1.
Раним летним утром на одной из узловых сибирских станций из скорого поезда «Москва–Благовещенск» с высокой подножки вагона быстро спустился на перрон единственный пассажир – этакий сутуловатый крепыш среднего роста в потёртом железнодорожном кителе и с выгоревшей форменной фуражкой.
В одной руке у него был раздувшийся большой дорожный чемодан, опоясанный брезентовыми ремнями, а в другой – нечто удлиненное неопределенной формы, аккуратно замотанное в старое одеяльце и перевязанное веревкой. Этот большой странный сверток очень напоминал укутанного большого ребёнка.
Было видно, что пассажир издалёка.
– Ну, будь здоров, служивый! И дай тебе Бог добраться! – крикнула пассажиру молоденькая проводница, с лязгом подымая ступеньки вагона.
– Спасибо тебе, красавица!
Скорый умчался. На перроне не было ни души, и он, оглядевшись, побрел к вокзалу.
Порасспросив в кассе о местном транспорте, он вышел на привокзальную площадь и стал ждать попутки. Как выяснилось – до нужной ему деревни было далеко, и никто не знал точного расстояния. Добираться надо перекладными, а, отчасти, возможно, еще и пешком.
Пыльная площадь, укатанная мелкой щебенкой и песком, с двумя скучающими дворнягами, не обратившими на него никакого внимания, была пуста. Стоящее напротив него захудалое зданьице, обшитое старыми досками, с табличкой «продмаг» было еще закрыто, явно показывая на своих дверях длинную металлическую ржавую петлю с огромным амбарным замком.
От станции тянулась улица с почерневшими деревянными старыми домами, палисадниками, заросшими высокими травами и кустарниками. И даже встающее яркое солнце никак не придавало радости этому пейзажу.
– Какая же тут тоска и обреченность, – подумал с грустью пассажир. – И такая бедность, запущенность…
Время шло. Пассажир стал нервничать, то и дело посматривая на свои наручные часы «Победа».
Но вот непонятно откуда вынырнула грязная, грохоча и ревя мотором, полуторка и резко тормознула рядом с пассажиром, окутав его облаком пыли.
– Куда надо? – громко спросил белобрысый шофер.
– До Пьянково довезешь?
Шофер, подняв кепку к затылку, наморщив лоб, долго соображал, и, наконец, выпалил:
– Нееее, до тудова не смогу. У меня путевка немного не в ту сторону.
– Постой! Ну, хоть куда поближе к деревне, сможешь?
– Ладно, седай рядом! – немного подумав, сказал шофер.
– А сколько с меня возьмешь?
Шофер широко улыбнулся своим щербатым ртом:
– Да чё с тебя взять-то? Видать с далёка едешь. Небось, поиздержался.
Пассажир положил чемодан в кузов, а сам сел в кабину, прижав к себе удлиненную поклажу.
– Так ты это тоже в кузов кинь, чё место зря-то занимать, – сказал шофер.
– Это никак нельзя. Испортится.
– Живое что ли оно у тебя? – всё так же улыбаясь, спросил шофер.
– Да нет. Такой вот подарок, может сломаться.
– И кому везешь!
– Да сестре своей.
– Тогда держи покрепче, дорога-то вся в ямах да кочках! – весело сказал шофер, газанул слегка, сбросил сцепление, и машина, набирая обороты, помчалась по пустынной улице станционного поселка.
Они ехали по грунтовой дороге, окруженной густым лесом из осин да берез. Машину часто подбрасывало на неровной дороге. Шофер пожевывал свою вечную папироску, пассажир смотрел на дорогу сначала с интересом, а потом начал уставать от тряски и однообразия пейзажа. И чтобы совсем не заскучать, он спросил:
– Скажи, а как тут народ поживает?
– Да ничё так. Живет. Правда, бедновато на трудоднях колхозных прожить. Но народ-то наш живучий. Плохо вот, что выбраться куда-нить поработать-подзаработать никак нельзя.
– Почему?
– Ну, мужиков совсем мало, и бросать жен, детей, матерей на хозяйстве не всегда получается. А ишшо и документов не выдают на выезд из районов.
– А что – нужны разрешения?
– А то как же! Без них, что беглый зэк. Словят и сходу десятку влепят.
– И много тут зэков бегает? – с легкой тревогой спросил пассажир.
– Да не боись ты! Их тут почти нет, а вот севернее, в тайге, то там их точно в лесах встретишь.
