Пять новелл
Верунчик
В этом доме все вещи годами лежат на своих местах. Это единственный способ существовать одной, если ты плохо видишь. Верунчик гордо живет без очков. И достает их, только уж если надо что-нибудь написать - уверена, что очки старят и вообще уродуют женщину.
Её всю жизнь звали Верунчик. Потому что она младшая. Младшая сестра моей матери.
Мы пьем чай. Она говорит, рассказывает, а я только слушаю. Никого больше не осталось на свете, кто мог бы мне рассказать всё это.
- А ты знаешь, я ведь ещё и сейчас могу выйти замуж... На пари, хочешь? Нет, ты не смейся! Вот совсем недавно, полгода назад, как раз, когда у меня началась глаукома... Один старичок, пенсионер, симпатичный такой, представь себе, сделал мне предложение! Я ему говорю: ”Что вы, дорогой мой, зачем я вам? Вам нужна другая... Вам нужна такая женщина, которая привыкла всю жизнь быть замужем, крутиться по хозяйству. Вот у неё умер муж, например, дети выросли, ей теперь всё время чего-то не хватает. Она будет о вас заботиться.”
А он говорит: ”Нет, что вы! Какая другая? Какая другая? Именно такая мне нужна, именно такая...”
Это смешно, но знаешь, я настолько отвыкла от семейных забот, от всей этой скуки, беготни... Ну зачем мне, например, готовить? Если хочется - готовлю, а надоест - пойду вон напротив - у нас прекрасная диетическая столовая - и поем. Вообще я сейчас даже спать не могу, если кто-нибудь рядом в комнате. Запах носков, скрип - всё раздражает.
У меня много лет был кумир. Адмирал, Павлунчик. Я как-то показывала тебе фотографию, там мы с ним в Ялте. Ты помнишь, какой это был красавец? Боже мой, как я его любила, Боже мой! Но вот если бы даже он мне сказал сегодня: ”Верочка, будь моей женой!” Н-е-е-т... Нет. У кого это я недавно прочла: ”Живое чувство своей независимости - вот в чем истинное счастье!” У меня уютная квартира, однокомнатная, но мне хватает. Пенсия. Пожизненная! Понимаешь? Театры, книги, филармония - это ещё всё моё, я ещё могу этим наслаждаться. Мне повезло - я родилась и всю жизнь прожила в Санкт-Петербурге! Крестили меня в Успенской церкви, её ещё называли Спас-на Сенной. Бартоломео Растрелли строил! И Антонину, маму твою, тоже там крестили. Теперь уж нет той церкви, взорвали её.
А я ведь даже в Великую Отечественную войну не уехала, всю блокаду здесь.
В блокаду у меня родилась Наташа. Всего месяц я смогла кормить её грудью. Потом молоко пропало. Всего месяц у меня была дочь. За ней умер Боренька, муж. На фронт его не взяли, он без очков вообще ничего не видел. Работал на заводе, а паек, почти весь, мне отдавал. Хотел, чтоб Наташа выжила.
Кирилл, его друг, первая моя любовь, писал нам с фронта: ”Дорогие мои, держитесь, мы прорвемся!”
Кирилл пропал без вести.
Ты спрашиваешь, а что бы я стала делать, если бы вернулся Боренька?
Видишь ли, Бореньку я уже видела мертвым. Тут у меня надежды нет.
Но иногда я думаю: вот Кирилл... Ведь он пропал без вести. А вдруг до сих пор он жив? Ну ранили его, может быть попал он в плен. А там, в плену, выжил. Могло ведь так быть? И какая-нибудь немецкая женщина пожалела его, полюбила, спасла. Он ведь был удивительный, благородный человек. После войны вышла за него замуж. И он прожил там всю жизнь. Многие ведь не возвращались из плена - здесь бы их посадили. А теперь она умерла. Лет-то нам всем - сама знаешь, сколько... И вот - вдруг в один прекрасный день он вернется? На Родину. У него ведь ни пенсии не будет, ни дома...
