Мать с отцом, как обычно, собачились на кухне. В коридоре витали запахи только что приготовленного борща. Он сглотнул длинную слюну и бесшумно проскользнул в свой закуток.
Бывшая кладовка – родители гордо называли её «твоя комната» – с трудом вмещала самодельный топчан. На откидной доске громоздились учебники и тетрадки. Для виду, конечно. С конца сентября в школу он ни ногой. Учителя жуют ту же жвачку. Одноклассники – всё равно что детсадовцы. Скучно. Да и зачем? Скоро всё изменится.
За отпиленной и заново прилаженной дощечкой плинтуса хранилась нычка, заработанная на автомойке. Он взял паспорт, вынул из тайника туго скрученный денежный рулончик, переложил его во внутренний карман куртки и для верности заколол карман булавкой.
Прежде чем войти в магазин, постоял у витрины, искоса поглядывая на свою мечту.
Внутри он примерил давно облюбованную пару и замер перед зеркалом. Новая обувь сидела как влитая, добавляла роста и внушительности. Это вам не поддельное фуфло. Настоящие фирменные. Старые парусиновые кеды сунул в пустую коробку – больше не пригодятся. Кассирша следила за ним цепкими глазками. Он расправил плечи, неторопливо расплатился заранее приготовленными купюрами. И не отходил, пока она не швырнула на прилавок сдачу и чек, бросив: «Благодарим за покупку!» так, будто посылала к чёрту.
У Чорика, как всегда, дверь нараспашку. Красть, правда, нечего. Да и заходят свои, дворовые.
– Крутейшие кроссы! – с порога оценил хозяин. – Жрать будешь? – и, не дожидаясь ответа, протопал в кухню, метать на стол харчи.
Самый головастый из всех знакомых. Хочет стать шеф-поваром и по-любому станет.
– Что дальше? – спросил Чорик. Он сидел напротив, подперев голову кулаком, и сочувственно наблюдал, как с устрашающей скоростью пустеют тарелки. Глаза за круглыми стёклами очков не мигали, как у совы. – Всё-таки рвёшь когти?
Он кивнул, с трудом дожевывая последний кусок.
– Ну, тогда бывай, – прощально похлопал его по спине Чорик, чтобы не подавился.
Да, он уедет. Но сначала – к Железной Лидке.
Летом на автомойке работала одна девчонка. Ничего особенного. А ему почему-то нравилась. Один раз он увидел, как она выползла из кабинета главного: зарёванная, с прокушенной губой и разорванной юбкой. До тех пор всё терпел ради заработка – мокрядь эту с утра до вечера, резиновые сапоги, после которых ноги как у утопленника... Но в тот день уволился. Не мог больше видеть ни её, ни главного.
Железная Лидка – совсем другое. Можно сказать, профессионал. Он снова приготовил деньги.
– Впервой, што ль? – спросила женщина, растянув фиолетовые губы. – Новичкам со скидкой.
И опытной рукой взялась за молнию на его джинсах.
В пупке у неё была блестящая вставочка. Ниже тоже что-то болталось. И в сосках, и в губе, и в брови торчали штуки вроде рыболовных крючков, а одно ухо целиком окаймляли звенящие серёжки. Просто карниз с кольцами, осталось только прицепить занавеску.
Всё произошло быстро и по-деловому. Вот, оказывается, это как. Вставая, он еще раз оцарапался и выругался.
– Деревня! – Лидка отпихнула его и поправила растянувший мочку черный кругляшок. – В красоте ну, ничё не понимают. Скажи ещё спасибо, что даю себе в убыток.
Он шёл к станции, и новые кроссовки упруго пружинили на каждом шагу. После секса осталась какая-то муторная тяжесть в желудке, а может, у Чорика переел.
И все-таки он чувствовал себя счастливым. Внутри бурлила кровь, как от пузырьков фанты. Под таким кайфом можно запросто махнуть руками и подняться вверх. Лететь, как во сне, над этим паршивым городком, над перебранкой собак, над грязной жижей на дороге, слегка касаясь вершин деревьев и подставляя лицо воздушным потокам.
Ждать не пришлось, электричка подкатила как по заказу. Он плюхнулся на место у окна и смотрел в меркнущее пространство, повторяя про себя в такт покачиваниям поезда: «По-ка, по-ка, по-ке-до-ва!».
Но не сиделось, кроссовки требовали движения, хотелось красиво пройтись по вагону и дальше, вперёд, вперёд...
В тамбуре подпирали стенку парни. Не из местных. Пускали косячок по кругу. Глаза стеклянные. В животе у него заныло.
– Пацан, закурить не найдется? – спросил один, в столичных шмотках, по-модному небритый.
– У самого кончились, – ответил он на ходу.
– Знатные шузы, – раздалось вслед. Он обернулся. Небритый неприятно усмехался. – Не по твоим ластам.
Его толкнули в спину, потом в грудь. Пасовали друг другу, как мяч. Он отчаянно сопротивлялся, отбивался руками и ногами, но заранее знал, что эта схватка проиграна.
Потом его выбросило наружу, и он, нелепо перебирая в воздухе ногами, постарался сгруппироваться, чтоб не сломать чего. И вдруг понял, что не падает, а держится на весу. Летит, выше, выше, ещё выше, над хвостом уносящейся электрички, над улицами и огородами, над всей своей прежней жизнью. Летит, как во сне, и волосы обдувает встречным ветром.
И приземлился точно там, где хотел, – у бабкиного домишки. Вот единственное место, где он был самим собой, а не изображал кого-то другого.
Заскрипела рассохшаяся дверь. Старая ждала его, не иначе.
– Здравствуй, Лёшенька, сынок, – бабка выступила из темноты, кутаясь в нарядную шаль. – Вырос-то как, господи.
Она окинула его ласковым взглядом и вдруг всплеснула руками:
– Что ж ты босиком? Замёрз, поди... Входи, погрейся.
Он посмотрел вниз, на дурацкие свои ступни в протертых носках. И вспомнил.
Родители, наверно, даже не заметят, что его нет. Чорик думает, что он уехал, далеко и надолго. Это хорошо. И та девчонка с автомойки – как же ее звали, Таня, да, Таня – ничего не узнает.
А еще он вспомнил, что лежит в тамбуре электрички, лицом на затоптанном полу, куртка намокает в красной луже, и чужие руки сдёргивают с него новенькие кроссовки. Вот сволочи!
Но злость тут же забылась, стало хорошо и спокойно. Он заметил, что крыльцо заросло бурьяном, а окна заколочены. Но внутри теплится свет, и самовар, наверно, готов, и к чаю бабка напекла плюшек...
Он немного устал, и болит под дыхом, куда саданули во время драки. Сил совсем не осталось.
Здесь он отдохнёт.
В тамбуре толпились люди в форме и белых халатах. Слышалось: «удар нанесен острым колющим предметом» и «большая потеря крови». «Носилки скорей!» – командовал кто-то властно. На перроне испуганно переговаривались тётки. Но голоса словно доносились издалека.
Он сделал шаг, другой, колени подгибались, а бабушка всё звала, всё кивала и прижимала к груди иконку, с которой её положили в гроб.