Шофер оказался веселым и словоохотливым. Держа руль и как-то умудряясь не выронить с губ вечную свою папироску, он рассказывал о жизни тутошней, о колхозах, о бедности и неурожаях, о том, что в основном на работах одни бабы, о ссыльных поселенцах, о лагерях для политических.
– А что ссыльные?
– Да они тише воды, ниже травы. Забитые совсем, живут трудно. Люди им, чтобы Органы не знали, как могут помогают. Но и мрут, как мухи. Порой сходят с ума. Вот недавно в одной деревне один из них чё-то, кажись, надломился, и в исподнем дал дёру ночью в лютый мороз. Ну, ясно, что с утра нашли его задеревеневшего.
– А почему, говоришь, одни бабы вкалывают, – поинтересовался пассажир.
– Да тут вообще с мужиками нехватка. Вот останься тут жить, так тебя они просто на части разорвут, – сказал шофер, смеясь.
– А что с мужиками-то? Чего их так мало?
– Да всё просто. Очень многих покосило в Гражданскую – народ Советы не привечал. Потом пошло раскулачивание, когда мужика несогласного шлепали на месте. Многие по политике в лагерях сгинули, а были, которых повысылали на урановые рудники, где они более двух годков не протягивали. А затем – война с немцем, с которой мало кто из нашенских вернулся. Вот и горюют, и стонут бабы, да всю работу за мужиков делают…
Шофер замолк, засуровел, и было видно, что природная веселость как бы слетела с лица.
Дороге, лесам и молчанию, казалось, не было конца.
Но вот у какой-то едва различимой развилки машина остановилась.
– Ну, что, брат попутчик, слазь. Гляди – тебе вот прямо, а мне сворачивать надо.
Пассажир спрыгнул с подножки кабины, достал свой тяжеленный чемодан:
– Спасибо тебе большое, что выручил да подвез!
– Спасибо мог сказать, кабы довез бы тебя до точки. А так, видишь, как получается. Нельзя мне с тобой, а то не успею за грузом. Иначе – головы не снести. Ты меня пойми правильно.
– Ну, что ты! Я всё понимаю. Скажи, а сколько мне еще идти?
– Да тут совсем немного, думаю, что не более 10 километров. Только запомни, что как только увидишь у дороги колодец, то сразу же за ним заверни направо. И вот по той тропе и топай. И поведет тебя она куда надо через лесочки-перелески, кочки с буерочками. С нее никуда не сворачивай. В конце тропы увидишь большое озеро, а там до околицы твоей деревни рукой подать. Ну, будь! – шофер лихо вскочил в кабину, газанул и умчался за поворотом.
Пошел пассажир со своими поклажами по указанной дороге, мысленно настраиваясь на нелегкий путь.
Рука его устала от чемодана. Он остановился, ослабил на нем брезентовый ремень, и как-то ему удалось взвалить его на плечи.
Дорога оказалась тяжелой и долгой.
Вот, наконец, показался колодец. Затем долго шел по тропе, часто петляя между деревьями и большими не высыхающими лужами. Порой приходилось идти по россыпям смотрящих на него грибов и больших ярких мухоморов.
Он останавливался напиться у больших луж, заполненных холодной чистейшей водой, где, казалось, видны были водные молекулы. А иногда просто останавливался, чтобы отдышаться от тяжести чемодана, и, озираясь по сторонам, обнаруживал себя как бы в плену бесконечного множества деревьев, густота которых казалась непроходимой. Лес без тропы был непонятным, угрюмым и страшным.
– Тут, как говорится – шаг влево, шаг вправо, и пиши – пропал. Если бы не эта тропа, то никогда из этого леса не выйти, – подумал пассажир.
Иногда тропа выныривала на полянки с большими боярышниковыми кустами, полными поспевших ягод. Через какое-то время лес стал редеть, и, наконец, показалась проселочная дорога с высохшими на обочине следами тележных колес да вечной травой лебедой, за которой виднелось озеро.
– Кажется, я дошел, – мелькнула мысль у пассажира – и, вымотавшись, он опустил чемодан на землю, сел на пригорок и долго-долго всматривался в какой-то невзрачный домик с завалинкой и мальчонку, играющего на дороге невдалеке от дома.
– Он ли?
2.
На краю маленькой деревеньки с одной улицей и двумя десятками домов, недалеко от небольшой, слегка покосившейся избы с веселой крышей, покрытой земляными пластами дёрна, поросшими травой и цветочками, сидел босой шестилетний малыш в коротких штанишках с одной лямочкой на загорелом плече. Он с удовольствием играл непонятными на вид деревяшками на пустой пыльной дороге, ведущей из деревни в лес. Иногда малыш ладошками собирал горячую глинистую пыль, и пытался из нее сделать большую горку.