Я поделилась бы с ним своей пенсией. И какая разница, что в моей квартире всего одна комната, ну и что? Только бы он вернулся! Только бы он вернулся…
Люська и Витька
Она знала, что никому уже на этом свете не нужна, кроме двух старых кошек. Вот, ради них и жила.
Сын умер, внука убили. Осталась жена внука с детьми, которая с трудом скрывала раздражение, когда разговаривала с ней. Впрочем, была вежлива – большая старая квартира на Васильевском острове, где все они жили, принадлежала бабушке.
Её звали Зоя Александровна. Она лежала в кардиологическом отделении Покровской больницы и ждала своей смерти.
Соседки по палате старались общаться с ней поменьше. Врачи бормотали на бегу что-то невразумительное и скрывались. А медсестры, глядя в это измученное лицо, просто от неё отскакивали.
Но когда отключали капельницу Зоя Александровна вставала, уносила после обеда пустые тарелки из палаты и тихо бродила по коридорам.
Там было интереснее – люди собирались у телевизора, гуляли, улыбались друг другу.
Однажды, в инвалидной коляске провезли мимо старого человека. Она уловила в его взгляде что-то знакомое. Но вспомнить ничего не смогла.
Он тоже как-то дёрнулся, вроде бы хотел что-то сказать, но санитар плавно повернул коляску и увёз его грузное тело в мужское отделение.
На следующий день его опять везли мимо.
Больной вгляделся в Зою Александровну очень пристально, глаза его сверкнули.
- Люська! – вдруг крикнул он. И потянулся к ней всем телом. - Это же ты? Я, всё-таки, узнал тебя!
“Ошибся”, - мелькнуло у неё в голове. “Я ведь Зоя…”
- Люська, неужели ты жива? – заторопился больной, закашлялся, махнул рукой и чуть не заплакал: – Господи, жива!
Зоя Александровна расстерялась. И вдруг все вспомнила:
- Витька... - ахнула она, - не может быть...
Им было по восемь лет. Ей самой, Зое, её сестре-близняшке Люське и ему, Витьке, соседу по большой коммунальной квартире. Начиналась Великая Отечественная война.
Перед этим отец сказал матери: "Впереди у нас тяжёлая и длинная война. Мы обязательно победим, но чтобы выжить всем – надо сделать очень большие запасы еды. (Он работал в НКВД, так назывались тогда органы государственной безопасности, и потому знал что говорит.) – Продай все, ничего не жалей. И запаси то, что может лежать долго: муку, макароны, сахар, горох, рис, гречку."
Мать продала отрезы, все свои красивые файдешиновые платья, сервизы, хрусталь. И в огромном старинном буфете, где ящики запирались на ключ, устроила склад с продуктами.
Началась блокада. Окна заклеили крест накрест газетными полосками, чтобы стёкла не вылетали при бомбёжке.
Бомбили каждый день. Отца взяли на фронт. Мать устроилась на завод. Там давали самую большую продуктовую карточку и можно было получать хоть немного еды каждый день.
Уходя на работу, она оставляла сёстрам – близняшкам лепёшки, испеченные прямо на чугунной плите без сковороды и масла – из круп, макарон и муки. Это было счастье, потому что к зиме есть стало совсем нечего. Люди в городе переловили и съели всех кошек и голубей, а потом и крыс.
Витькина мать, уходя на работу, оставить ему ничего не могла.
Они боялись бомбёжек, и чтобы приглушить голод и страх, читали детские книжки – Золушку, Корнея Чуковского, Маршака, Демьяна бедного.
Девочки читали по слогам, А Витька читал хорошо, с выражением.
Витька был влюблён в Люську, это все знали, и во дворе даже их дразнили: "Тили – тили тесто, жених и невеста ".
Как он отличал Люську от Зои – не понимал никто, сестёр все путали, даже родители.
