Ёжики

'Cause you, you are the only one left...
Les jours tristes
Yann Tiersen, live aux Eurockaennes

Третий день туман стоял над трактом; северный ветер принёс с Гиблых Болот холод и сырость. Дорогу развезло, идти было неприятно и неуютно – густой подлесок вдоль обочины не просматривался совершенно. А вот простреливался на раз.
Третий день я шёл на восток, приближаясь к Броду у Ржавых Камней. В это время народу почти не было – традиционно бирюки селятся подальше от тракта, а выезжают «до баз» летом, когда и тракт посуше, и погода повеселее.
Мне, в общем-то, было плевать. Я уже давно был в пути, очень давно. Почти всё это время я шёл один; иногда приставали попутчики, мужчины или женщины, но ненадолго.
Долгие месяцы странствий были у меня за спиной. С самого крайнего запада я шёл мимо ненужных более городов, выискивая единомышленников и не находя их, довольствуясь слухами и смутными намёками на то, что далеко на востоке люди вроде меня выстраивают новый город.
Покинутые, разбитые трассы и железные дороги, полузаросшие, все в отломах бетона и ржавого зазубренного металла были непригодны для передвижения. Тракты от одной базы до другой, иногда тропы, которыми бродят бирюки да охотники, – вот, пожалуй, и всё.
Подрабатывал и кормился на базах, делал что говорили; нигде подолгу не задерживался, ничем особым не прославился. Прохожий как прохожий – то здесь, то там, от руин подальше, но и к жилью не ближе, а так, сам по себе.
До Реки оставалось уже немного – впереди начинал угадываться спуск в долину. Тракт здесь пересекала тропа, довольно-таки битая. На перекрестке был зачем-то врыт столб мне по грудь, грубо отёсанный, с пометкой «0». Здесь был пригорок, поросший густыми елями. На узловатых корнях было посуше и не так дуло. Я бросил вещмешок под ствол, пристроился рядом и лениво занялся ногами. Если так и дальше пойдет, к вечеру дойду до брода, ну, может, завтра утром.
С юга послышалась сердитая трескотня соек; пара, перепархивая короткими прохватками, прошла надо мной. Немного погодя стало слышно человека: ветки мазали по ткани, мужской голос ритмично бубнил что-то – стихи или песню, а может, просто тарабарщину нёс – одному в тайге страшно, собственный голос успокаивает.
Я с сожалением обулся, поправил ножны и кобуру.
– День добрый?
– Не то чтобы что, но с другой стороны не так чтобы и где, – ответил я заготовкой, которую мне посоветовали для этих краёв.
– А шо, нормально, – ответил он мне и снял капюшон. Мужик был немолод, сед, худощав, сутул, внимательные умные черные глаза цепко пробежались по мне.
– Куда путь держишь?
– К горизонту, – быстро ответил я. Это, мне объясняли, было вежливой заменой «не вашего дела».
– У Ржавых Камней лихие люди. Не знаю, может, интересно.
Он подошёл поближе, снял вещмешок, пристроил его на хвою, полез куда-то за пазуху.
– Есть курёха. Поделиться?
– Спасибо, на своих.
– Ладно. Я присяду?
– Падай, – пожал плечами я.
Он сел, достал трубку, кисет, стал набивать её. То ли охотник, то ли сталкер, не разобрать. Пришёл вроде с юга, но я не так хорошо знал эти края. На словах дорогу объяснили, и ладно.
– Так что там с бродом? – небрежно спросил я.
– Да засели там...– он резко рубанул воздух ребром ладони, – меньше чем впятером и не сунешься. Неясно, когда уйдут.
Я нахмурился. До Чёрного Яра было дня три, у меня припасов – на пять, ну семь. Ждать было не с руки.
– К Чёрному Яру тракт идёт через брод у Ржавых камней. Зачем ты говоришь мне о лихих людях? Или есть...
– Есть, – сказал он, выпустив клуб дыма. – Ниже по Реке. Не тракт, конечно, но дня за три дойдём.