В эту горку он аккуратно втыкал, как бы пряча, свои деревяшки. Потом он лихо разбрасывал эту горку босыми ногами и снова сгребал новые большие кучи пыли.
Но эта игра ему одному надоела. А дружок Филька так и не пришел.
– Видно, мать его не пустила, – подумал малыш.
Он выскочил из толщи пыли, отряхнулся и побежал к озеру.
Малыш долго шел по заросшему болотистому берегу и вспоминал, где спрятал большую пустую бутылку, что когда-то нашел за деревенским ларьком с названием «сельпо». В этом ларьке он видел, как круглолицая толстая тётка Феня торговала свечками, керосином, солью, кусковым сахаром, пересохшими бубликами да карамельками, которых никогда родители не покупали, селедкой и изредка – водкой, что мгновенно раскупалась несколькими местными мужиками. А в траве и кустах за ларьком всегда можно было найти то, что выбрасывали выпивохи за ненадобностью – высохшие консервные банки и пустые бутылки.
И бродя вдоль берега, он вспомнил страшный случай, когда в «сельпо» завезли водку, а местные мужики, раскупив все бутылки, закупоренные сургучом, с загадочными ухмыляющимися лицами уселись на завалинку ларька. Бабы, недавно побывавшие в ларьке, с суровыми лицами стояли в сторонке, молча и внимательно следили за ними, словно чего-то выжидая. Там стояла совсем старенькая, с возрастом сгорбившаяся босоногая баба Нюра – соседка малыша, часто приносящая крынку молока от своей подружки, у которой была корова. Эта одинокая добрейшая бабнюра и в лютые морозы босиком перебиралась от одной подружки к другой. А когда удивленная мама спросила бабнюру, почему в морозы ходит босиком, то она отшутилась, что истинным сибирякам и морозы нипочем. Возле бабнюры стояла в цветастом сарафане грудастая тётка Агафья – всегда стоящая за справедливость. Отчего-то сильно нервничая, изредка жестикулируя, там была еще и крепкая средних лет безмужняя тётка Раиска с лицом, обсыпанным рыжими веснушками. Но особенно среди них выделялась вдова тётка Марья – этакая бой-баба, высокая, плечистая, сильная женщина средних лет, у которой ее любимый без вести пропал во время войны. За бабами, у Правления колхоза, что находилось через дорогу от ларька, стоял малыш с дружками и с палкой-лошадкой в руке.
Мужики поначалу о чем-то неспешно говорили, курили свои вонючие «козьи ножки», попивая водку из граненых стаканов.
Малыш всех их знал в лицо.
Там сидел добрый дядька однорукий Егорий с завернутым и подшитым к верху рукавом рубашки, чтобы не было видно культи. Рядом с ним сидел бывший председатель колхоза – очень строгий, высокий, тощий, вечно глухо и надрывно кашляющий мужик дядька Никанорстепаныч. Напротив него восседал всегда угрюмый, рыжеволосый с недобрым, оспой побитым лицом, хромоногий дядька Белоногов, которого никто не любил, а потому так по фамилии и прозывали. Возле него, вытянув свою фронтовую негнущуюся деревянную ногу, привалился к стенке ларька всегда улыбающийся красавец дядька Михалыч с двумя орденами на поношенном пиджаке – бывший боевой офицер. И еще с ними был низкорослый, плечистый, с огромными кулачищами, вечно хмурый дядька Макар, которого все называли «землемер».
Почему-то их мирный разговор закончился, и, громко матерясь и жестикулируя, стали чего-то выяснять и спорить. Неожиданно двое из них резко встали и, пошатываясь, с криком бросились друг на друга. Пошла глухая смертная драка. Кто-то из них вдруг бросился в соседний двор и выбежал оттуда с топором, истошно крича «убью заразу!».
Заорали-заголосили бабы, а бой-баба тётка Марья бросилась на мужика, свалила его, отобрала топор и, размахнувшись, закинула его, сверкающего в полете острым лезвием, куда-то за ларёк…
Неожиданно рядом с Малышом на гладь озера с шумом опустились, как бы плюхнулись, дикие утки. Он подошел ближе к воде и с интересом стал смотреть, как они ловко ныряли и резвились в воде. И тут же, в иле, у самых ног, он обнаружил свою заветную бутылку, затянутую тиной. Набрав воды, он вернулся к своей дороге. Снова ладошками сгреб пыль в виде горки, а в макушке ее он сделал углубление и влил туда воды. Вода мгновенно впитывалась в горячую пыль, а он, размешивая ее руками, превращал в глину. Потом он сбегал к отдаленному кустарнику, где нашел сухие ровные ветки.
