Вот что сообщает «Википедия»: Впервые населенный пункт на реке Уж с названием Хабнэ в письменных источниках встречается в 1415 году. Принадлежало Хабнэ, в свое время, Великому Княжеству Литовскому, затем Речи Посполитой и в конце XVIII ст. перешло к Российской империи. По одной из версий основали поселение бежавшие от набегов кочевников киевские евреи. В XVI и XVII вв. Хабнэ играет довольно важную оборонную роль в крае. В XIX веке городок известен своими ткачами и текстильной промышленностью. Согласно переписи населения 1890 года 80% жителей городка составляли евреи, но после того, как к Хабному официально были присоединены все его окраины, заселенные в основном украинцами, поляками и литовцами, эта цифра слегка уменьшилась.местечко Пришедшие к власти в 1920-м году большевики переименовали поселок и в 1934—1957 гг. он назывался Кагановичи Первые (укр. Кагановичі Перші) в честь Л. М. Кагановича, родившегося неподалёку от Хабное, в деревне Кабаны. Райцентр Полесского района Киевской области. В 1957 году переименован в Полесское (укр. Поліське). Полесское попало в т.н. «Западный след» и хоть от него до ЧАЭС было больше 50 км, по уровню радиоактивного загрязнения оно оказалось не намного чище города Припять. Ликвидирован в 1999 году после аварии на Чернобыльской АЭС и официально снят с учёта как населенный пункт. В настоящее время в бывшем посёлке городского типа проживает около 10 человек, до Чернобыльской катастрофы насчитывалось более 11 тысяч жителей.
В магазинчике подвальном иудей читает Тору
и вылизывает кошка шестерых своих котят,
а на вешалках горбатых пиджаки, салопы, брюки,
густо пахнут нафталином и расслабленно висят.
А на площади базарной при большом скопленьи люда
продают съестное бабы из окрестных деревень,
и окраина местечка пахнет сеном и дровами,
и горшки уселись плотно – кто на «тын», кто на «плетень».
Там и я бреду с базара, в левой три кило картошки,
в правой кринка со сметаной и в авоське – сельский хлеб,
и течёт над миром Время, время медленно уходит,
а еврей читает Тору – книгу жизни и судеб.
*****
В Полесском я бывал ежегодно в течение десяти лет – отдыхал там каждое лето. Когда-то, до войны, это было еврейское местечко в 120 км. от Киева. В 1941 пришли немцы и вместе с украинскими полицаями расстреляли «жидов и коммунистов» на околице местечка, в чахлом сосняке за старым кирпичным заводом. Всего в двух братских могилах там лежит 5-6 тысяч «советских граждан», как стыдливо гласит табличка на месте расстрела. Я стал ездить туда тогда, когда женился – моя покойная жена была родом из Полесского. Однажды тесть рассказал мне одну старую историю.
...Перед захватом Полесского немцами из местных активистов и комсомольцев был создан партизанский отряд. Пошёл в партизаны и один еврейский парень, за год до этого женившийся на украинской девушке–соседке. Это была любовь! И даже родители девушки не очень сильно протестовали против их брака – не хотели портить жизнь любимой дочке.
Сразу после прихода немцев в Полесском был установлен комендатский час, поэтому всякое передвижение в это время каралось расстрелом. Однажды, ночью, в окошко кто-то постучал. Отодвинув занавеску, молодайка разглядела в темноте мужское лицо. Вскрикнув от неожиданности, она кинулась в сени – из леса пришёл её ненаглядный: худой, голодный, завшивевший. Пол ночи она отмывала и кормила его, а потом они крепко уснули – на рассвете парень должен был снова уйти в лес. Только стало светать, как в хату вломились полицаи. Схватив еврея, они выволокли его и повели полуголого в комендатуру. Через несколько часов парня повесили на центральной площади Полесского.
Эта история никогда бы не получила своего завершения, если бы в пятидесятых годах прошлого века у местных чекистов не нашлось время порыться в захваченных немецких архивах. Тогда-то и стало известно имя того, кто предал партизана. Им оказался тесть, отец той самой юной украинки, жены еврейского парня из Полесского. Его судили и повесили на том же самом месте, где немцами был казнён партизан.
******
Я в Полесском последний раз был за год до Чернобыля. Это был городишко столь замечательный, что у меня на всю жизнь остались самые тёплые воспоминания о нём. В этом городке попадались исключительные типажи – и среди старых евреев, и со стороны украинцев. Оставалось только «слизывать» с натуры и, как писал Гоголь, «вставлять в кумедию».
...Шёл я в спортмагазин, в котором кроме волейбольных мячей продавали кое-что из бедного ассортимента рыбацких цацок. Иду и вижу: на противоположной стороне неширокой улицы стоят две древние старухи – настолько старые, что даже вплотную стоя друг к дружке орут так, что слышно за квартал. Так вот, стоят они, орут друг дружке в самое ухо, обсуждают некую Маню.