***

– Странник, – спросил меня Серый, – а ты сильно позже «Геи» родился?
– На третий год вроде, – ответил я и пожалел.
Но он и сам почувствовал, что я не буду особо распространяться. И взял это на себя. С ума сойти, день идём, а я уже так притёрся к этому обаятельному треплу.
– А я постарше буду, даже повоевать успел. Эх, дурное время было...
Я вздохнул. Сколько я уже наслушался этих воспоминаний, и всё, в сущности, об одном и том же. О том, как это было страшно и жестоко, долго и безысходно.
Война... угар кровавого безумия, охвативший весь мир на долгие годы. Неизвестно, ни кто начал, ни кто победил – потому что почти никого не осталось. Врали все и обо всём, врали сейчас и врали тогда. Врали рядовые, врали партизаны, врали тыловики и командармы. Я давно уяснил – правды я не узнаю. Немного утешало, что и никто не узнает.
Серый меж тем болтал.
– И тут меня капитан спрашивает: если ты такой умный, объясни, как ежи спариваются?
– Что? – ошарашенно спросил я.
– Ежи спариваются! – радостно ответил Серый и заржал.
Потом умолк, внимательно поглядел на меня и нахмурился.
– Ты что, шутку про ежей не знаешь? Ей же лет триста!
Я выразительно поглядел на него.
– Я не знаю, кто такие «ежи».
– Ох ты, а я и забыл совсем! Ну да, ну да...понимаешь, раньше в лесах дикие зверьки такие жили, – он развел руки, показывая, какие, – маленькие, хищные, деловитые...
Меня передёрнуло.
– Как крысюки?
– Нет, что ты! Крысюки, падлы, в руинах больше...да... и они стайные и очень жестокие. Не, еж...ну как, милый, что ли? Понимаешь, у него лапы короткие, а бегает довольно шустро. Не орёт, только пыхтит, а напугаешь его – в клубок сворачивается.
– Зачем?
– Так у него на спине иголки...вон, в полпальца длиной, типа хвои такой жёсткой, много-много. Обычно они назад заглажены, а как он пугается, нос к заднице прячет, иголки дыбом, и всё – колючий шар, в руки особо не возьмёшь.
Он улыбнулся, вспоминая сгинувших ежей.
– Ты знаешь, я одного держал в руках. В детстве. – Он глянул на меня, видимо, предвкушая, как я сейчас начну умиляться и завидовать. Но я спросил:
– Так как же они спариваются?
– Понятия не имею, – с готовностью отрапортовал Серый. – Но капитан ответил... – он опять захихикал, пытаясь выдавить слова, но снова заразительно рассмеялся, показывая крупные ровные зубы и смахивая слёзы обветренными костяшками. Я ждал. Наконец, Серый выдохнул и усмехнулся, глядя на меня лукаво-выжидательно:
– Ежиха разгоняется, втыкается иголками в дерево, и...
– Врёшь!
– Как вы обращаетесь к капитану, старший лейтенант! – шутливо рявкнул Серый, выпрямившись, будто кол проглотил, и выкатывая на меня оловянные глаза.
– Да ну тебя, – я хмыкнул и поглядел в сторону. Мне показалось, по направлению от Реки что-то мелькнуло.
– Что? – сразу спросил Серый.
Я кивнул. Серый остановился, снял мешок, достал из него небольшой бинокль (вот тут я действительно завистливо вздохнул) и с минуту постоял, отрабатывая зону.
– Вроде чисто, – наконец сказал он. - Если и был кто, так один.
– И что, пойдём дальше? – спросил я.
– Потопали.


***

Костёр полыхал, окружённый круглым абажуром тумана. Вовсе не было необходимости – мы уже поели и даже настой сварили. Но Серый развил такую кипучую деятельность, будто решил спалить всю тайгу по эту сторону Реки.
Наконец, возня с костром ему наскучила – он уложил длинные брёвна вдоль, горкой. На полянке разом стемнело, казалось, деревья надвинулись и склонились над нами. Серый разлил по кружкам отвар и сел, с наслаждением вытянув ноги к разогретым камням очага.
Мы молчали. Было тихо, туман глушил звуки, да и ветер притих. Назавтра мы должны были выйти к переправе, которую обещал мне Серый. За день отмахали порядочно, тропа была не такой хоженой, как тракт, и стопы гудели.
– Когда мы проходили обучение в офицерском корпусе, у нас был один преподаватель. Он рассказывал нам про историю...ну, там, тебе неинтересно будет, – сказал Серый. Я выжидающе глянул на него – всё равно делать нечего, а человеку как всегда охота поболтать. – Он говорил, что мы, люди, всегда боимся неизвестного. И всю нашу историю мы же сами в это неизвестное и прёмся. Мы расширяли мир столько, сколько существовали.
– Но мы и сейчас существуем, – осторожно заметил я.
– Э, разве мы – это мы? Всё прогадили, поубивали друг друга, а теперь... Бирюки сидят по своим норам, охотники бродят как заводные по своим угодьям, мастера ковыряются на базах. Разве что сталкеры, психи, ходят в руины...остатки старого оружия тырят, чтоб уже окончательно всех дострелять! Так и те скоро повымрут. Ну их, эти руины!
– Ты, например, не изменился, ты такой же, какими были многие и многие до тебя, нет?
– Я? Я – отдельный разговор. Тот преподаватель, он рассказывал нам древние легенды о богах, которые спускаются на землю, и их странных дарах. Там был бог войны – и сквозь тысячелетия прошли странные, невероятные повествования о благородном боевом безумии, об алой ярости и упоении кровью. Все уже и думать забыли, а мне думается иногда – может, действительно боги спустились на землю? И была война. Да что там! Все говорят: «война», «война» – но ведь до нее были тысячи и тысячи сражений! А потом... Все словно с ума посходили. Жестокость рождала жестокость, подлостью вскармливалась ненависть. Подвиги и братство, любовь и потери – всё в кашу, всмятку... Мы воевали против поднебесных дивизий, тысяча двести их танковых бригад, и мы, передние фронты, сапёрные войска. Минировали, окапывались, отстреливались - и отступали, отступали, отступали. Когда пришёл приказ, мы с моими ребятами встали насмерть – тылу нужен был один день, а мы дали им сорок часов. Нас осталось полста – из четырёх тысяч. А танковые части начали окружать группу центр, и земля дрожала, и от пыли не было видно солнца, и нельзя было вздохнуть полной грудью напоследок... Потом связист передал по цепочке, чтоб все в бункер зарылись... Еле успели.
– Так ты был там? «Горящее Небо»?
– Да. Наши умники сожгли небо. Это был страшный шаг. Поднебесная была разгромлена за две минуты. Бункер оплавился, и нас доставали инженерные войска – пришлось резаками вскрывать стену. Подальше-то оно уже выгорало уже повыше, а мы в эпицентре оказались. Там пустыня теперь – песок в стекло спёкся. Да. А вот дождя больше нет. Только туман этот, чтоб ему...А какие раньше дожди были! Стукает каплями по листьям, по подоконнику... что там! Не знаю, вернётся ли когда-нибудь дождь...
– Но ведь это было не зря?
– Дурак ты. Принцип тот же, что в «Гее», – долбани разок стихией, и все. Я не знаю, кто додумался. Нас всегда учили, что основная опасность упадёт сверху... а сами решили устроить управляемый литосферный сдвиг... ты не понимаешь, ну и хрен с ним, я тоже не очень. Что-то они там, в недрах земли, сломали: хотели одних козлов разом утопить. А вместо этого – ну, ты знаешь. Земля не стала играть в наши игры. После операции «Гея» воевать стало некому, нечем и не против кого. Остались только обломки былого. Выжили единицы. Такие, как я. И мы больше не хотим идти к неизвестному. Мы хотим жить на своем острове и не думать о горизонте.
Мне стало не по себе. Одно дело знать обо всём этом издалека, «всегда так было», а другое – видеть своими глазами, присутствовать при этом, знать заплаченную цену – и не свихнуться, а обдумать, пропустить через себя. И – рассказывать об этом первому встречному-поперечному. Об этом, и ещё об этих...как их...
– Как те зверьки называются?
Серый тяжело, жутко посмотрел исподлобья, потом отвернулся на миг и снова глянул на меня – но уже прежний, легкий, улыбчивый.
– Ёжики, что ли? А что, интересно стало?
– Да не особо, – ответил я.
– Ясно. Да и что в них интересного? Разве только, как они яблоки себе на иголки накалывали?
– Брешешь!
Серый широко ухмыльнулся, состроил мне рожу и демонстративно зевнул:
– Ой, что-то я умаялся. Давай-ка спать. Чур я с на-ветра!
Что уж тут поделаешь, не идти же у него на поводу!