Изредка раздавался голос: «Сыночек, ты где?». И на это голос малыш громко отвечал: «Мамочка! Я тут играю!».
Он всегда отвечал маме – маленькой, с негромким голосом, сильно исхудавшей, с вьющимися каштановыми волосами и очень добрыми, зеленоватыми, но часто заплаканными глазами.
Сначала он из глины вылепил четыре одинаковых кружка наподобие колес, и пока они были мокрыми – палочкой по центру все их продырявил. Затем осторожно отнес их на пригорок для просушки. Потом слепил подобие кузова и отдельно такие же подобия кабины с мотором, и так же продырявил их понизу насквозь. Делал он это аккуратно и не спеша, понимая, что потом, когда все это высохнет, палочки просто не пролезут. И это он тоже унес на просушку. Рядом положил свои палочки, которые потом станут осями для колес. Все детали машины он еще недавно внимательно рассмотрел, когда возле Правления колхоза остановился грузовик, а из него вышел какой-то важный дядька в сером плаще. У двери его встречал перепуганный председатель, нервно переминаясь на своих костылях. И пока грузовик стоял, малыш его изучил.
Солнце вовсю пригревало.
Малыш сел на пригорок и задумался.
Ему приходили разные мысли, и веселые, и грустные. Он знал, что он сын ссыльных, и что никогда, как не раз говорили взрослые, не увидит тех краев, откуда родом его мама с папой. Он уже привык, что папу видел очень редко, потому что он ходил на самые тяжелые работы с раннего утра до позднего вечера. Трехлетка сестренка – шустренькая, с ярко оранжевыми волнистыми волосами, которые при беге разлетались так, что её голова казалась маленьким солнышком – еще крутилась у маминой юбки, и с ней играть ему было не интересно. Да и частенько доставала она его тем, что, оказавшись на улице, постоянно пыталась умчаться куда-нибудь по деревне, забегая в избы, где ей всегда давали какие-нибудь угощенья. И мама всегда просила его следить за ней, догонять и возвращать домой.
Но и маму тоже каждый день выгоняли на работу, и тогда сидеть в избе с сестренкой ему было грустно. Сегодня мама дома, она ему сказала, что плохо себя чувствует, и едва, со слезами и поддержкой тётенек, отпросилась с сенокоса. А вообще ему очень хотелось в школу, но его туда еще не брали, хотя уже давно он умел рисовать-читать-писать.
Мысли его мгновенно улетели. Его внимание привлек ближний лес, вершины которого вдруг зашевелились от верхового ветра. И эта волна зеленого буйства вершин так туда потянула, что только запрет мамы не позволил ему сорваться с места.
Пригорок был теплым, и малыш, опуская руки в густую траву-мураву, с удовольствием развалился в ней, разглядывая игривые облака, в которых он видел всевозможные картинки. Но ему пришлось быстро встать, так как мимо проходил добрый маленького роста дед Ершов – заядлый рыбак, с вечными прибаутками и легкий на язык:
– Здоров, малыш! – надтреснутым голоском произнес дед Ершов. – Смотри мне, не усни медведем в зиму, а то простудишься.
Малыш улыбался и смотрел в след медленно идущему деду, воображая, как он возвратится с рыбалки и, как всегда, остановившись у их избы, начнет кричать: «Хозяюшка! Вот-те ершей на плетень! Ешьте, горемычные, на здоровье!». И как затем дед Ершов пойдет дальше, выкрикивая те же слова, раздавая свой улов всем тем, кто больше всего нуждался в еде...
Но вот дед, свернув к озеру, исчез с дороги.
И вдруг Малыш увидел вдалеке одинокую фигуру, медленно приближавшуюся к деревне.
Он знал всех местных, но этот человек был ему не знаком. Идущий нес что-то тяжелое.
– Интересно! Какой-то чужой дядька идет, – мелькнуло у него в голове. – Кто такой, и зачем к нам идет? Может, это тот самый старый цыган, что крадет детей, – испуганно подумал он, вспоминая рассказы взрослых. Но для чего он крал детей – малыш так и не знал.
