Старик сидел в тёмной машине, чуть скособочась, прикрыв глаза похожими на вареники веками. Его локоть лежал на опущенном стекле, кулак подпирал подбородок.
На третьем этаже углового дома уже вторые сутки праздновали мексиканскую свадьбу. Невеста, всё ещё с фатой в распущенных волосах, но уже не в подвенечном, а цветастом платье, швыряла с балкона цветы. В темноте виднелись её пухлые плечи и пикирующие клочки свадебного букета. Подхваченный ветром обрубок белой лилии, шлёпнулся на капот машины. Старик вздрогнул и открыл глаза. Увидев меня, он слегка отпрянул.
- Тебе чего? – спросил он.
- Да так, проходил мимо. Вот, смотрю, живы ли.
- Умрёшь тут, - усмехнулся старик, кивнув в сторону балкона, - от их музыки мёртвый воскреснет.
- А чего домой не идёте? – спросил я.
- Неохота.
Старик говорил с заметным русским акцентом, тщательно подыскивая слова и разминая затёкшую ладонь. Его пальцы казались неестественно длинными, узловатыми в суставах, с крупными выпуклыми ногтями.
Рядом проехала машина, свет фар проплыл по нашим лицам. У старика были тёмные глаза и густые жёлтые усы. Как у моего деда, которого я не запомнил живым, а только неестественно вытянувшимся на кровати после торопливого ухода врача: белая крахмальная простыня, натянутая до подбородка, и жёлтые от курева усы. Мне было тогда лет пять, и только сейчас, впервые, я отчётливо вспомнил его лицо... и бабушкину, чешского стекла брошку, которая некстати отстегнулась и упала на вздувшийся живот деда. Бабушка никогда больше её не надевала.
Я нащупал в кармане пачку сигарет: надо будет бросить курить и сбрить усы.
- Твоё лицо мне знакомо, - сказал старик. - Впрочем, нет, ты просто кого-то напоминаешь. Меня зовут Сэм, а тебя? – спросил он.
- И меня, - ответил я, запнувшись, - тоже Сэм.
Старик нисколько не удивился, - Так может, поднимемся ко мне, выпьем по бутылочке пива? – неожиданно предложил он.
В квартире пахло хорошим кофе. Вдоль бесцветной стены полз майский жук. По потолку ритмично скребли и постукивали каблуки танцующих. Мятые оконные шторы подрагивали в такт синкопам румбы. Пиву недоставало горечи. Мы молчали. Я начинал понимать, что принятое приглашение было чистым идиотизмом.
- Пойду...
- Подожди, я сварю тебе кофе, настоящий, ты такого не пил, - торопливо сказал Сэм и накрыл своей ладонью - мою, сжатую в кулак.
Он прошёл к плите; звякнула обронённая ложечка, зашипела поставленная на конфорку турка. А я всё думал о часах на запястье Сэма. Они были настолько элегантны, насколько может быть элегантна простота по-настоящему дорогой вещи. Часы с выложенной из эмали картой северной Америки на циферблате, скорее всего, золотые, белого золота, такие неуместные, в этой полупустой квартирке в районе для иммигрантов...
- Попробуй, - Сэм поставил передо мной маленькую керамическую чашку.
- Хорошие у вас часы. Загнали бы и купили нормальное жильё.
- За эти часы можно купить весь дом со свадьбой и гостями, да ещё останется на виллу в горах. Это же Patek Philippe, ручная работа. Слышал когда-нибудь?
- Нет, не слышал. Но какой толк сидеть по ночам в машине и любоваться миллионными часами? Мне лично на старости лет такого счастья не нужно.
- Тебе ещё дожить надо до старости. Пей кофе, остынет.
Кофе действительно был очень вкусный и очень крепкий. Я уже пил такой, в Фесе, в маленькой полутёмной кофейне недалеко от ворот Баб-Бу-Джелуд. Его подавал хозяин этого погребка, в невысоких стеклянных чашечках с ручками, похожими на ушные раковины. Сэм там тоже был, но тогда мы только следили за ним. Прошёл год, старик никак не мог угомониться и, в конце-концов, стал мешать очень серьёзным людям. И выбрали меня.
- Нравится, - спросил Сэм, - чувствуешь аромат? Так готовят только в Марокко: варят с имбирём и корицей. В Египте и Сирии ещё и гвоздику добавляют. Хорошая сигарета, чашечка правильно сваренного кофе – тоже счастье. Хоть и маленькое.
- А в чём тогда - большое?
- В адреналине.