***

Мне снилось что-то непонятное – на столе лежала ветхая, захватанная карта каких-то земель. Потом кто-то очень спокойно сказал: «Зря это они», на карту опрокинули свечу, и она сгорела, и края листа скручивались в пламени. Кто-то смахнул пепел, но на грубых досках столешницы остались контуры. Вдалеке грохнуло, и ещё, и ещё раз, и от этого грохота стол пошёл трещинами, а линии изменялись – западный край отступил под натиском океана, острова ушли под воду, юг вздыбился хребтами, реки свернули к северу, собравшись в Великую Реку, а на самом севере солёные воды вторглись на мёрзлые равнины, образовав Гиблые Болота. И только в середине осталось небольшое место, где линии не плясали в безумном смертельном танце.
– Говорят, в той долине собираются другие люди. И они взялись возвести новый город.
Да, да, я слышал об этом в одном кабаке. Но что с картой?
Отчётливо громыхнуло, и я проснулся.
Серый сидел ко мне спиной. Тлели угли между обгорелых бревен. На северо-западе полыхнуло неясное багряное зарево, через несколько напряженных вдохов донёсся далёкий грохот.
– Что это?
Серый обернулся.
– Понятия не имею.
Он поиграл желваками.
– Там были руины... Видать, что-то там догнило. И рвануло.
Мы ещё посидели, но было тихо. Серый взялся подправлять бревна, я скептически поглядывал на его усилия – ясно ведь, что за полночи всё выстыло. Вдруг Серый выпрямился, я даже не заметил, как он это сделал: вот только что стоял, согнувшись над костром, а вот целится с колена куда-то мне за спину. Я ушёл длинным кувырком с линии огня, нащупывая кобуру.
– Мир, Серый, – сказал улыбающийся женский голос, и из тени шагнула стройная фигурка в кожаных штанах и короткой куртке.
– Ёлки-палки, Ясна! – заулыбался Серый. – Мало тебе моей седины!
Она подошла к костру. Ладная, может, немного старше меня, спокойная. Вооружена охотничьим карабином, два ножа. Эта точно из Охотников.
– Отваром угостите, а, путники?
– Это ты там руины взорвала? – подколол её Серый. – Кстати, это Странник. А это Ясна, – обратился он ко мне.
– Ясно, ясно, – неловко отшутился я, отряхиваясь от хвои.
Серый толкнул ногой верхнее бревно и вдруг огонь разом принялся, ровно осветив поляну, трёх людей вокруг и прозрачный воздух. Туман ушел.
– А ты ещё злился, что я такой здоровый костер складываю! – торжествующе заявил Серый, – а я, может, просто гостей ждал!
– Хорош заливать! Я слышала твой дикий гогот ещё днем, вот и решила заглянуть к вам на огонёк, раз уж спать не дают. – Ясна кивнула в сторону давешних взрывов. – Ночую неподалёку.
– Я думал, ты уже у Болот.
– Нет, я задержалась на Вороньем Кряже. Ай, успею ещё.
– И то верно.
Я подвинул к огню котелок, не особо вслушиваясь особо. Ну встретились знакомые, мало ли о чём они там треплются.
Карта, вот что меня интересовало. Та карта. И спросить некого, все мои знакомые с запада там и остались.
Незадолго до рассвета расползлись. Ясна оказалась милой женщиной – спокойная, уверенная в себе, дружелюбная. Карабин на коленях только добавлял ей обаяния. Если бы я встретил её где-нибудь в пути...


