньский день она поразилась мысли о какой-то своей похожести с Ершовым. Может, он понял это раньше ее?
– Приехали, – прервала Настины воспоминания Ирина.
Убедившись, что описание некоторых ориентиров, полученных на кафедре, совпадает с увиденным, подруги пошли вдоль улицы.
Возле одного из домов они увидели женщину, торговавшую всякой мелочью: жвачками, сигаретами, леденцами.
– Извините, пожалуйста, – обратилась к женщине Ирина, – как лучше нам пройти на Абрикосовую улицу?
– Вы, наверное, к Ершову? – с пониманием глядя на цветы, поинтересовалась она.
– Да.
– Перейдете здесь дорогу, пройдете две улицы, там, где грязи по самое, извините, некуда. А следующая – Абрикосовая. Самая чистая в этом районе. Стараниями Виктора Николаевича, – добавила она. Пройдете вдоль улицы три дома и увидите двухэтажный дом, самый высокий и самый красивый. Это его. Вынос в одиннадцать?
– Да.
– Обязательно пойду. Какой человек! Жаль, что ушел так рано. Все здесь благодаря ему: и дорога, и телефон, и газ. Хорошую память о себе оставил. Великий труженик.
Подсказка женщины не пригодилась. Пройдя еще немного, Настя с Ириной увидели машины и людей, движущихся в одном направлении. Дом тоже был приметным, его было видно издалека. Забор, вдоль всего участка, принадлежащего Ершову, состоял из кирпичных колонн, которые между собой соединялись коваными решетками, увитыми диким виноградом. Создавалось впечатление больших корзин с цветами. Ворота были открыты.
Во дворе стояли люди. Особенно на себя обращали внимание молодые женщины в черном с букетами темно-бордовых роз в руках. «Наверно, с работы», – почему-то подумала Настя.
Ирина покосилась на скромные ромашки, сравнивая их с роскошными королевами цветов. Настю смущало другое: собравшиеся были одеты согласно ситуации, на ней же было белое платье. Это был тот случай, когда белый цвет был слишком некстати. Ершов, даже мертвый, заставлял ее испытывать неловкость.
Они прошли через небольшой дворик, поднялись по ступенькам, пройдя коридор, оказались в довольно большом холле. Все, что предстало их глазам, говорило о богатстве и тонком вкусе.
В центре комнаты находился резной стол, на столе – полированный гроб. За гробом, вдоль стены, они увидели множество венков и букеты цветов. Цветы лежали и в гробу. На небольших диванчиках и на стульях сидели люди. У гроба стояла жена и один из сыновей.
« Совсем она и не уродина», – подумалось Насте.
Прямые русые волосы, подстриженные каре, небольшие светлые глаза, немного тяжеловатый нос, средней полноты губы. Было в ней что-то, что Насте даже нравилось. Скорее всего, взгляд. Взгляд волевого человека, решительный, может даже немного жестковатый. Она давала какие-то указания сыну. Настя пыталась найти в сыне сходство с Виктором Николаевичем, но так и не нашла. Это было мужское исполнение матери.
Ирина сунула Насте в руку деньги и цветы, она плохо переносила такие мероприятия и предпочитала к гробу близко не подходить.
Настя положила деньги на тарелку, а в ногах положила ромашки. До этого момента, она боялась посмотреть на то, что осталось от Ершова. Но, взглянув, испытала облегчение: это был ссохшийся старик, совсем не похожий на того Виктора Николаевича, которого она знала.
Жена поправила покрывало, которым был накрыт покойный. Ее руки совсем не соответствовали довольно хрупкой фигуре. Руки были крупными и натруженными.
« Великий труженик, – вспомнила Настя слова женщины, торговавшей мелочью. – Они оба великие труженики», - заключила она.
Постояв немного у стены, Настя с Ириной вышли во двор. Теперь была возможность получше рассмотреть дом и двор.
Недалеко от входа во двор, стоял небольшой флигель, облицованный кирпичом, к нему был пристроен большой двухэтажный дом с маленькими балкончиками, чем немного напоминал замок.
Двор от сада отделяла низкая кованая решетка. В саду была видна беседка, сложенная из кирпича, с колоннами, увитыми плющом.
Перед беседкой находился пруд неправильной формы, в виде большой запятой, выложенный по периметру большими плоскими камнями, покрытыми низкорослым очитком.
Соседский дом со стороны сада, был облицован кирпичом, также как и дом Ершова. Из сада в соседский двор вела изящная кованая калитка, чтобы можно было ходить друг к другу, не выходя на улицу.
Насте подумалось, каким теплым и уютным должен был быть дом для своих хозяев в осеннюю непогоду или зимнюю стужу.
– Это родительский дом, – услышала Настя.