Одна кричит: «Ну что в ней мужики находят? Там в её хате двери не закрываются – мужики так и шастают: то туда, то сюда». Стоит заметить что я был знаком с той самой Маней – она была женой деда моей жены, и было ей уже далеко за восемьдесят.
Вторая старуха во время этого монолога старается вставить и свои «пять копеек». В общем, страсти кипят нешуточные!
И вот, истощив весь запас накопившейся злобы, первая выдаёт: «И, вообще, ты бы видела её в бане»!
*****
...В одной старой хате на окраине Полесского – там, где лужок с вечно пасущимися на нём гусиными стаями заканчивался у обрывистого берега неширокой реки Уж, жили брат и сестра. Когда они поссорились и по какому поводу, этого уже никто не помнил, но ссора между ними вышла лютая. Нужно сказать, что хата у них была срублена из вековых сосен и крылечки выходили на разные стороны. А вот огород, с которого они и жили, был один на всех, только посредине был выкопан мелкий ровчик, обозначавший край владений. Когда сестра поралась в огороде, брат туда не выходил. И наоборот.
А время тогда было ещё то, когда в деревнях держали лошадей, и местные мужики поминутно тарахтели в своих бричках по единственной заасфальтированной улочке городка. Соответственно, на асфальте всегда валялись кучки «конских яблок» - так красиво называли то, чем какали сельские лошадки.
Сестра эта, будучи в раннепенсионном возрасте, тогда ещё работала на ниве общепита – торговала на главной площади имени Ленина газировкой. Да так торговала, что всегда была с наваром.
И вот, однажды, торгует она не очень сладкой газировкой. Всё как положено – пионеры маются в очереди, мамки с грудничками и потные дядьки с соседней стройки. Стоят и возмущаются, что газировка у тётки не сладкая, но как-то глухо возмущаются, без энтузиазма. И надо же было в этот день такому случиться, что куда-то по своим делам шлёпал мимо брат этой тётки – знаю, что звали его Шлёма. Остановился Шлёма, привлечённый антисоветскими разговорами в очереди, послушал что люди гутарят про евонную сестру, и такая в нём пролетарская злость вскипела – прямо дальше некуда! И он решил нанести ей «оскорбление действием», как написали потом в протоколе милиционеры. Оглядевшись вокруг и увидев кучу ещё свежих «яблок», он сгрёб их и стал метать в сестрицу.
Хохот на площади стаял такой, что было слышно в соседнем здании местного райкома КПСС – кто-то из райкомовских и вызвал наряд милиции.
В результате деда Шлёму упекли на 15 суток, а анекдот про этот случай стал местной легендой.
*****
Я уже писал, что каждый год всей семьёй проводил отпуск в Полесском. Славка, мой первенький, был тогда ещё четырехлетним кудрявым мальчиком, нежно любящим соседскую девочку и её кошку. И вот, году примерно в 1979-м приехал я в очередной раз «к тёще на блины».
По окраине городка текла река Уж, и там было устроено что-то вроде городского пляжа, поросшего травкой-курчавочкой, охотно поедаемой бесчисленными стаями утино-гусиного племени.
В один из праздных дней лежу я в тенёчке, покуриваю и слышу такой разговор:
-Ты слышала, завтра в универмаге за яйца будут «давать» итальянские джинсы!
Повернув голову в сторону двух аппетитных шатенок, я прислушался к их разговору, а они в это время перешли уже к теме фасона, по которому скроены эти самые итальянские джинсы. И выходило у них так, что в мире нет красивее этого самого кроя.
Возбуждённый до крайности, я побежал к тёще за разъяснениями. Её рассказ поверг меня в уныние. Оказалось, что дефицит в местный универмаг Потребкооперации завозят часто, но заготконтора придумала хитрых ход, который позволял им всегда выполнять план по заготовкам грибов, лекарственных трав и кроличьих шкур.
В этот раз, чтобы купить джинсы, следовало предоставить продавцам универмага справку из заготконторы о сдаче сотни куриных яиц.
Всю ночь я вынашивал план – как стать яйцесдатчиком, не имея при этом ни одной курки-несушки.
И я таки придумал! Чуть стало светать, как я уже крутился возле единственного в Полесском молочного магазина. В восемь утра я был первым покупателем. Стоит напомнить, что это был сельский молочный магазин, и в нём, кроме молока и сметаны, торговали ещё и другими продуктами. И яйцами тоже! А так, как яйца эти поставляла магазину всё та же Заготконтора, то штампов на них отродясь никто не ставил. Наверное, я был первым оптовым покупателем за всю историю этого магазина – через десять минут я уже шагал с сумкой, в которой лежали сто штук куриных яиц!
...Заготконтора встретила меня сонной тишиной. За прилавком сидел сухонький старичок в круглых очках, читающий вчерашний «Советский спорт». Увидев меня, он недовольно пожевал губами:
-Вам чего, молодой человек?
-Мне бы яйца сдать, - говорю я.