***

И открылась невообразимая гладь Реки.
Мы стояли на опушке тайги и смотрели на восток. Здесь деревья подходили вплотную к Реке, прочно закрепившись на гранитных лбах, что обрывались в мутную воду поздней осени.
Ниже по течению был укромный пляжик с намытым песком.
– У меня здесь схрон, – гордо сказал Серый. – Красиво, правда? Если спуститься вниз и глядеть вперёд, кажется, что ничего не было и нет, даже меня, только вода, неторопливо идущая на север.
Я неопределённо пожал плечами. Место как место. Сегодня тумана не было, тучи подняло высоко, похолодало и воздух был чистым. Поэтому тот берег всё-таки угадывался.
Мы спустились, придерживаясь за холодные камни, и вышли на берег. Я подошёл прямо к воде, присел на корточки и опустил кончики пальцев в воду. Холодная. Так вот какова ты, Великая Река... Так долго идти к тебе и так прозаично встретиться...
– Слышь, возьми-ка ты эту штуку, – неожиданно сказал Серый, протягивая мне что-то вроде моего двенадцатизарядного.
– Что это? – нахмурился я. – Таких не видел ещё ни разу.
– Это, дружище, полуавтомат на сотню малого калибра. Четыре выстрела в секунду. Заряжен. Учти, отдача серьезная.
– Ого! С чего бы?
– Постоишь на стрёме.
Я взял в руки это чудо. Ни один из моих знакомых Мастеров даже не упоминал о таких штуках. Автоматы, стационарные крупнокалиберники – понятно, но чтобы с собой? Я спрятал игрушку во внутренний карман куртки. Рукоять удобно пристроилась слева-снизу от сердца. Удобно. Будет хороший козырь.
Серый забрался в самый густой подлесок, шерудил там чего-то. Я поёжился – хорошо, что гнус уже помёрз, а то сожрали бы его там. Непонятно, чего он нервничает, вроде последние три часа шли вообще без дороги...
– Э, урка, хрена ты там торчишь?
Твою ж мать, подумал я, лихие люди. Точно, что не один, а то бы не борзел. Я неспешно развернулся к камням, небрежно потянулся и достал двенадцатизарядник.
– Торчу и торчу, тебе что? Выбираю, где погадить удобнее, да вот мешают тут...– недобро усмехнулся я.
Это почти подействовало. Позади хрустнула ветка, и этот козёл приободрился.
– Да мне почти ничего...так, малёхо, для себя и ребят, – он сделал ударение на последнем слове.
Они спускались к пляжику, как минимум трое держали меня на мушке. Их было девять, да ещё небось сверху оставили пару-тройку контрольных. Стая крысюков. Я сплюнул.
Из подлеска выбрался Серый, демонстративно отдуваясь и пыхтя.
– Слышь, теперь твоя...О, да у нас гости! – он широко улыбнулся. – Ребята, вы откуда?
– Не твое дело, – ответил тот козёл с камней. – А ну показывайте мешки!
– Ребята, да нет у нас ничего! Мы путники мирные, с дороги сбились, сами брод на Чёрный Яр ищем, не поможете? – внезапно он достал такой же двенадцатизарядник, как у меня, и направил его на главаря.
– Нам не нужны проблемы. Вам тоже. Разойдёмся? – холодно, отрывисто спросил он.
Главарь поднял правую руку, и со всех сторон ребята взяли свои стволы наизготовку. Серый не дрогнул.
– В другой раз, может, и сговорились бы, – неопределённо ответил главарь. – Но молодой твой что-то борзый. Так что уж не обессудь, пощипаем немножко. Бросайте, – он кивнул нам.
Я поглядел на Серого. Он неохотно бросил пистолет. Я последовал его примеру.
Крысюки расслабились, подошли ближе, взялись за наши мешки. Я незаметно потянулся ко внутреннему карману...
– А ну, руки! – рявкнул главарь, мгновенно направляя на меня невесть откуда взявшийся ствол.
Это мне совсем не понравилось.
Они забрали у меня наш главный козырь. Они передавали его друг другу, восхищенно причмокивали и качали головами.
– Ребята, – примирительно сказал Серый, – а может, нам по пути? Я знаю, где взять боезапас к этой игрушке.
Главарь повернулся к нему, задумчиво прищурился.
Один из крысюков сказал:
– Так это же Серый-бирюк, я его знаю! У него тут дом рядом! Небось и припасы там!
Повисла нехорошая пауза.
Серый испугался, это было видно. Он поёжился и обхватил руками плечи. А потом совершенно спокойно произнес:
– Зря это ты, – и провернул что-то пальцами правой руки. Сверкнуло ослепительно-бело, и я на время потерялся. А когда яркие зайчики ушли из зрачков, увидел Серого, подбирающего свой полуавтомат.
Лихие люди лежали тряпичными куклами.
Серый достал из кармана небольшую коробочку, подошёл ко мне, достал у меня из кармана такую же, ещё раз что-то крутанул у себя на плече сквозь одежду и с сожалением сказал:
– Теперь опять две недели заряжать.
Посмотрел на меня и объяснил:
– Там в рукоятке маленькая нейрограната. Разрушает любые нервные клетки. Я же не с пустыми руками из армии дезертировал! И ребята мои тоже рукожопием не страдали. Радиус – триста шагов. Защиту я тебе подбросил, пока сюда спускались.
– И что с...ними?
Он пожал плечами и пошёл собирать оружие.
– Убийца, – ошарашенно сказал я скорее сам себе.
Он услышал.
– Знаешь, с лихими людьми можно договориться, и мне это не раз удавалось. Но с лихими людьми нельзя без оружия. Или ты всегда готов их убить, или рано или поздно ты покойник. А они знали про мой дом.
Я покачал головой.
Не в том проблема, что трупы предстояло кидать в ледяную воду. А в том, что о нейрогранате я слышал первый раз. Ни у кого в мире не было такого оружия. И пользоваться им против револьверов – всё равно что...
– А это не карточные игры, чтобы у всех были одинаковые возможности, – бросил через плечо Серый.
Он сидел на песке, набивал трубку и смотрел на восток, на тот берег Великой Реки.