Он читал им часами. А потом они садились обедать и делили эти лепёшки на троих.
Мать заметила, что лепешек уходит слишком много и запретила им делиться с Витькой.
Но они, всё-таки, не слушались её.
Тогда она стала запирать их в комнате на ключ.
Витька садился в коридоре на пол возле их двери и все равно часами читал вслух:
“Не ходил Егорка в класс, он свиней у батьки пас…”
Мать не учла, что под дверью у них была довольно большая щель. И когда наступало время поесть, девочки ломали оставленные на двоих лепёшки на три части и просовывали под дверь Витьке его долю.
- Люська, ты понимаешь, – торопился объяснить больной в коляске (он уже вытирал глаза руками), - Понимаешь, я всю жизнь, всю жизнь мечтал тебя встретить… Я хотел сказать тебе "Спасибо", хотел поблагодарить тебя. И вот, все-таки, встретил! Ведь тогда вы с Зойкой жизнь мою спасли, понимаешь, целую жизнь... А когда моя мать умерла я же попал в детдом и по льду Ладожского озера меня вывезли из блокады.
Он смотрел на неё такими сияющими, такими счастливыми глазами, что Зоя Александровна поняла – не надо объяснять, что она – не Люська…
Люська умерла ещё в детстве, после войны от какой-то детской болезни. С тех пор Зоя чувствовала себя так, будто потеряла что-то самое главное.
Она положила руку на плечо больного, наклонилась к нему и смогла только прошептать:
- Витька, не плачь, Витька…
Человек в коляске разрыдался.
Санитар нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он не вникал в разговор двух очень старых людей, ему было это не интересно, и ничего поэтому понять не мог. Только знал, что если больной будет вот так волноваться до слёз, то туда, куда надо, он его просто не довезёт.
И попадёт тогда ему, санитару.
Поэтому он расправил плечи, строго выпрямился, и произнёс звучным молодым голосом:
- Так… Ну ладно. Всё ясно. А теперь – поехали!
И быстро свернул в коридор. Там, в самом конце его, над большой железной дверью ярко горело длинное иностранное слово: "Р е а н и м а ц и я".
"Доля моя, Доля..."
Тусклая низкая туча ползла, зацепляя подолом грязную дорогу, и поэтому казалось, дорога раскисает на глазах. Вперёд, вперёд, не задерживайся, шагают солдаты, скрипя, выдираются из липкой глины повозки, на которых стонут раненые.
Вперёд, вперёд… Но на самом деле это назад. Потому что мы отступаем.
Посередине дороги в холодной луже молча лежит лошадь. Кому нужна раненая лошадь? Её обходят, объезжают – не до неё сейчас.
- Стой! - сказал капитан Хоменко и развернул повозку поперёк дороги. Солдаты остановились.
Капитан спрыгнул в грязь, подошел к лошади. Она мелко тряслась, мокрый хвост бессильно лежал в воде. Чёрное плечо – лошадь была вороная – разворочено чуть не до самого брюха. "Наверняка на меня подорвалась", – подумал капитан. Рана была большая, но неглубокая.
- А ну, хлопцы, подымем лошадь, – сказал он негромко. Негромко, но так, что возражать никто не стал.
Под брюхо лошади подсунули жерди. Зачавкала грязь. Неуверенно, как только что родившийся жеребёнок, лошадь встала на расползающиеся ноги. Капитан разорвал свою запасную рубаху, перевязал рану. Потом накинул уздечку.
Так, прихрамывая, и пошла потихоньку вороная кобыла за обозом. Капитан назвал её Доля. Доля – это по-украински счастье, счастливая судьба.
Дней через двадцать рана затянулась. Доля перестала хромать. Капитан оседлал её и осторожно, шагом проехал немного. Один из штабных лейтенантов не мог сдержать зависти:
– Умеет жить капитан Хоменко! Ты смотри, какую красавицу раздобыл…
Доля была послушной. За красоту её любили все. И ещё за то, что плетка не нужна была ей – работала до самых последних своих сил.