И вместе с тем появление незнакомца для малыша было неким событием, потому что чужие в деревню приходили только к осени на сбор дикой кустарниковой вишни, что во множестве росла на «таволожаннике» – так это дикое поле называли жители из окрестных деревень.
Малыш заволновался и решил он сбегать домой, чтобы рассказать маме про идущего чужака.
– Мама-мама! – влетая в избу, крикнул малыш. – Там какой-то чужой дядька идет сюда и несет что-то тяжелое!
– Какой еще такой дядька? – спросила, улыбнувшись, мама, отмывая руки от стряпни.
– Он еще одетый не как все! И в фуражке!
Мама взглянуло в окошко и вскрикнула:
– Боже мой! Не может быть!
И она, словно птица, выпорхнула из избы.
Малыш, ничего не поняв, тоже стремглав помчался за мамой.
А его мама бежала так, что ему никак было не угнаться за ней.
Ему казалось, что она не бежала, а скорее летела над дорогой, травами и пылью.
Малыш устал, резко остановился, и стал смотреть, как его почти летящая мама через некоторое мгновенье оказалась в объятьях того самого чужака. Они остановились, как вкопанные. И по маминым плечам было видно, что она разрыдалась.
Малышу вдруг впервые стало больно и обидно, что его мама плачет, и ее обнимает чужой незнакомый дядька.
– Кто он такой? Почему он обнимает мою маму! Вот придет папа и как надает ему!
Он развернулся и побежал к себе во двор, где на самом краю огорода был закуток из высокой травы, из-за которой, кроме дальнего леса, ничего не было видно. И когда он оказался в закутке, сел на маленький пенечек, что некогда специально выбрал себе из поленницы, и – расплакался…
3.
Те двое – мама малыша и уставший пассажир – еще долго стояли, обнявшись, на околице, в глухой стороне, на том краю встреч и разлук, в пыли, на той Богом забытой дороге. Оба плакали. Но вот она осторожно освободилась от объятий, а он взгромоздил на себя чемодан.
Малыш, поборов обиду и раздвинув высокую траву, увидел, как его мама взяла чужака под руку и как затем они вошли в избу. Малыш еще больше обиделся, отвернулся, приник головой к обнятым коленкам и снова тихо заплакал…
Через некоторое время мама позвала его, но он промолчал. Потом услышал ее быстрые шаги по двору и все тот же зовущий крик. Но он снова промолчал. И, наконец, мама заглянула в закуток, взяла его за руку, присела к нему, и тихо, счастливым голосом, произнесла:
– Сыночек! Это мой родной брат Пётр, он твой родной дядя, приехал издалека, из нашего родного города, понимаешь?
Малыш встал, быстро вытер слезы:
– Мама, это правда? А я подумал, что это один из тех злых, что с пистолетами и погонами! Он же тоже в форме какой-то!
– Сыночек, мой брат работает на железной дороге, он приехал в своей железнодорожной форме. Помнишь, как папа тебе рисовал вагоны, паровоз, машинистов в форме?
– Правда? А я не знал! А он, что, на паровозе работает?
– Идем быстрее! Он хочет с тобой познакомиться и всё тебе расскажет.
Малыш зашел в горницу. У стола сидел дядя Петя.
Он встал, подошел к малышу, легко подхватил его на руки и поднял к потолку:
– Ну, что, здоров, малыш! Вот я тебя и увидел!
Затем опустил его прямо на табуретку.
– Давай, рассказывай, как живешь, – с улыбкой спросил дядя Петя.
Малыш молчал и во все глаза разглядывал мужчину, снявшего с себя китель железнодорожника, и оставшегося в рубашке. Его пшеничные курчавые волосы украшали округлое лицо с небольшими усами и доброй улыбкой. Малыш не удержался и спросил:
– А правда, что вы на паровозе работаете?
– Нет, я путевой обходчик. На дежурстве я обхожу все флюгарки, чтобы они были смазаны, и путевые фонари, и смотрю – все ли они светятся, чтобы поезда не заблудились и не сошли с рельс.
– Флюгарки? Ой, как смешно! А что за такие флю-гар-ки, – смеясь, по слогам, произнес малыш.
– Это такие железные механизмы с длинными рычагами. Они стоят рядом с рельсами, и когда надо, обходчик нажимает на рычаг и соединяет одни рельсы с другими.
– А зачем? – удивился малыш.
– Чтобы паровоз мог поехать по другим рельсам.
– А рельсы – это у паровоза такие дорожки?
– Да, только железные. А по этим дорожкам бегут паровозы с вагонами в разные концы огромной страны.