***

– А по тебе не скажешь, что из бирюков, – заметил я. Мы только что сменились. Серый привычно завёл вёсла и потянул к груди тяжёлые мокрые рукоятки.
– Что, больше на охотника похож? – усмехнулся он. – Нет, я обычный мужик, живущий своим домом. Я и шёл домой, когда эти козлы мне помешали. Ну, может, я не совсем обычный добропорядочный домовладелец – хожу время от времени: на юг, в горы, или на запад, к Вороньему Кряжу. Хаживал и до Гиблых Болот, и на восток, почти до Тихой Долины.
– А дома жена сидит и варит борщ, а?
Он нахмурился, потом расхохотался.
– Ну ты даёшь! Скажешь тоже!
Меня это зацепило.
– Скажешь, нет?
Он опять загукал, похмыкал.
– Слушай, Странник. Не в обиду – просто очень уж ты пальцем в небо попал. Я расскажу тебе лучше про ёжиков – они тебе понравились. Ёжик, понимаешь, маленький, не шибко шустрый, не то чтобы очень уж грозный и уж точно не злобный. Летом из травы-то не высовывается. А вот гляди ж ты, один такой ёж вокруг своего гнезда на четыреста-пятьсот наших шагов всё считает своей территорией. А жена у меня есть, ты прав. Вернётся, наверно, на исходе осени. Дом пока сын стережёт, на хозяйстве его оставил.
– Ёж? В гнезде? На дереве?
Это его озадачило.
– Да ты знаешь, я даже не в курсе... Вряд ли они лазали по деревьям. Представляешь, как бы это выглядело?!
Он заржал, бросив вёсла, и так у него заразительно получалось, что я тоже не выдержал. Лодка, Великая Река, неимоверно далёкие друг от друга берега, подступающая зима и два придурка, ржущие над воображаемой картиной с участием несуществующего зверька – это действительно было так несуразно.


***

Тихая Долина. Вот, значит, как называется это место. На восток от Великой Реки. То самое место, где последствия операции «Гея» были минимальны. Как раз то, что мне подходит. Всю жизнь я уходил из тех мест, где мне было некомфортно, туда, где, мне казалось, будет лучше. Эта нехитрая позиция лишила меня дома, семьи, друзей и приятелей, а ещё – тёмных углов, куда можно забиться, проиграв всё.
Поэтому я не проигрывал. Я шёл на восток. Разрушенные города прошлых веков посылали проклятия мне вслед – я шёл мимо. Мастера на базах приглашали меня в подмастерья – я шёл мимо. Красивые, добрые, тёплые женщины просили меня ухаживать за ними, покуда смерть не разлучит нас. Я шёл мимо. Сталкеры зазывали меня в напарники – разграбливать то единственное, что требовалось нам от прошлого: оружие и технологии. Я шёл мимо. Я шёл на восток.
Глубоко в душе я знал – я не один. На самом деле...на самом деле не так уж я один. Нас должно быть ещё сколько-то.
Неясные слухи, пьяненький шёпот за соседним столиком, россказни на площадках баз – всё это складывалось постепенно в единую картину. И я шёл на восток, как мотыльки летят на огонь, готовый разочароваться в сотый раз.
И тут бирюк говорит, что доходил до Тихой Долины. Значит, цель близка. А там посмотрим.
Я помогал Серому прятать лодку в восточный схрон. Работали молча, скупо перебрасывались по делу.
– Странник, заходи, переночуешь у меня. Жратвы дам, курёхи, патронов. А там и на Чёрный Яр отчалишь.
– Времени жалко... Сколько отсюда до Чёрного Яра?
– Дня два.
– Может, так дойду?
Пауза. Ветки. Топорик, лопата, сырая, плотная земля с трудом поддаётся – жаль, всё оплыло за осеннюю северную хмарь.
– Как знаешь. Перед самой зимой хрен там тебе кто-то что-то продаст. Или тебе только до Чёрного Яра?
Я промолчал. Незачем ему знать, куда мне на самом деле.
Пауза. Туман сгустился, мокнут волосы, жарко, потно.
– Я люблю свой дом, – неожиданно сказал Серый.
– Потому что так положено? – поддел его я. Как-то мне стало надоедать его бесконечное благополучие.
Он помолчал. Потом выпрямился, резко взмахнул рукой. Сапёрная лопатка ушла с его ладони и, пролетев метров десять, смачно ухнула в глинистый откос. Он пошёл за ней, вернулся и сказал коротко:
– Потому что я всегда возвращаюсь.