Под Ленинградом полк перешел в наступление. Выбили немцев из двух деревень. Капитан Хоменко получил приказ прибыть в соседнюю деревню на совещание.
За десять минут до начала совещания он привязал Долю к крыльцу деревенского клуба, где теперь был штаб полка, и поднялся по ступенькам.
И вдруг услышал топот.
Оглянулся.
Уздечка болталась на перилах, а Доля чёрной тенью уплывала обратно по дороге. Медленно, как бы поджидая капитана. Выругавшись, он отвязал уздечку и так, с уздечкой в руках, побежал за лошадью.
"Доля, Доля, стой! "– негромко звал он её таким уверенным тоном, какого не могли ослушаться даже люди. А она жгучий глаз свой скосит, подпустит его поближе – и в сторону, будто заманивает.
Бледный от злости капитан настиг Долю уже в полукилометре от штаба. Одной рукой он накинул уздечку, а другой сорвал с себя ремень и резко вытянул Долю по темнеющему шраму. Лошадь рванулась, взвилась на дыбы – и в ту же секунду раздался взрыв. Деревенский клуб, в котором собрались все командиры, взлетел на воздух.
И лошадь, и человек на несколько секунд замерли. А потом капитан повернулся, обнял Долю за шею и прошептал: "Доля моя, Доля… "
А Доля уже успокоилась и, осторожно переступая, обшаривала бархатными ноздрями ладони капитана – нет ли хлеба?
* * *
Взорванный штаб откапывали три дня и всё-таки нашли полковое знамя. Поэтому полк расформировывать не стали, прислали новых командиров.
Долю через год убило снарядом.
А капитан после войны стал ветеринарным врачом.
Шедевр
Художник не понимал, что ему мешает, но сосредоточиться не мог. Он вообще не мог работать, если рядом кто-то был, если на него смотрели. А тут вроде и нет никого, но часы уходили зря. Ромашки на поляне неслышно следили за солнцем.
Шмель, роскошный, плюшевый, облетел вокруг него несколько раз и вдруг заинтересовался кисточкой с карминной каплей на конце. Загудел в удивлении и восторге, и стал садиться прямо на каплю. Художник отдернул кисточку, шмель гулко ахнул, а на голубую, только что нарисованную даль шлепнулась карминная клякса. Он равнодушно посмотрел, как она потекла ниже, на рыжую корову, которой сегодня на лугу уже не было, и зашвырнул кисточку в ромашки.
Несколько дней назад ему казалось, что стоит только бросить всё, выйти из кабинета, вырваться из этой всеобщей торопливости, убежать от выматывающих душу телефонных звонков - куда глаза глядят, в чисто поле - и сразу всё вернется - то главное, ради чего он родился. Он будет писать жадно, забыв обо всем, а потом приедет победителем, усмехнется и швырнет им в лицо - шедевр! Им - это врагам, завистникам, которые шепчут за спиной, что он - все, кончился, накрылся, погряз в текучке.
Он швырнет им в лицо, и вот тогда...
А вот теперь как раз и не получалось ничего. Каждое утро он собирал краски, кисточки, холст, складной стульчик, городской деловой походкой отправлялся в чисто поле далеко за околицу, а когда шел назад - держал картину так, чтобы никому не было видно, что там нарисовано. Время уходило зря.
Художник уныло смотрел на кляксу, как вдруг... Или ему это показалось? Нет, не показалось! Он сшиб стульчик и ринулся через всю поляну к кустам шиповника.
За колючим кустом, притаившись в ямке, лежала старушка. Маленькая, серенькая, как зайчик.
Так вот это кто! Это она! Подглядывала!? Может быть все эти дни она за ним подглядывала? Так вот почему он не может ничего написать!
Он стоял над ней и от ярости молчал. Хотелось рявкнуть, топнуть ногой, сделать ещё что-нибудь такое...