Женщина рядом кому-то показывала рукой на маленький флигель.
– Мог бы купить себе дом в центре, но не захотел покидать родительский. Облицевал кирпичом, внутри комнаты отделал. Очень родителей любил. Жили они бедно. Витя в техникуме учился, так, бывало, грязь, слякоть, сидит дома, на ноги обуть нечего. Впроголодь жили. Родители люди простые, рабочие. Сам выучился, всего сам достиг, все своими руками. А сколько доброты в нем было! Сколько людей помянут его добрым словом. И уважительно ко всем относился. Вот пьяниц и бездельников – не любил. С ними не церемонился. Всегда говорил, что думает, хоть не всем это нравилось. Но подлости от него не видели. Плохо нам будет без него. Сгорел. За четыре месяца сгорел. Последние два месяца никого не принимал, не хотел, чтобы его беспомощным видели.
«Господи, мы же его совсем не знали, – с удивлением подумала Настя. – Он совсем другой».
Ей стало до слез обидно от такой жизненной несправедливости. В этом не было ничьей вины, но Насте стало очень жаль, что она так поздно узнала, каким человеком был Виктор Николаевич Ершов.
Сухарь, зануда, чудак и при всем этом – мечта всех девчонок. Каким же он был на самом деле? И почему к ней, к Насте, он так относился?
Пришла мысль: она бывала и раньше в богатых домах, но всегда ей что-то не нравилось, хотелось что-то переделать, это была демонстрация богатства и не более, у этих домов не было души.
У дома Виктора Николаевича душа была, причем, все, что Настя видела здесь, было близко ей самой, она не тронула бы ни кирпича, не изменила бы ни одной самой мелкой детали...
Стали готовиться к выносу. Приехал священник. Гроб поставили на скамейки в центре двора. Началось отпевание.
Настя ничего не слышала. Она мысленно просила у Ершова прощение, за что не знала сама. Ей хотелось кричать от бессилия что-либо изменить. Близкая, родственная душа покидала этот мир! В этот момент она не могла обманывать себя: мимо нее в жизни прошло что-то большое. Это не было любовью мужчины и женщины, хотя, конечно, влюбленность была, – это было нечто большее, название, которому Настя не могла найти.
Ершов был «неудобным» человеком в жизни, максималистом во всем, с такими трудно, и, скорее всего, его жене досталась нелегкая жизнь. Но именно на таких людях все держится. Настя не раз в разные моменты жизни ловила себя на мысли: «Как бы к этому отнесся Ершов?». Она всю жизнь доказывала ему что-то. А может самой себе?
Настя думала о том, как много теряют люди из-за недомолвок, условностей, в угоду, ими же придуманным, обстоятельствам. О чем так и не сказал ей Ершов?
Но теперь уже было поздно...
Перед лицом непоправимого особенно обостряются все чувства: в эти мгновения Настя остро ощутила, насколько дорог ей был Ершов.
Гинкго-Билоба
Поезд двинулся вдоль перрона. Медленно, плавно. Марине показалось, что движется не поезд, а то, что за окном: лица, глаза, руки, – она смотрит, как в экран телевизора. Что это? Где она? Сашенька сидит напротив притихшая, прижав к себе куклу, как запуганный звёрек. Она понимает, что маме плохо. Но почему мама так кричала и плакала?
Марина никак не может собраться с мыслями. Она едет с детьми на курорт. С детьми! Их должно быть двое. Она точно помнит: у нее двое детей. Где Миша? Под столиком стоит сложенная коляска. Где Миша? Цыгане. На перроне были цыгане. Они его украли! Господи, какая глупость! – она просто сходит с ума. Ничего не помнит. Гинкго-Билоба, где-то она читала, кажется так называется то африканское растение, лекарство для памяти. Ей только тридцать два, а она уже ничего не помнит. Гинкго-Билоба. Гинкго-Билоба. Нет у нее слишком тяжелый случай: Гинкго-Билоба помнит, а где сын – нет. Но где же Миша? Верхняя полка! Боже мой, как она могла забыть?! Конечно он там! А, если нет? Ей страшно поднять глаза и посмотреть.
«Постели брать будете? – из оцепенения ее выводит голос проводницы, – Ваш малыш уже заснул! Сказано: дети».
— Нет, спасибо, мы так. Нам недалеко, – почему-то радостно отвечает Марина.
— Да, как сказать. Десять часов – и не близко, – проводница, озадаченная ответом Марины, ретируется.
Проводница не может знать, что Марина обрадовалась от того, что нашелся ее двухлетний сын, поэтому что-то недоуменно бормоча, исчезает.
Марина тут же забывает о ней.
«Так. Надо взять себя в руки. В конце концов, она едет на курорт с детьми. Целых двадцать четыре дня! Она и дети! Но почему все так? Ведь может быть иначе».