***

Серый толкнул калитку и вошёл. Обернулся на меня:
– Заходи, чего ты?
– Неудобно как-то, – заготовкой ответил я. С одной стороны, жалко времени, а с другой – приятно, что мне помогут патронами и продуктами.
– Неудобно ежа голой жэ пугать! – поучительно возразил он.
– А что, ежи не боялись даже страшных жэ? – улыбнулся я.
Он хмыкнул одобрительно. Потом выпрямился, развёл плечи, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.
С диким лаем выскочили три овчарки, облизали его целиком, вежливо обнюхали меня и принялись восторженно скакать вокруг.
Потом из-за кустов вышел парень, на глаз помладше меня, видимо, сын Серого. Широко улыбаясь, подошел к нам.
– Здорово, бать, – они коротко обнялись.
– Добрый, – он кивнул мне.
– Добрый, – ответил я, разглядывая его. Похож. Скупые резкие движения, открытое лицо, внимательные глаза.
Потом раздался визг: папкапапкапришёлпапка! – и девчонка лет пятнадцати повисла у Серого на шее, ухитряясь невероятным образом прокручиваться вокруг него.
Странно, как самозабвенно они все себя ведут. Будто есть только этот миг, а потом – гори оно всё огнем! Я не привык так глядеть на мир. За вечером будет ночь, за ночью – утро. Всему своё время, нужную информацию придержи, нож за голенищем ещё никому не мешал, рассчитай всё, потом действуй...
Нет. Они сияли, полыхали радостью и были безмерно уязвимы в этот момент. Только собаки не спускали с меня мудрых карих глаз.