Закрыв глаза, старик вдохнул аромат кофе. Бледные веки, с едва заметными, словно у недоношенного младенца ресницами, снова напомнили мне вареники, которые часто лепила моя русская бабушка. «Поешь нормальной еды, пока я жива, - говорила она, - женишься на американке, будешь есть гамбургеры и пиццу». Я был женат дважды, и ни одна из моих женщин готовить не умела, включая ту, которая праздновала свадьбу этажом выше. Почему она выбрала мексиканца, я так и не понял. Втроём, мы делали одну работу. Может, он справлялся с ней более непринуждённо, особо не задумываясь и легко расслабляясь после. А я с детства был занудой и задавал много вопросов. Но сейчас мне не хотелось выслушивать сентиментальные признания человека, чья жизнь зависела от моего настроения, и который, не подозревая об этом, изливал мне душу. Чем больше Сэм откровенничал, гостеприимно подливая кофе, пододвигая банку с орешками, тем сложнее мне было сделать то, зачем я пришёл. Честнее было бы закончить всё, пока старик дремал в машине.
В дверь позвонили: сначала осторожно, чуть прикасаясь к звонку, потом смелее и чаще, словно зная, что в доме не спят. Сэм открыл, и я услышал голос бывшей жены: «У вас свет, я войду? Здесь немного сладостей со свадьбы, угощайтесь. А-а, вы с другом, - сказала она, плохо сымитировав удивление, - а я уж подумала, - с женщиной». Она игриво подмигнула Сэму и поставила на стол тарелку с кусками оплывшего кремового торта.
- Проверяет, почему так долго, - я усмехнулся и отодвинул недопитый кофе, – всему своё время.
Сэм спустился со мной к подъезду, спросил, приду ли ещё. Я пообещал вернуться, но старик не подозревал, что вернусь я уже сегодня, ранним утром.
И я вернулся. В подъезде валялись пластиковые стаканчики, обрывки ленточек и расколотая пиньята с остатками конфет. Я опасался, что старая дверь скрипнет, но подумал, какая разница, услышит ли старик этот скрип; ведь дальше всё произойдёт слишком быстро. Дверь оказалась неплотно прикрытой, и я уже знал, что увижу. В квартире по-прежнему пахло кофе, но к его аромату примешивался запах знакомого мужского одеколона. У меня он неизменно вызывал головную боль, а мою жену, как оказалось, возбуждал.
Сэм сидел на стуле, скособочась, но не так, как в машине. Глаза его были открыты, но слепы – зрачки уже закатились. И потому я не мог понять, был он удивлён, испуган или спокоен в свои последние минуты, которые ждал и оттягивал, вечерами опасаясь подняться в свою квартиру. Часы белого золота так же тикали на морщинистом запястье.
Я переступил через сгустки крови у стола и вышел, притянув дверь ногой. Хотелось курить. Перебежав парковку, я вытащил из кармана пачку сигарет и оглянулся. В открытом окне колыхались шторы. За ними оставался Сэм. На ядовито-розовом креме нетронутого торта топталась муха. Уходя, я машинально согнал её, но сейчас, стоя за скрывавшим меня траком, я, почему-то, не сомневался, что она продолжает перебирать мохнатыми лапками, - словно вчерашние гости, выделывающие па румбы этажом выше.
Мотель был почти незаметен среди разросшихся деревьев и кустов, покрытых яркими цветами. Я никогда не мог запомнить их названий, и это тоже бесило мою бывшую жену, родившуюся и выросшую здесь, в Калифорнии. У входной двери стоял молоденький портье и оживлённо беседовал с двумя смуглыми ребятами спортивного телосложения. Что-то в их крепких, вёртких спинах меня насторожило. Я сидел в машине, положив локоть на опущенное стекло, подперев кулаком подбородок, и ждал, когда они уйдут.
Мне показалось, что жалюзи в окне моего номера шевельнулись. Возможно, кто-то, открыв дверь в комнату, не подумал о сквозняке.
В конце-концов, можно ехать в аэропорт и без сумки.
Почему-то, мне стало тяжело дышать и затошнило до головокружения. Кроме кофе с орешками, я ничего не брал в рот со вчерашнего вечера. Но тошнота была иной, чем та, что появляется от голода. Она поднималась резко, толчками, а потом желудок и горло обожгло болью, от которой стало невозможно дышать. Я кашлял и захлёбывался слюной. Она отдавала корицей.
Открыв дверцу машины, я скатился под куст, усыпанный вонючими цветами, и, засунув в рот пальцы, пытался вызвать рвоту. - Хорошо, что не допил кофе. Старик узнал меня. Ещё там, на парковке. Я не подозревал, что боль может быть такой...
Меня рвало долго, до судорог. Щекой, я ощущал прохладную, комковатую землю и вечный холод, идущий оттуда, из глубины. Я зарычал и откинулся на спину. Влажная трава покалывала окостеневшую от судорог шею. Я дышал часто и шумно, как удравший от погони пёс. И не злился на старика. Я всегда уважал профессионалов.