Марине всегда казалось, что у нее все не так, как у остальных. У нее еще сестра и брат. Она младшая. «В семье не без урода», – когда-то услышала она, именно этим уродом себя и чувствовала, натыкаясь на очередное непонимание. Причем чужие, казалось, понимали лучше, чем свои. Потому жила оглядываясь, и, как бы, примеряя себя к остальным, угадывая чего от нее ждут, старалась подстроиться. Но чаще не угадывала и оттого очень огорчалась.
Она была далеко не тихоней, и, если что-то делала, уходила в это с головой, а когда ее старания, в очередной раз, оказывались не понятыми, с такой же страстью – отчаивалась.
Марина боялась своей непохожести, скорей всего потому, что любила своих родителей, а они старались «причесать» её под свою гребенку, чтобы не выпячивалась. Как в сказке «Гадкий утенок», но это сказка и там хороший конец, а тут – жизнь. Боясь огорчать родителей, Марина старательно втискивала себя в клетку, которую они ей приготовили, как считали, для ее же пользы.
После окончания школы, чтобы быть не хуже других, поступила и окончила, неинтересный ей, институт, устроилась на завод, в отдел. Чтобы не сказали, что жизнь не сложилась, вышла замуж. Но чего она действительно хотела, выйдя замуж, не в дань общему «положено», а потому что не видела смысла своей дальнейшей жизни, хотела иметь детей.
Детей не было пять лет. Муж их отсутствие переносил просто: он хотел, но не настойчиво, – будут – хорошо, нет – значит так надо. Проблемой появления детей занималась Марина со всей мощью своего темперамента: лечила себя и мужа. Пять лет больниц, обследований, санаториев. Через пять лет появилась Сашенька. Еще через три года – Мишенька. Мужу было достаточно одной Сашеньки. В стране началась «перестройка», главным признаком которой стала задержка зарплаты. Семья часто сидела без денег, и единственным доходом была мамина пенсия – отца к тому времени уже не стало.
Чтобы не «плодить нищету», муж был против второго ребенка. Но тут Марина не стала подстраиваться: детей в семье должно быть не меньше двух, – это было ее глубокое убеждение. Так появился Мишенька. Он был копией мужа.
Дети были ее, от начала и до конца. Для Марининой мамы они были просто внуки, для мужа – просто дети, а для Марины – они были всем, неотъемлемой и лучшей ее частью: глазами, легкими, сердцем. Если они болели, в доме воцарялся траур, их удачи превращались в праздники, все, что они делали, для Марины было гениальным.
Когда год назад у Сашеньки обнаружили болезнь сердца, как осложнение после скарлатины, Марина не могла себе ее простить: ей тогда сделали операцию и скарлатина Сашеньки протекала без нее. Осложнения Марина относила только на свой счет, скарлатины вообще бы не было, будь она рядом с дочерью.
С момента установления неутешительного диагноза, Марина все направила на борьбу с болезнью.
И вот удача: бесплатная путевка, которая называлась «матери и ребенка», для лечения Сашенькиной болезни. На двадцать четыре дня! Но так как Миша был тоже её неотъемлемой частью, а путевки «матери и детей» не давали, она решила все равно ехать втроем. «Или пробудем меньшее количество дней, или договорюсь о Мишеньке», – решила она.
Тут появилась новая задача: путёвка-то бесплатная, но за билеты, туда и обратно, платить надо, да и с собой что-то взять, это же дети, – на улице июнь, а витамины детям необходимы, да и вообще, мало ли что.
После покупки билетов осталось тридцать рублей. Этого, конечно, было мало. Марина попросила маму одолжить денег, но мама уже обещала старшей сестре занять с пенсии деньги на покрышки для машины. Как Марина не убеждала маму, что это дети, что они будут далеко от дома, что такая путевка, такое везение, бывает раз в десять лет, для мамы справедливость была прежде всего: первой она пообещала Тамаре на покрышки, которые сосед продавал «почти даром». И еще мама не хотела ссоры между дочерьми. Тамара кипела справедливым, как ей казалось, гневом: ей нужно обуть их семейную кормилицу, а Марине, видите ли, на курорт не хватает. Марина могла обратиться к брату, он бы обязательно, не просто одолжил, а даже подарил, но брат «перестраивался» вместе со всей страной и у него были только долги. Собственно «перестраивалось» все Маринино окружение, поэтому одолжить деньги было не у кого. Марина призвала в помощники мужа, попросила, чтобы он одолжил у своих родителей. Муж наотрез отказался так обременять родителей, предоставив Марине самой решать эту задачу.