***

Серый сидел на корточках перед камином и привычно ковырялся в огне. Что-то всё ему было не так, то одно поправит, то другое. Вроде всё уже – так нет, возвращался и снова что-то двигал, поворачивал, перекладывал...
Мы сидели в главном зале дома. Семейная башня слева, жилые комнаты справа, кухня прямо. Всё у Серого по уму. При необходимости можно отстреливаться здесь хоть месяц...
Я вспомнил его игрушки и зябко повёл плечами. Он будет отстреливаться две минуты максимум. А потом пойдёт закапывать неудачников в овраге.
Странный человек. Я таких ещё не встречал. Он видел «Горящее Небо». Он знает о «Гее». Он знает о Тихой Долине.
– Почему ты не ушёл в Тихую Долину ещё до войны? – спросил я.
Серый внимательно посмотрел на меня. Потом плеснул нам тернового самогона и двинул ко мне кружку.
– Я родился в Тихой Долине.
Он залпом выпил свою порцию, строго выдохнул, посмотрел на меня внимательно.
– Я никогда не горел желанием во всём этом разбираться. Но когда на отца пришла ПБВ шка, похоронок тогда не рассылали, я понял, что никто больше этим не займётся. И пошёл воевать. Тринадцати лет уходил. Мать тогда сказала мне: «Они убили его и теперь убьют тебя». Я утешил её как мог. Я сказал: «Мама, меня им не убить». Я сказал: «Иди на запад, мама». Я делал дело как умел. Когда нас вырезали из бункеров, нам обещали, что война окончена. А через полгода дали приказ идти на юг – нашей задачей стоял захват всех южных территорий. А у меня в дивизии треть бойцов с юга. Это до «Горящего Неба». И я дезертировал, захватив с собой лучших. Мы ушли сюда, в эти края, и с тех пор каждый жил как знал. Сначала мы боялись командования, но потом была «Гея», и вопрос отпал. Я не хотел разбираться в нейрогранатах – но дома моих ребят опустели, и я разобрался и с этим. Я не собирался строить хороший дом – но после второй стычки с лихими людьми я его выстроил. И так во всем. С какого-то времени держу свою территорию. Как ёж, да. А в Тихую Долину не хожу. Всё, что меня там держало, – в прошлом, так зачем возвращаться? У меня нет вдохновения всё вернуть. Мы всегда, все до единого – совершали подвиги только по велению сердца. На волне вдохновения. Вдохновение любви, взаимопомощи, добра, ярости, гнева, ненависти, обиды, наконец! Я рассказал тебе о своей жизни – и, поверь мне, вдохновения в ней хватало!
Я кивнул. Чего-чего, а жизнелюбия, умения жить мгновением в Сером было как в смертельно раненом.
Жарко пылал камин, было уютно и безопасно. Но что-то не давало мне покоя.
– А что твоя мать?
– Я слышал, она нашла себе мужика и взяла себе несколько детишек-беженцев. По счастью, она ушла недостаточно далеко на запад, так что «Гея» не дотянулась до неё. Вроде, она жила у Белого Залива; люди говорили, что у них дружная семья, все при ней, только один ушел из дому и не вернулся.
«Как похоже, как похоже на мою судьбу, – печально подумал я. – Впрочем, сколько нас таких? Полмира?»
Серый вышел на минуту и вернулся с гитарой. Он придвинул кресло к полыхающему камину и пробежался по знакомым аккордам.
Я тоскливо вздохнул. Не терплю всю эту самодеятельность! Сейчас начнётся... И точно.
Он играл нечто несложное, и стихи на чужом языке мне ни о чём не говорили. Я думал о том, как это нелепо – взрослый вроде мужик, и на тебе, подчиняется ритму струн и ритмике стихов...
– Серый, может, хватит?
Серый доиграл куплет и протянул мне гитару.
– Я играю неправильно? Покажешь, Странник?
– Нет, я, к сожалению, не играю.
– Так чего же ты тогда?
Я решил выкрутиться.
– А как играл эту штуку автор?
Серый пожал плечами.
– Не знаю. Он умер задолго до войны. Один парень говорил мне, что на гитаре это вообще нельзя играть...
Вот-вот, подумал я одобрительно.
– Играли это раньше на другом инструменте, и нам такое и не снилось. Таких больше нет. Но стихи пережили и музыку, и автора. Один из наших ребят играл это в окопах, и те, кто знал этот язык, приходили туда под шквальным огнем, а потом шли на передовую и творили чудеса. Я тоже знаю этот язык.
Огонь красиво горел за его спиной, лицо его было темно, а глаза бездонны. Голос же был тускл, невзрачен. Как опаленное тысячами выстрелов дуло, внезапно подумалось мне.
Я не протянул руку.
Серый убрал гитару к стене и замолчал.
Тихо было в мире. Притих камин. Тьма в углах будто сгустилась. Серый неспешно достал нож, повел его вверх от костяшек, обривая тыльную часть кулака, а потом внезапно разрезал кожу выше запястья левой руки.
Капли крови упали на деревянный струганный пол.
Я потянулся к пистолету.
Но Серый сидел неподвижно, отстранённо глядя на кровь.
– Жаль, что мне так больно быть рядом с тобой. Не выкручивайся, не надо. Ты идёшь в Тихую Долину. Ты из других людей. Нам друг друга не понять. Я уже по-всякому пытался, да, видать, не судьба. Даже сейчас, когда я рассказываю тебе о гении, жившем ещё до войны, ты думаешь о чём угодно, но не о том, что я тебе говорю. Будто слова потеряли свою силу и я с тем же успехом мог бы стоять на голове, жонглируя гранатами.
Мне стало жалко этого, в сущности, сильного человека. Мне стало неловко, что я огорчил его так сильно. И я утешил его:
– Ну не гунди! Сколько ещё таких же народятся!
Серый дёрнулся. как от пощёчины, смазался в пространстве – и вдруг я обнаружил себя сидящим под прицелом с колена.
– Зря это ты, – спокойно, почти по слогам, сказал Серый. – Не дёргайся, убью.
Он ловко отодвинулся к камину, не сводя с меня дула.
Потом левой рукой пошерудил в огне, и вдруг пламя рассыпалось на отдельные огоньки, а там и вовсе притихло.
Тёплый свет перестал падать на меня, и я краешком сознания отметил, что мне стало холоднее.
– Запомни это, хорошо запомни. Когда погаснут наши костры, вас станет знобить.
Когда погаснут ваши костры, нас станет знобить, подумал я, хорошо, пусть так.
Внутри будто всё заледенело. Ну и ладно, сколько раз я уже видел, как для меня закрывают дома, где я останавливался! Мне вдруг стало скучно, безмерно скучно, прямо как раньше.
– Бедный мальчик, – сказал улыбающийся голос, и в распахнувшуюся дверь вошла Ясна. – Серый, прошу тебя, прекрати эту дикость! – попросила она ласково.
Серый страшно глянул на неё, молча повернул к бешеным, ненавидящим глазам ладонь с оружием, и вдруг расплакался – страшно, хрипло, неудержимо, беспомощно, безысходно.