Удивлённо поглядев на меня (уж очень был я не похож на местечкового яйцесдатчика), приёмщик достал из-под прилавка электрическую лампочку. Вкрутив её в патрон настольной лампы, он включил её и стал проверять каждое принесённое яйцо на просвет. К счастью, яйца оказались свежими и, вскоре, я уже шагал в сторону универмага с заветной справкой в кармане.
Вот и универмаг. Уже видна длинная очередь, заканчивающаяся перед закрытыми дверями универмага. Ровно в девять двери отворились и все ринулись на второй этаж, за джинсами.
...Не буду утомлять вас, мои читатели историей о том, что было дальше. Да вы, наверное и сами уже догадались: как раз передо мной джинсы закончились! Да, ещё и оказалось, что моего размеры не было вообще. Вы спросите, что я сделал со справкой? Подарил тёще – пускай себе что-нибудь дефицитное купит!
*****
Снились деду полесские хаты
да шершавый брусок кирпича,
и обычная в сёлах расплата –
сала шмат, да бутыль первача.
Собирался он утром в дорогу,
брал с собою черняшки кусок,
и спешил, припадая на ногу,
в старый холст завернув мастерок.
Нарасхват был: работы – невпроверть,
только к пенсии сумм не сберёг,
но зато истоптались на совесть
два десятка кирзовых сапог.
Звали как его – помнил нарядчик,
только в сёлах порядок другой,
и прилипшее имя «Муравчик»
дед носил до доски гробовой.
Сколько грубок сложил он – не знают,
только помнят в Полессье одно:
имя добрые люди вспомянут,
если в доме крестьянском тепло.
Я был с ним знаком: моего героя звали «дед Борис». Лет ему было что-то около восьмидесяти, был он сух и невелик ростом. Родом был он из того самого городка под названием Полесское, о котором я уже много раз писал. Дед Борис был знаменит: всю жизнь он клал печи (в малороссии печь с лежанкой называют «груба») и в этом деле достиг универсальности и совершенства, а потому во всех окрестных сёлах его ждали, уважали и ценили. Выйдя на пенсию, он не прекратил трудовую деятельность и, как только подсыхали дороги, уходил на заработки. Места те, даже в семидесятых годах, оставались глухими и малопривлекательными для местной молодёжи – работы не было никакой. В самом городишке с шикарным Райкомом КПСС в самом центре, было расположено лишь несколько предприятий, самым большим из которых была швейная фабрика, шившая халаты и военную форму. Что было говорить о полесских сёлах? Голь, нищета и «питие». Но, людям всё равно нужно было как-то греться зимой и на чём-то готовить еду, потому и уходил весной дед на заработки. Форма оплаты была первобытной: кусок сала, курица, пара десятков яиц да бутылёк с самогоном – всё, чем его могли отблагодарить крестьяне. В конце недели дед возвращался к своей Мане, принося в хату мешок провианта и стойкий дух крепчайшей махры, которую он курил.
Я встречался с дедом Борей в доме моей родственницы, которая была его старшей дочерью. Каждое утро повторялся один и тот же ритуал: ровно в восемь раздавалось деликатное покашливание и на пороге появлялся чёрный «сталинский» френч деда. Мама Роза тут же усаживала его за стол и предлагала завтрак, но дед каждый раз деликатно отказывался, сообщая, что он «уже позавтракавши». Тогда она ставила перед ним полную стопку водки, которую дед благосклонно принимал. Отставив по-гусарски локоток, он произносил один и тот же тост: «Организм – это такая система, которую нужно ежедневно промывать». На этом его красноречие истощалось и он, закрыв глаза от удовольствия, опрокидывал в себя порцию водки. Потом он, опять же – из деликатности – сразу уходить не торопился, а сидел за нашим столом, наблюдая, как мы завтракаем. Как-то он разговорился и рассказал, что во всех окрестных сёлах, да и в самом Полесском, его знают не по имени или фамилии, а по народному прозвищу «Муравчик». У меня сразу же возникла ассоциация с неким, известным мне украинизмом: слово «мур» в переводе на русский, означало каменную кладку, стену из кирпича.
Умер он как-то сразу. Дед страдал простатитом, и местные врачи уговорили его на операцию, после которой он прожил лишь сутки. Похоронили «Муравчика» на местном еврейском кладбище, а ровно через год грянул Чернобыль, полностью зачеркнувший всё то, что было связано с этим полесским городком.
Мушиный царь – янтарный паучок,
развесил сеть в углу большого сада,
где старая прогнившая ограда
спокойно спит, улёгшись на бочок.
Всё так же шелестит водой ручей,
мне близко всё и всё вокруг знакомо,
крыльцо и окна брошенного дома,
и дикий сад, который год ничей.
Когда-то здесь резвилась малышня
и женщина смеялась не чужая,
а нынче тишина стоит густая,
да по ночам мышиная возня.
А там, недалеко, где нет огней,
разрушенная станция таится
и реквием в кустах поёт синица
по всем ушедшим рано вслед за ней.
Здесь так давно я был в последний раз,
что кажется – всё это только снится,
но подлая солёная водица
на самом деле капает из глаз.