-Ну что ты, батюшко, зверем-то таким на меня? - вдруг сказала старушка и села. -Ну подглядела я за тобой, ну и что? Значит, надо было...
Надо! Что ей может быть надо? Что ей может быть от него надо?!
-А вот и надо, -спокойно сказала старушка. -Дело у меня к тебе. Ты волосья-то причеши, а то ишь какой!
Она поднялась, с фасоном поправила новый платок в горошек, и художник вдруг понял, что старушка так мала, что едва достает ему до ремня. Стало смешно. Он шагнул назад, пригладил волосы, спросил хрипло:
-Какое у тебя дело?
-Потрет мне надо, - напрямик сказала она. -Сыночка мово потрет. Убили его, а парень-то был хороший. Такой парень-то был! Давно уж убили, в войну. И ничего не осталось, ни карточки, ничего. Хочу теперь, чтоб потрет был.
-Так какой же портрет - фотографии-то, говоришь, не осталось? - удивился художник и подумал: ”Что она, спятила, что ли?”
-Батюшко, ты меня послушай, я тебе все обскажу. Понимаешь, рыжий он был. У нас ведь рыжих не любят, а его любили. Носишше у него здоровый был такой, ну прямо сапогом. Глаза маленькие, зеленые, а брови-то кустистые и тоже - рыжие. А руки здоровые, как клешни. Работать любил, потому руки таки и выросли. А ещё был он добрый, очень такой добрый.
-Как же я его тебе нарисую? - растерялся художник. -Писать-то не с кого и даже не с чего! У тебя же ничего нет!
-А ничего нет, -спокойно ответила старушка. - В деревне-то у нас говорят: ”Он тебе что хошь нарисует, х у д о ж н и к он!” Вот я и глядела - Манькина-то корова - вон она у тебя пасется... - и смущенно показала на холст с кляксой. И вдруг заторопилась, поняв по лицу, что он отказывается
-Понимаешь, батюшко, любил он девушку одну. Ну только она не знала. Я одна сердцем поняла - а - помалкивала... Очень он ее любил.
Она сжалась вся, стала вдруг как помятый комочек серой бумаги, пригнулась к траве и заплакала.
-Ну что ты... - совсем потерялся художник. -Ну.. ну я не знаю... ну будет тебе портрет, ты только успокойся!
-Правда, батюшко? - она взглянула на него, будто он ей не портрет пообещал, а живого сына вернуть. -Правда?!
И уж совсем не понимал художник, как он будет рисовать этого парня, а она снова принималась рассказывать ему о сыне, которого убили, а он был добрый, умный и никого не обижал никогда.
****
Он велел ей прийти через десять дней вечером, после того, как прогонят стадо.
Все эти дни он писал у себя в комнате, и даже хозяйка Манька картину не видела, потому что он не выходил никуда.
-Я стукнусь взойти - а он рычить, - сообщала Манька. - И не жрёть ничего, всё только молоко пьёть.
Вечером десятого дня художник появился на крыльце, рассеянно погладил белую курицу (она шарахнулась от него, будто он у ней хвост вырвал, и заголосила), сказал Маньке:
- Ну вот и всё.
По главной улице, лениво шаркая в пыли, поплелись коровы. Они мычали густо и протяжно, все вместе, но останавливались по одной, каждая перед своим забором. Ветер принес откуда-то забытый запах меда. “Липа зацвела. Июль уже, что ли?”- подумал художник.
Он вернулся в комнату, оборотил картину к стене: “Как войдет, чтоб не сразу... только бы солнце не село”, - и оглянулся.
В раме дверей, неслышная, вся в черном стояла старуха. Строгая, как икона. Глаз она не подымала, боялась. Стояла молча.
Он повернул холст, сказал просто:
-Ну вот, смотри...
Закатный луч ударил по свежей масляной краске. Старуха шагнула вперед, оступилась, взмахнула руками и опустилась на пол.
