Знакомым с правилами игры.
И. К.
«Туки-туки за папу!»
– Раз!
Все вокруг исчезло.
– Два!
Секунда, а уже кажется, что ничего не было. Память чертит образы. Вот стена, в которую уткнулся лбом, на ней нацарапано: «Обама лох». Справа забор, увитый плющом, – огород бабы Кати. По левую руку – угол дома, где живет Павлик, который наверняка сейчас улепетывает за гаражи, откуда его прогонит прячущийся там вечно Димка Ягода.
– Три!
Темнота живая. Дышит. Течет. Меняется… Рождает другие цвета. Из черного появляется красный, появляется синий... Небо без солнца бесцветно. Серое и безжизненное, даже птицы боятся летать.
– Четыре!
Белая вспышка. Это я приоткрываю веки, вспышка становится светом, расползается побеленной стеной со знакомыми буквами «о», «б», «а»...
– Пять!
Прислушиваюсь. Больше не слышно шлепанья сланцев, смешков, улюлюканья… Танька-толстушка не пищит, чтобы не подглядывал, хотя всем известно, что дальше как за дом она не убежит. Все прячутся.
– Шесть!
Вовка Фунтик не играет, у него заноза в пятке. Сидит рядом, спиной к стене, пыхтит и стонет, выковыривая колючку из ноги.
– Слабаки. Никто, кроме тебя и меня, не может хорошо прятаться, – шепчет.
Не отвечаю, выкрикиваю громко:
– Семь!
Папка отлично может спрятаться, знаю это на все сто миллионов процентов и могу поклясться всем, чем угодно.
– Батя у меня знаешь как прячется, так, что век не найдешь, – говорю. – У него это наследственное. Семейное у нас, от деда. Дед мой же следаком был…
– Знаю я про твоего деда все, – кряхтит Фунтик. – И с дядей Колей тоже в прятки играл, забыл ты, что ли, совсем?
– Восемь!
Это правда, ага, отец такой, с нами играл частенько. В казаков и в лапту, в футбол гонял на поле, про прятки вообще молчу… Не слушал, что там ему другие взрослые говорили, мол, «тыкать позволяешь шпане» или «не строй из себя клоуна». Во дворе он был своим. Это сейчас он не с нами, потому что болеет. Второй месяц как что-то сломалось в нем.
– Перетянул пружину, видать, – говорит и гладит меня по спине. – Ты крылья свои береги и не верь, если будут говорить, что их у тебя нет. Крылья есть у всех.
– Девять!
Снова закрываю глаза. И, словно супермен, вижу, где кто спрятался. Будто в рентгеновских очках смотрю сквозь стены и деревья. За огородом бабы Кати бочка с дождевой водой, за ней на корточках, озираясь, Федька Склянка. У него страсть коллекционировать стекляшки всяких форм и цветов, весь гараж в них. Недалеко от бочки, в овраге, где в прошлом году по лету нашли черепаху с разбитым панцирем, Настя притаилась и не вздохнет. Мне нравится Настя, она похожа на стрекозу, тоненькая, с большими глазами…
– Десять! – орет за меня и мне в ухо Фунтик.
– Десять!
А еще папку уважаем за то, что он спас Пальму от живодеров. Старая карга Петровна вызвала собачников, а отец был с ночи и словно почувствовал наш страх за дворовую псину, ни слова не сказал, впустил блохастую в дом.
И вся наша ребячья банда ждет, когда он поправится, чтобы снова по вечерам на заднем дворе слушать его истории про инопланетян.
– У меня мать тоже здорово прячется, – пыхтит Вовка себе под нос. – Отец говорит, так спряталась с хахалем каким-то с работы, что он до сих пор найти не может. А найдет – убьет, говорит, обоих и глазом не моргнет.
Про Фунтикову мать рассказывают, что она бросила их, живет за границей и уже по-русски даже не разговаривает.
– Одиннадцать!
– Ты хоть название знаешь? – Это он про болезнь отца спрашивает.
Какая разница, думаю, как называется то, что не дает отцу подняться с кровати. И крылья не помогают. Ослабли крылья. Исчезли…
Темнота опять накрывает и уносит воронкой в черную дыру. Папа рассказывал, что черные дыры не только в космосе, и на земле их немало, и в море. Вон – Бермудский треугольник один чего стоит…
– Двенадцать!