В это время пришел папа малыша – молчаливый, худощавый, с впалыми щеками на отощавшем лице и с очень внимательным, но каким-то обреченным взглядом. Его длинные черные волосы, зачесанные назад, имели привычку разваливаться на две половины, отчего он их часто непроизвольно приглаживал левой рукой. Одет был в синюю холщевую рубашку с закатанными рукавами и широкие штаны, подпоясанные стареньким ремешком.
И снова малыш увидел радость встречи и слезы на глазах у взрослых.
Затем они все сидели за столом, ели вкусную мамину кашу, а взрослые выпивали привезенный дядин коньяк. И все это действо мирно освещала большая керосиновая лампа, подвешенная над столом, со стеклянным удлиненным колпаком, внутри которого ярко горел фитилёк, смоченный в керосине.
В конце застолья дядя принес из чемодана огромное круглое зеленое в полоску чудо. У малыша аж глаза на лоб полезли от удивления:
– Папа, что это такое?
– Сейчас увидишь, – сказал папа, взял нож и разрезал это чудо на дольки. Каждая долька, похожая на половинку луны, была ярко красной, вкусно пахла и стекала соком в большую миску.
– Возьми и пробуй, это арбуз, очень вкусный, но корку есть не нужно, – сказала мама, улыбаясь.
Малыш осторожно вонзился зубами в мякоть и чуть не захлебнулся от восторга сладким счастьем. Взрослые развеселились и стали петь песни своей юности.
У мамы отчего-то срывался голос, папа, как всегда негромко и не совсем верно подпевал, и лишь дядя пел красивым низким голосом. И тут дядя Петя вспомнил о своём странном удлиненном свертке и попросил малыша принести.
Дядя долго развязывал и разворачивал этот странный сверток. И вот на свет показалось некое лакированное желто-черное чудо – это была гитара.
Мама, увидев гитару, от удивления привстала:
– Это моя гитара? – с комком в горле чуть ли не прошептала она.
– Разве не узнаешь? – спросил, улыбаясь, дядя Петя и протянул гитару маме.
Мама с гитарой села, как рухнула. Долго и осторожно гладила её, трогала струны, нежно их перебирая, а потом, как бы проглотив комок, тихо запела песню о старом дубе и скамейке под ним, на которой уж нет никого из тех, кто был влюблен и кто любил. Иногда мама не выдерживала, опускала руки и тихо плакала. Потом, смахивая слезы, снова продолжала петь.
Песня была настолько грустной и одновременно красивой, с высокими горестными нотами припева, от которых рвалась душа, что у малыша невольно раскрылся рот. Он влюблялся всё сильнее в мамин нежный голос, в песню и в инструмент. И мир вокруг него вдруг озарился совершенно иными красками, а сидящие за столом его родные стали казаться какими-то небесными существами, до которых уже невозможно было дотянуться. И всё это представлялось таким невероятным, что малыш словно впал в некий сон.
Отрезвил его только дядин вопрос:
– Ну, что? Нравится гитара?
Но малыш был настолько потрясен, что его голос вдруг пропал, и лишь очарованные глаза ответили «да» своими хлопающими ресницами.
– Вот подрастешь, научит тебя мама, и будешь петь нам песни, – добродушно улыбаясь, сказал дядя Петя, взял у мамы гитару и запел: «Далеко, далеко, где кочуют туманы…».
Малыш снова впал в волшебный транс от удивительно мелодичной, красивой, со светлой грустью песни, в которой кто-то тоскует и пишет своему далекому другу письмо, и ждет его, и надеется на встречу.
4.
Пока гостил дядя Петя, мама была неузнаваема. Она светилась каким-то внутренним светом, часто улыбалась, быстро всё готовила, стирала и убирала. А в свободное время брала гитару и уже более смелым грудным голосом пела разные песни, которых ранее малыш никогда от нее не слышал. Папа в такие моменты чаще всего улыбался грустной улыбкой, не отрывая глаз от мамы. Дядя Петя всегда ей подпевал, либо сам пел другие новые песни, которых мама еще не слыхала в этой глуши, где пока не было ни радио, ни электрического света.
Долгими тихими вечерами они вместе с молчаливым папой сидели на улице, жгли костры от комаров и подолгу говорили, говорили – об умершем «вожде», о душегубе «берии», вспоминали своих родных.
– Наши, наверное, сильно постарели, – тихо сказала мама.