***

– Бедный мальчик, – повторила Ясна. – Сиди, сиди, ты устал. Не надо. Ты уйдёшь когда захочешь, как всегда.
– Серенький, родной, – сказала она, – ты всё понял правильно. Ты у меня просто молодец! Но ты всего лишь понял, а почувствовать ты не смог, и я не виню тебя.
– Странник, – снова мне, – можно, я буду так тебя называть? Вот и ладненько. Постарайся сейчас запомнить, не надо тужиться делать то, к чему ты не приспособлен. Просто запомни, хорошо? Бедный мальчик.
Она наконец закинула карабин за спину.
– Серый. Ты всё просчитал правильно, но смог ли ты понять, что это? Ты так любишь порассуждать о спустившихся на землю богах: так посмотри – это ли не самый сложный из их даров?
– Мальчик, которому едва ли можно уже не зваться моим сыном, можешь не слушать меня. Теперь я скажу – скажу скорее для нас, чем для тебя.
Ты – из новых людей, и идешь в Тихую Долину строить новый город. Всю жизнь ты ищешь единомышленников, всю жизнь ты остаёшься один. Ты привык к одиночеству – это твоё второе «я». Ты, как и все ваши, отличаешься от нас. Я это вижу ясно, как будто кто-то углём провел черту по побеленной стене.
Чувства. Серый скорее назовёт это «вдохновением». Но, бедный мальчик, ты же сам давно знаешь, что не чувствуешь любви; не знаешь, каково это – просто делиться всем, что вдруг пришло в голову; как можно смеяться от переполняющего тебя ощущения собственной силы; не понимаешь, как можно знать одну лишь женщину; как можно раздаривать себя другим просто так; как можно плакать, запрокинув лицо к небу, которое больше никогда не спрячет твои слёзы в каплях дождя!
Вы живёте по триста лет – никто не знает почему, но это так. А мы в лучшем случае по семьдесят пять. Ты даже не успеешь нормально обжиться в новом городе, а нас, меня с Серым, уже не станет. И это тоже отличие, которое заставляет нас совсем по-разному смотреть на мир.
Я бы сказала, что ты любопытен, но это неправда. Ты рано, очень рано понял, что это полезно – отделять истинные утверждения от ложных; с тех пор ты ищешь знаний, любых. Но это лишь попытка заполнить пустоту. Мне очень жаль, но никто, в самом деле никто не виноват в том, что единственное чувство, которое тебе доступно, – это скука. Когда тебе скучно, ты начинаешь искать, чем или кем заполнить эту бездну в душе. Бедный мальчик, твоя бездна поглотит всё, что мы можем предложить.
Тебе придётся, как и всем вашим, разбираться с этим самому.
Не огорчайся, мальчик. Так уж случилось, что судьба, старая стерва, свела нас у Великой Реки. Теперь ты имеешь возможность увидеть, как выглядишь в наших глазах. А Серый, быть может, понимает, с кем он встретился.
Ты – наш страшный, последний, беспощадный дар. Но и мы для тебя – не легче. Возможно, боги действительно спустились на землю, и конец мира действительно состоялся...
Ясна подошла к камину, сдвинула дрова, и пламя снова вспыхнуло.
– На самом деле, Странник, запомни, Серый прав. Когда погаснут наши огни, вас станет знобить. Разбираться – вам.
Она бережно положила на пол карабин и оба ножа, подошла ко мне, наклонилась и чётко произнесла, приблизив лицо и глядя глаза в глаза:
– Мне так странно легко любить тебя.
И тихонько коснулась губами моих губ.
Потом они с Серым ушли. А я сидел у постепенно затухающего камина и начинал медленно, неотвратимо замерзать. Теперь уже навсегда.

***

Когда дождь лупит по подоконнику, я всегда открываю окна. Мои соседи бдительно следят, чтобы я не выходил на улицу в плохую погоду.
Я сажусь в проём окна, запрокидываю голову и всем своим старым, изношенным сердцем тянусь к лёгким касаниям капель, которые падают мне на лицо.
Я вспоминаю эти странные дни, эти лёгкие, деликатные касания людей, которых давно уже нет под этим вечно серым небом.
Война, «Горящее Небо», «Гея» – всё это они выдержали. Но встречи с нами те, другие люди, не вынесли. Их больше нет. Новый город стал сердцем нового мира. А старый мир: базы, сталкеры, охотники и бирюки, путники и лихие люди – всё это постепенно заросло тайгой, бурьяном, быльём и небылицами.
У нас не принято разводить открытого огня, и мне всё время холодно. Я пытаюсь объяснить это соседям, но они не понимают меня. Я ухожу обратно в дом и мёрзну дальше, как всегда, один.
И всё же, время от времени, я сижу в проёме окна, подставив каплям лицо, и силюсь заплакать.
Я расплываюсь в отстранённой, горькой улыбке, которую мои соседи считают верным признаком старческого слабоумия. И я проговариваю про себя, едва шевеля дряблыми пересохшими губами:
'Cause you, you are the only one left...
Я думаю о странном, ненужном, бесполезном, колючем даре. Кто всучил мне его: древние боги, спустившиеся на землю, Ясна, тёплым образом никогда не покидающая меня, Серый, навечно оставшийся в моей памяти как человек, переложивший на меня две величайшие бессмысленные надежды: о дожде и о ёжиках, – этого мне не узнать.
Впрочем, думаю я и усмехаюсь, возможно, ёжикам Серый был бы рад больше.