Соседка, помню, с мамой на скамейке у дома проговорилась, а я рядом, тут как тут. Сказала:
– Радиация, это все от нее. Все опухоли и болячки.
Мама тогда вздохнула:
– Так все этой дрянью дышим. Под комбинат живем и детей растим.
– Лёнькина мама тоже, как дядя Коля, облысела, парик надевает, – голос у Фунтика печальный. – Может, мы все так? Со временем? Если не сбежим?..
– Тринадцать!
Наше место там, где родился. Где похоронены твои предки. Марс с Луной не для нас. Приходили к такому выводу с отцом, лежа на крыше под звездами. Большая Медведица согнулась над нами ковшом, и жаркий ветер будто разговаривает в проводах – гудит, соглашается.
– Получается, звезды не для нас? – задыхаюсь от волнения.
– В гости на недельку разве что слетать, – смеется папа. – На Сатурн, по кольцам его прошвырнуться на великах, а, как тебе?..
Звезды становятся после этих слов ближе. Протяни руку и схвати. И я хватаю их горстями с неба, и отец следом. Мы смеемся и прячем звезды под мокрые от ночной влаги футболки.
– Четырнадцать!
Вовка радуется, прыгает козликом, хлопает меня по спине, празднует освобождение от злосчастной занозы.
– Малюсенькая, подлюга, а чуть весь день не запорола! – философствует. – Как мало для счастья надо, да же?
Угукаю в ответ.
– Павлик никак спрятаться не может, – комментирует Фунтик. – Места себе не находит.
– Пятнадцать!
– Павлуха! Ты козе в трещинку залезь, – во все горло хохочет друг и пихает меня локтем. – Представь, Чиж!
Коза в поселке была одна, в огороде у деда Саввы, а еще козой звали парикмахершу Лизу Свиридову.
– Шестнадцать!
Утром у отца шла кровь. Мама выносила, незаметно от меня, тазики с водой красно-бурого цвета, как лепестки поздних роз. Я не люблю больше розы, слишком много этого цвета теперь в доме.
– Семнадцать!
Навзрыд плакать. Я знаю, как это. Только не расскажу об этом никому никогда. Даже лучшему другу Вовке. Ни стрекозе Насте, когда мы поженимся и у нас появятся дети, не расскажу. Если только папе… Если только…
– Восемнадцать!
За закрытыми глазами показалось солнце. Небо вмиг стало ярче анютиных глазок, птицы обрели крылья, вернулись в небо. Запело все вокруг, зашумело. Ожило.
– Девятнадцать!
Сквозь щелочки приоткрытых век – та же стена, те же буквы, серость и никакого солнца. Без изменений. Фунтик шелестит оберткой шоколадной конфеты:
– Будешь половину? Или хочешь, всю отдам, мешается просто в кармане.
– Подобрал, – отшучиваюсь, – сам ешь.
– Двадцать!
Время в детстве может затормаживаться и может скакать галопом быстрей стрелок кухонных часов.
– Все зависит от тебя, – разъяснял отец. – С возрастом время перестает подчиняться. Ты сам становишься его пленником. Поэтому, пока ты не повзрослел, надо успевать пользоваться временем. Крутить им и вертеть вперед, назад… Скакать из настоящего в прошлое и снова в будущее.
– Двадцать один!
– Двадцать два!
– Двадцать три!
– Двадцать четыре!
– Двадцать пять!
– Двадцать шесть!
– Двадцать семь!
– Оу! Оу! Оу! – кричит не своим, огрубевшим голосом Вова. – Ты чего разогнался так?! У меня борода уже растет.
Одним глазом смотрю на друга. Фунтик выше ростом, с рыжей бородкой и серьезным взглядом, косится на меня:
– С отцом что-то, да? – кладет руку на плечо и тихо спрашивает, почти шепотом.
– Двадцать восемь!
«Скорую» перестали вызывать месяц назад. Врачи настаивали на госпитализации, отец просил оставить его в покое.
Мама говорила – стены дома лечат лучше лекарств. Она всегда соглашалась с мужем. И, замачивая после футбола наши зеленые от травы джинсы, лишь хихикала:
– Когда ты мне первый подарок на день рождения подарил, уже тогда можно было догадаться, во что это выльется...