-Он!.. Он это, батюшко... сынок мой. Родной мой...
Художник плакал вместе с ней.
Картину эту никто не видел. Она осталась в той деревне.
Он нарисовал после много хороших картин. Но такой больше не мог.
Воскресенье в большом дворе
Младшей дочери моей Лизавете
Девочка лет семи стояла возле булочной с картонной коробкой в руках.
-Вам не нужен котенок? Скажите пожалуйста, вам не нужен котенок?
Торопливо помотав головой, люди проскакивали мимо - в булочную ходят не за котятами.
-Вам не нужен котенок?
-А что там у тебя, покажи? - тонкая девушка склонилась над коробкой. В длинном нежно-сиреневом платье она похожа была на фею.
На дне коробки в тряпочке попискивало что-то жалкое и мокрое.
-Что это, Господи?..
-Это котята. Их утопили, - доверчиво объяснила девочка. - Но они ещё шевелятся.
-Где ты их взяла?
-В Большом Дворе. На помойке...
Фея выпрямилась. Её передернуло. Молодой мужчина, который шел рядом, звучно восхитился:
-Во! Их утопили, а они шевелятся! Молодцы! - и, не оглядываясь, он шагнул к двери булочной. Фея скользнула за ним.
-Девочка, да они ж у тебя слепые! - горестно ахнула какая-то старушка и сморщилась, приглядевшись. Грязная шерстка на котятах слиплась и торчала перьями.
-Бабушка, а вы?.. Ну хоть одного возьмите, а?
-Что ты, что ты, деточка! Куда уж мне теперь... Мне бы самой-то, спаси Господи... Что ты!
Девочка еще не разучилась слушать свое сердце. Но опыта у неё не было. Слепые котята, оставшись без матери, не выживают. Только откуда в семь лет знать то, что хорошо знают бабушки? Котята ведь были ещё живые...
Отнести их домой она уже пробовала.
Порозовевшая, с огнём в синих глазах, девочка позвонила в свою дверь, и, торопясь всё объяснить, протянула коробку матери.
Женщина глянула и отшатнулась. И закричала, не желая ничего слушать:
-Ты с ума сошла? Выкини! Зачем ты их тащишь сюда? Пойди и сейчас же выкини!
И захлопнула дверь.
Дом был огромный, старинный, с дворами-колодцами. На фасаде из медальонов выглядывали мраморные красавицы с распущенными волосами. Голубая масляная краска на лестнице курчавилась и осыпалась со стен, из-под нее видна была тонкая роспись по штукатурке цветами и фруктами. Сколько она себя помнила - лестница всегда была такая - её не ремонтировали. Ждали, что вот-вот дом пойдет на капитальный ремонт, всех выселят и всем дадут отдельные квартиры. Пока что отдельная квартира в этом подъезде была только у них - им дали потому, что мать работала здесь дворником.
Тихонько зашагала девочка вниз с седьмого этажа, не понимая ещё, что же теперь делать.
За обшарпанными дверями коммунальных квартир бормотали телевизоры - по случаю воскресенья они работали с утра.
Уже второй час стояла девочка с коробкой в руках возле булочной, но котят никто не брал.
Наконец, толстая кассирша, которая долго наблюдала за всем этим изнутри, через витрину, не выдержала, закрыла кассу и выскочила на улицу:
-Девочка, миленькая, да кому ж теперь нужны котята? Мышей в квартирах нет, а котят ведь кормить надо... Да и не выживут они у тебя - они же слепые. На вот тебе деньги, купи бутылку молока и накорми их. Они же не игрушки, им есть надо. Да вскипяти молоко-то! А кормить-то знаешь, как? Из пипетки!
Девочка деньги взяла, поблагодарила, но не поверила, что котята никому не нужны. Это как-то не укладывалось у неё в голове. Сама бы она взяла всех четверых, если бы ей разрешили.