Он был хорошим человеком, но, как и все остальные, плохо ее понимал. Марина любила маму, хорошо относилась к мужу, но от очередного непонимания ей было плохо. Не хотелось верить, что ее оставят одну, надеялась, что осознают: насколько детям нужны витамины – и что-то придумают.
Она бегала по врачам, собирала справки, готовила нехитрый багаж, все лучшее из детских вещей и своего гардероба. Оказалось, что то, что считалось лучшим выглядело убого, а ей просто нечего одеть. Из приличного у нее было трикотажное платье с длинными рукавами, это в июньскую-то жару, плетенная летняя шляпка и симпатичный халатик, который оказался уже не таким симпатичным, потому, что вылинял.
Наступил день отъезда. Она ждала. Полчаса до выхода из дома. Ни мама, ни муж, похоже, не собирались ей сделать сюрприз, рублей, хотя бы, на пятьдесят, и не интересовались с чем она едет. И тут с ней случилась истерика. Она могла простить непонимание себя, но непонимание в отношении детей – не могла. Марина не просто кричала, ей казалось, что у нее сейчас лопнет голова или треснет пол под ногами и она туда провалится. Дальше она все помнит плохо: дорогу на вокзал в автобусе, перрон, цыган возле поезда, купе, шляпу на столике и в ней деньги, которые кинул туда, вбежав, запыхавшийся муж. Еще помнила, как она схватила деньги, совала ему в карманы и кричала, что ей и детям подачки не нужны, что они не пропадут и просила уйти из вагона.
Она ехала на курорт...
Дни бежали быстро. Марина не стала говорить администрации о Мише: денег доплатить не было, но хотелось использовать все возможное для лечения дочери. Двух порций на троих им хватало. Поначалу она боялась, что ее обман раскроют, но потом успокоилась, их не трогали.
Оказалось, что там собрались такие же безденежные, как она. Отсутствие клубники, черешни и первой малины, они компенсировали шелковицей и земляникой в ближайшем парке. Он так только назывался, и отличался от леса лишь тем, что кое-где стояли скамейки и было подобие дорожек, засыпанных мелким гравием. Ей было хорошо. Спокойно. Так хорошо Марине не было никогда. Разве что в детстве, когда ей удалили аппендицит. Все приносили ей «вкусные передачи», о ней заботились, чувствовала, что ее любят и было удивительно спокойно.
Через восемнадцать дней пришло письмо от мужа. Он спрашивал, как им отдыхается, сообщал, что в огороде «полным ходом огурцы» и, что начали спеть помидоры. Еще спрашивал, когда они приедут, договорилась ли Марина о Мишеньке или они приедут раньше, когда их встречать.
Марина прочла письмо так, будто оно было адресовано не ей, и, вообще будто муж, дом, мама были в другой жизни. Отвечать не стала.
За четыре дня до отъезда ее вызвали к главврачу. Главврач, пожилой мужчина в очках с толстыми стеклами, говорил усталым голосом, чувствовалось, что ему неприятна эта миссия.
«Вам не стыдно? – спросил он. – Почему Вы не сообщили о втором ребенке? Сколько порций Вы берете в столовой? – видимо, кто-то его неправильно информировал. – Придется доплатить».
Марина сказала, что ей стыдно, но они берут две порции и Миша спит с ней на одной кровати, а денег у нее нет, только билеты на обратный путь. Она обязательно уйдет сегодня же, но просит позволить закончить дочери процедуры. Он позволил.
Вечером, после ужина, Марина собирала вещи, уговаривая себя, что три ночи не так много, переночует на вокзале, вещи оставит в камере хранения. Главное Сашенька чувствует себя лучше, посвежела, не так устает. Раздался стук в дверь, за дверью стоял главврач. «Оставайтесь, – сказал он, – но смотрите, если узнаю, что Вы берете три порции, напишу на производство». В который раз чужие ее понимали.
Поезд подъезжал к станции. Марина увидела маму и мужа, они тоже увидели ее. Ей даже показалось, что они рады. Но у Марины опять появилось чувство, что она смотрит телевизор и видит все со стороны.
Дома мама и муж наперебой рассказывали, как хорошо они жили этот месяц. Только Марина уехала, «пошли огурчики», они много продали, появились деньги. Муж устроил такой полив, что все росло, как на дрожжах. И огурцы, и клубника, и помидоры. Муж с гордостью открыл холодильник. Он ломился от продуктов. Муж хотел показать, как они ждали Марину и детей. Но она уже ничего не слышала. Она увидела большой кусок твердого сыра. Для их семьи, в последнее время, это было роскошью. Почему-то этот кусок сыра Марина не могла простить.
Гинкго-Билоба. Вот тебе и Гинкго-Билоба. Нет, человеческий мозг специально так устроен, он должен забывать. Не надо лекарства для памяти, иначе она всю жизнь будет помнить этот кусок сыра.