Папа подарил маме через неделю после знакомства самодельно склеенную из картона и пенопласта Луну.
– Вот, достал, как ты просила, – протянул он будущей жене желтый, пахнущий свежей акварелью спутник Земли.
– Двадцать девять!
Вовка просто так не отстанет, и в этом его сила. Мы дружим с яслей. И он всегда добивается всего, чего хочет. Если бы не схожесть с мультяшным поросенком, его смело можно было прозвать банным листом. И я говорю ему, а за закрытыми глазами вспыхивают новые миры:
– Тридцать!
Сегодня утром, после тазиков с красной водой, проскользнул в спальную. Отец сразу догадался о моем присутствии, не открывая глаз, сказал:
– Последний из могикан, ты снова душился моим одеколоном…
– Черт, так и знал, что почуешь! – Встал на колени возле головы отца. – Мы в прятки собрались всем двором играть.
– Чур я с вами.
– Тридцать один!
Еще прошлым летом водящий в прятках считал до ста. Этим летом общим советом решили – считаем до пятидесяти. И важно, с этого лета стукать за кого-то нельзя.
– Папа сказал, что сыграет в прятки вместе с нами, – рассказал я. – А я пообещал, что когда буду водить, обязательно найду его!
– Тридцать два!
Вовка громко чихнул, я вздрогнул.
– Правда, значит, – шмыгнул носом друг и снова чихнул.
– Тридцать три!
Мама попросила пойти погулять.
– Придут люди… Не хочу, чтобы ты все это видел. Подрастешь когда… Ну, ты понимаешь… Так надо…
– Папа дал слово, что сыграет с нами в прятки.
Мама отвернулась. Я отвернулся. Видеть слезы друг друга... Видеть, как мама плачет, есть ли еще что-то хуже? Страшнее? Больней? Невыносимей?..
Мама держалась. Голос не дрогнул.
– Если отец сказал, значит, так и будет.
– Тридцать четыре!
Будто я уже это где-то видел. Уже со мной происходило. Может быть, во сне? Я стою с закрытыми глазами, чувствую запах сырой штукатурки, над головой шум самолета и голос Фунтика:
– Следующая станция конечная.
А потом нас окутывает лимонный запах отцовского одеколона.
– Тридцать пять!
Вовка говорит:
– Пахнет, как у твоего отца в машине.
Я киваю:
– Ага, это его одеколон.
Смотрю вправо, вижу бегущего Павлика, он никак не может определиться с местом укрытия. Лучший друг растерян, видно по тому, как хлопают его вздернутые ресницы и трясется бороденка.
– И не говори, что ты не почувствовал! – говорит.
– Ты про что?
Вовка смотрит по сторонам:
– Тут кроме нас с тобой сейчас еще кто-то был.
– Тридцать шесть!
Вечерние истории были не только про инопланетян. Отец рассказывал и о привидениях. Как с друзьями, в нашем возрасте, ходили на кладбище в поисках клада, как вызывали домового...
Они существуют, верили мы и договорились, что после смерти все соберемся во дворе у стены и сыграем в прятки.
– А кто не придет, того пусть черти в кипятке варят.
Все поклялись быть.
– Тридцать семь!
Вспомнил сон. В нем отец на своем старом «москвиче» ехал по морю.
– Чтобы быстрей к вам вернуться, – торопился он, и волны закручивались белой пеной вокруг машины, а папа давил на газ, и мама махала ему вслед. Кричали чайки, я передразнивал их, бросался камнями. Когда машина с отцом исчезла за горизонтом и волны утихли, я разревелся. Я был совсем маленьким, еще не умел говорить, только агукать. Мама взяла на руки, успокоила:
– Папа скоро вернется.
– Тридцать восемь!
Мама никогда не ошибается. Папа держит слово. Как очередное доказательство – запах его одеколона. Он здесь, с нами. Он в игре.
– Тридцать девять!
Фунтик сел к стене:
– Я-то знаю, что мать моя не прячется нигде, а живет другой семьей. Это ради сестренки всё, подыгрываю ей. На два года меня все же младше. Мы-то почти взрослые, скоро и в прятки играть не будем.
– Почему не будем?
– Другие игры будут, – со знанием дела отвечает друг, – взрослые.