Наконец, двери булочной перестали хлопать - обед. Она постояла ещё немного и пошла к винному магазину.
-Дяденька, вам не нужен котенок?
Симпатичный рыжий дяденька наклонился над девочкой:
-Котенок? Действительно...А может мне сейчас как раз и нужен котенок, а?
Котята обсохли и теперь выглядели немного получше.
-Да, трудная штука выбор. А ты что, их продаешь?
-Нет, что вы... Я за них денег не беру. Я их дарю.
-А... Ну тогда спасибо. Ладно, чего там, какая разница. - Он наугад вытащил крошечного пузатенького котенка с дрожащим хвостиком и засиял:
-Рыжий! Ты смотри - рыжий! И глаза открылись. Будем считать, что он принесет мне счастье. Как ты думаешь, принесет?
-Не знаю, - честно сказала девочка. И подумала, что для начала котенку нужно самому выжить. - Вы знаете, он постарается!
Оставалось ещё трое котят. Они пищали всё пронзительнее. Прохожие жалобно морщились.
Открылся молочный. Она купила бутылку молока, но куда теперь идти кипятить это молоко - было неясно. С коробкой и бутылкой в руках девочка свернула под арку, в темный тоннель и медленно побрела в Большой Двор.
Все дороги вели в открытый Большой Двор. Скучные дворы-колодцы, в которых солнце тонуло, и, все-таки, никогда не могло достать дна, были связаны запутанными тоннелями. Проходы эти выводили в Большой Двор - к деревьям, собакам, кошкам, голубям. В Большом Дворе даже росла трава.
Она вышла из-под арки и зажмурилась от света. Опустила коробку на землю, огляделась. Где-то тут должен быть один человек... Который поможет ей, даже если весь мир от неё отвернется.
И сразу его увидела. Человек этот был на голову ниже девочки. Но тоже перешел уже во второй класс. Он умел страшно ругаться и даже пробовал курить. Может быть у него были и другие недостатки, но вот понимал он всё сразу.
-Ко мне нельзя, - мрачно сказал он. - Пошли к дяде Валере.
На первом этаже их дома жил дядя Валера. В прихожей у него были и кухня, и столовая, и ванна. Мебели почти не было, но полупустая комната улыбалась. От пола и до потолка она была увешана яркими картинками. Со всех сторон смеялись женщины невозможной красоты, каких в жизни не бывает. Среди них кое-где попадалось и смеющееся лицо самого дяди Валеры - он был художник-оформитель, а для души любил рисовать себя и красивых женщин. Пахло красками, струганым деревом и клеем.
Дядя Валера не удивился, что они пришли. Будто ждал их. Сразу нашел в аптечке пипетку, вскипятил молоко. На подоконнике стояла бутылка из-под “Чинзано“- с завинчивающейся пробкой. Из неё сделали грелку. Накормленные котята замолчали, пригрелись. Дядя Валера двигался так радостно и быстро, что девочка никак не могла прочесть длинную надпись на его груди. Наконец, он сел, и она прочитала: “На моей майке ничего не написано!”
Запел чайник. Расставляя чашки, дядя Валера говорил сдержанно и мечтательно:
-Вот ты говоришь – твоя мама – дворник. А знаешь, что это такое – дворник? Никто даже не понимает, как это прекрасно! Ведь это человек, по утрам умывающий лицо Земли!
Девочка, отхлебывая чай, молчала и думала, что дядя Валера умный, конечно, но просто он никогда не работал дворником. Ведь если бы мама работала, например, кассиршей, то может быть и не выгнала бы её с котятами. А так... Мама кошек ненавидит - лестницы-то ей мыть приходится не столько из-за людей, сколько из-за кошек...
-Я только не понимаю, неужели не противно было вам лазать по помойкам? - мягко и как-то даже между прочим удивился дядя Валера.