– Да они вроде ничего, но часто болеют, страдают и ждут. Даже по конторам ходили, чтобы узнать хотя бы ваш адрес, – ответил дядя Петя, он уверял, что скоро всех нас отпустят, всё будет хорошо. А папа с мамой ему не верили, и все переживали, что не смогут увидеть своих родных.
– Я думаю, что будет еще хуже, – дрогнувшим голосом сказал папа.
– Почему? – спросил дядя Петя.
– Вместо «сталина» будет «берия», понимаешь? – повысив голос, ответил папа.
И малышу показалось, что от громкого папиного голоса чуть ли не испуганно замерла вечерняя тишина.
Дядя Петя замолчал, играя желваками. И было видно, что в чем-то он соглашался с мнением папы, а в чем-то нет. А у мамы от этих папиных слов снова навернулись слезы.
Малыш, видя слезы, начинал тревожиться и одновременно грустить.
И сквозь грусть вспоминал, что у него, по рассказам мамы, есть две бабушки и два дедушки, есть родные тёти и дяди.
Он смотрел на дядю Петю и пытался себе нарисовать тот край, где нет этих с пистолетами и красными погонами, что часто навещали его родителей на мотоцикле с коляской, и вели страшные разговоры с угрозами, и заставляли униженного папу ходить для них за водкой.
– Что-то давно их не было, – подумал Малыш.
В такие вечера-посиделки с беседами взрослых он вспоминал, как краснопогонники, бывало, выгоняли его с сестренкой на улицу. И как с улицы были слышны крики мамы, и какие-то глухие удары, отчего ему было страшно, и ныла душа. Потом эти с погонами садились на свой трехколесный мотоцикл и, пыля дорогой, исчезали, чтобы снова возвратиться через несколько дней. Он ко многому уже привык – и к голоду, и к жестоким морозам, и к тучам комаров с мошкой, и к больно кусачим оводам. Но к частым приездам военных с пистолетами на мотоцикле привыкнуть у него не получалось. Иногда после их посещения он следом за ними выбегал на улицу, долго с ненавистью и страхом смотрел на их отъезд до тех пор, пока они на другом конце деревни не превращались в неузнаваемую точку – в ничто.
Но вообразить иную жизнь, кроме той, в которой жил, как ни старался, он не мог. И как-то попросил дядю Петю рассказать о том крае, где живет он, и когда-то жили его родители.
Больше всего из его рассказов он удивился большим деревьям, не похожим на берёзы и осины, на которых росли большие сладкие фрукты. А такие фрукты он видел только на картинках в букваре, что ему недавно подарили на день рождения. Удивлялся, что вместо керосиновых ламп там горят какие-то стеклянные лампочки без всякого керосина и фитилей. Во, интересно!
Но представить себе эти лампочки он тоже не мог. И что в каждой избе есть радио, а из него целый день слышатся разные песни. И что это за радио такое, и как в нем поют – никак не понимал малыш. И еще удивлялся огромным домам, в которых построено много-много маленьких изб, где люди живут как в муравейнике. Дядя говорил, что те огромные дома похожи на соты лесных пчел. Вот чудно-то! Это как? Избы стоят на избах, что ли? Совсем непонятно!
А в нашей деревне, вспоминалось ему, всего несколько изб, маленькая школа, в которой учатся трое детей, дом правления колхоза, скотный двор, да и людей можно по пальцам посчитать, и то в основном одни бабы. И удивлялся он еще какой-то странной игре, которую называют «футбол». Как это здорово, когда вместе собирается много мальчишек, и они гоняют большой мяч! А тут, думал он, всего пять мальчишек, если двое еще не уехали с родителями в соседний поселок «птицесовхоз».
Дни пролетали незаметно.
Малыш каждый день осторожно брал гитару, что висела на гвозде на самом видном месте горницы, и садился с ней в уголок. Там, нажимая на струны и ведя пальчиком по ладам, как показывал дядя Петя, пытался играть мелодии песен, что пели взрослые. Или с трудом набирая тремя пальцами простейшие три аккорда, чему был уже научен мамой, пел и сам себе аккомпанировал. Особенно нравилась ему одна мамина песня «Вернись в сорренто» на итальянском языке, которую выучил наизусть.
Но вот в один из вечеров малыш увидел дядю серьезным и грустным за сбором своих вещей в какой-то небольшой мешок, что дала ему мама.
– Дядя Петя, зачем собираешь свои вещи? – удивился малыш.
– Пора мне, малыш, в обратную дорогу собираться.
– Зачем? Не надо! Оставайся! – горько вскрикнул малыш.