– Сорок!
И второй раз еще громче.
– Сорок! – кричу.
– Финишная прямая. Еху! – восклицает Вова. – Следующая конечная.
И вновь ощущаю присутствие необъяснимого. Все это уже было, происходило со мной…
– Тебе не кажется порой, Фунт, что ты спишь и видишь все это во сне?..
– Мне кажется, что мы все умерли и эта вся эта канитель происходит на том свете.
– Мертвецы играют в прятки?
– А то…
– Значит, никто не умирает, получается так?..
Опять смотрю на буквы «о», и «б», и «а»...
– Мертвые притворяются, что умерли. На самом деле, как в прятках, прячутся на время, пока не найдут.
– Сорок один!
Встретил у калитки, когда выходил во двор, бабу Катю. Она сняла с головы черный платок и поцеловала меня в макушку.
– Вылитый отец, – прошептала.
– В деда, – ответил. – Папа сам так говорит.
Она надела платок:
– Беги с богом.
В поселке у бабы Кати особый статус. Таинственный. Среди взрослых ее осторожно называли плакальщицей.
– Сорок два!
Услышав про утреннюю встречу, Фунтик чихнул:
– Правда, у меня мурашки, как ее увижу. – Подскочил ко мне, повернул мое лицо к себе и цокнул. – Не, на дядю Колю ты не похож. Скорей на мамку.
И повернул обратно к стене.
– Сорок три!
Если можно ускорить время, размышлял, его можно обратить вспять, вернуть назад, всё, что не получилось, исправить. Изменить…
Посмотрел на бородатого друга и про себя начал обратный отсчет:
– Сорок два, сорок один, сорок… тридцать, двадцать девять, – досчитал до девятнадцати, у Фунтика исчезла борода, и ростом стал со мной. Он шелестел конфетной оберткой и спрашивал меня, буду я половину шоколадки или, может быть, всю?..
– Подобрал, – улыбаюсь, – сам ешь.
– Сорок четыре!
Если крылья, те, что у каждого за спиной, не для полетов к звездам, тогда для чего? Папа считает, они людям даны, чтобы творить прекрасное. Без крыльев не было бы написано ни одной ни книги, ни картины…
– Это любовь. Сейчас ты любишь нас, маму, друзей, но очень скоро у тебя появится человек, девушка, которая разглядит твои крылья.
И я прячу глаза. Любовь к девушке – тоже пока еще таинственное, непостижимое, как космос с его обитателями и призраки с того света…
– Сорок пять!
– Ты Настьке только не подыгрывай, – словно прознав, о чем я думал, говорит Фунтик. – А то я видел, как ты в прошлый раз сделал вид, что не заметил ее. Она в овраге всегда сидит, цветочки собирает.
– Сорок шесть!
Рука отца обжигала. Он сжал ладонь, и я услышал, как бьется его сердце.
– Ты отрастишь новые крылья, папа. Ты сильный, я знаю. Или хочешь, я поделюсь с тобой своими?.. Одно крыло оно ведь всегда твое. Ты можешь на него рассчитывать.
Отец кивает. Смотрим в глаза друг другу, и я вижу в зрачках папы свет, словно внутри него зажглось ослепительно-белое солнце. Или это луна? Та самая, которую папа подарил маме, достал с неба?..
– Сорок семь!
Слезы щипали глаза. Проморгался. Снова закрываю и вижу все тот же свет, что хранится в глазах отца. Темнота стала светом.
– Сорок восемь!
– Сорок восемь! – кричит до звона в ушах Фунтик.
– Сорок девять!
Вовка-друг прав, никто, кроме нас, не может хорошо прятаться. Димка Ягода за гаражом жует стебель травы. Павлик рядом за толстым стволом сосны спрятал голову между коленок и зажмурился в ожидании. Федька Склянка за бочкой отбивается от назойливой мошкары. Настя в овраге, в окружении стрекоз и анютиных глазок. Папа?.. В этот раз я его найду. Папа там, где свет. Я найду его там, в самом ярком месте. Ярче луны. Ярче солнца.
Поворачиваюсь. Открываю глаза, солнце ослепляет.
– Пятьдеся-а-а-атт!.. – орет Фунтик. – Кто не спрятался, он не виноват!
– Пятьдесят.
– Иду искать!..