Мальчик заступился сразу:
-А чо? Вон, как стемнеет, знаете сколько народу в помойках-то роется? С фонариками. И все бабушки, старые... Бабкам можно, а нам нельзя, да?
После чаю пришлось собираться. Оставить у себя хотя бы одного котенка не мог даже и дядя Валера. Разве что через месяц, когда вернется из отпуска.
* * *
Теперь уже вдвоем они бродили с коробкой по улицам, стояли возле магазинов и спрашивали хором: «Вам не нужен котенок?»
Но до вечера им удалось пристроить только одного, самого крупного. Оставалось ещё два.
Когда начало темнеть, девочка поднялась к себе на последний этаж, но звонить домой побоялась. Села на ступеньку и склонилась над коробкой.
В первую секунду она не поняла, почему один котенок совсем холодный. Растерянно взяла его на руки, подышала на него. И вдруг - сердце её впервые в жизни прошила острая игла - она догадалась. Но не шевельнулась. Просто сидела и молчала.
На лестнице зажегся свет. Девочка с трудом поднялась и, сгорбившись, осторожно пошла вниз.
В Большом Дворе людей уже не было. Мягкие серые сумерки заволокли углы и притаились в подъездах. Осколком стекла она быстро закопала котенка под кустом сирени и побежала назад.
Мать открыла дверь, взглянула дочери в лицо и испугалась: лицо девочки было неподвижным, а под глазами проступали синие тени.
Как и утром девочка подняла коробку повыше и протянула матери:
-Мамочка, остался уже один. Только на одну ночь... Можно? Можно, он поживет у нас одну ночь?
Вместе они мыли котенка под струей теплой воды, выбирали с розового тельца крупных блох и кормили его из пипетки тёплым молоком. Котенок пить не умел, жадно хватал твердую пипетку и пытался сосать. Все трое долго мучились.
Мать удивлялась сама себе и думала о том, что ещё сегодня утром она ни в чем ведь не сомневалась, когда нашла под лестницей четырех слепых котят. Сунула их в ведро, да видно, поторопилась выплеснуть воду, и они отдышались, оказывается...
Потом девочка сидела перед окном и сушила котенка у батареи.
В вечерних огнях расстилался Большой Двор. Дом напротив пошел уже на капитальный ремонт, и черные стекла блестели по всему фасаду непролитыми слезами. Оранжевый башенный кран вырос недавно на фоне ободранных стен и навис над Большим Двором темной угрозой. Могучий, гордый и непонятный, он заглядывал в окно, как какой-нибудь не включенный робот из другого мира.
Котенок высох, распушился и вдруг замурлыкал у неё в руках. Наверно, первый раз в жизни. И впервые за этот день она улыбнулась. Он стал невозможно белый, просто белоснежный, и глаза у него открылись, только неясно было, какого они цвета. Редкие усики всё ещё топырились и обиженно вздрагивали.
Она оставила котенка на тряпочке у батареи, на секунду благодарно прижалась к матери и шагнула в комнату. Когда через несколько минут мать вошла к ней, девочка уже тихо спала. Лицо её светилось в темноте.
Утром, по дороге в школу, девочка сияла и даже тихонько напевала что-то. Мать согласилась не выбрасывать котенка... Теперь они будут жить втроем, а потом котенок вырастет в большого белого и загадочного Котофеича.
Проходя мимо мусорного контейнера, она перестала петь. Вспомнила, как недавно мать взяла её с собой на работу. Вдвоем они откинули тяжелую крышку контейнера и ахнули: живой ребенок, крошечный, совсем голый лежал на мусоре. Под ним были сбитые пеленки. Молча смотрел он прямо на них, как-то рассеянно шевелил ножками и сосал свой кулачок. Ну что, позвали людей, мать позвонила в милицию и сразу приехала машина. Ребёнка тут же аккуратно вынули из контейнера и увезли в специальный дом. Так и называется - ”Дом для малюток”. Нет, ну насколько всё-таки проще устроить ребёнка!