– Понимаешь, у меня отпуск закончился, и надо возвращаться, – ответил дядя с грустной улыбкой.
– А где твой огромный чемодан?
– Я его вам оставил, чтобы вам было куда собирать свои вещи в дорогу.
– Дядя! Не уезжай! А то мама будет сильно плакать, – и невольно брызнули слезы малыша.
Дядя на него посмотрел и обнял:
– Так надо, малыш, так надо… Меня ждут мои детки, моя жена. И еще ждут паровозы, которым надо освещать железную дорогу. Понимаешь? – тихо шептал дядя Петя прильнувшему к нему малышу. – Ты ведь уже знаешь – если не освещать паровозам дорогу, то они могут ночью сбиться в пути. Помнишь, как ты рассказывал мне про темный лес, в котором ты заблудился? И тебе было очень страшно. Пойми, что никак нельзя людям, как и паровозам, жить без света и надежды на свет… Но ты сильно не расстраивайся – вас скоро отсюда выпустят, и мы с тобой встретимся, будем петь песни и вместе светить провозам дороги, и больше никогда не будем расставаться.
Малыш всё понимал и горько плакал в объятиях дяди…
Однажды вечером он лег, как всегда, спать на кухне, на свое любимое место – на высокой еще теплой печке, остывающей после ужина. Мама с дядей сидели на кухне под светом керосинки и тихо говорили. Малыш никак не мог уснуть и невольно прислушивался к их беседе. Не все слова к нему долетали, но он понял одно, что завтра с утра дядя уезжает.
Вскоре пришел уставший папа. Они втроем что-то поели и продолжали тихо о чем-то говорить. Потом он услышал, что взрослые пошли спать. Малыш еще долго не засыпал, всё никак не мог согласиться с завтрашним провожанием дяди Пети.
И вдруг придумал.
Он дождался посапывания взрослых, по-кошачьи прокрался к ним в горницу, осторожно, чтобы не звякнули струны, снял с гвоздя гитару, пошел с ней в сенцы и спрятал ее в укромном углу. А потом с удовольствием залез на милую печку, от которой приятно пахло теплой глиной, укрылся ветошным одеяльцем и мгновенно заснул.
Рано утром, после завтрака, когда взрослые, суетясь, готовились к выходу из дома, малыш быстро и незаметно ушел в сенцы, схватил гитару и выбежал в сторону околицы, к своему любимому пригорку с большим густым кустарником.
Взрослые, наконец, собравшись, сели «на дорожку».
Рядом с ними, прижавшись к маме, присела, ничего толком не понимающая, сестренка малыша. Мама молча плакала, папа был как никогда угрюм, и дядя с трудом сдерживал слезы. Взрослые были так подавлены, что не заметили отсутствия малыша.
– А где малыш! – спохватился дядя Петя.
– Да как всегда где-то носится. Увидит нас, и догонит, – сказал папа. – А теперь пора, чтобы Пете не опоздать.
Они встали и медленно пошли к околице.
На дороге, ведущей в лес, они остановились. Долго стояли, обнявшись, не говоря ни слова. Затем дядя, оторвавшись от обнимающих его рук, встряхнул плечами:
– Дальше не провожайте. Дорогу я помню... До свиданья и до скорой встречи! – и, немного постояв, медленно двинулся в сторону леса.
Родители малыша с сестренкой смотрели в след уходящему дяде. Дядя Петя пару раз останавливался, кричал: «Не плачьте! Мы скоро увидимся», и махал им руками. Видно было, как он уже прошел кустарник с пригорком, за которым начиналась тропа, ведущая вглубь леса.
Родители малыша, застыв словно памятники, все еще не уходили.
И вот, когда дядя отошел от кустарника метров на сто, вдруг в небо вырвалась песня «Далеко, далеко, где кочуют туманы… ты в родимом краю, у степного кургана, обо мне вспоминая, как прежде всё ждешь… далеко, далеко…».
Этот неожиданно возникший звонкий, чистый детский голос, растекаясь по облакам, деревьям и травам, так слился со всем пространством, словно взывал небесную высь к любви и разлуке маленькой души…
Дядя от неожиданности остановился и никак не мог понять, откуда звучала песня. Родители малыша так же недоуменно озирались по сторонам.
Всё это из кустов видел поющий малыш.
Не допев песню, он выскочил на дорогу и, крича «До свиданья, дядя Петя!», замахал ему руками.
И стоял он, махал до тех пор, пока сутулая спина с мешком не скрылась среди деревьев.
Стояло холодное лето 1953 года...