– Да, – повторяю за ним, – навсегда, и разлучит нас только смерть.
Еще мы, в блаженном неведении, не знаем, что скоро расстанемся.
До костей пробирает влажный ноябрьский холод. Я привезла хорошее красное вино, но бутылка ледяная, и мы пьем мутноватую самогонку, перебивая сивушный привкус серым хлебом и толстыми ломтями восхитительно нежного сала, приправленного солью, перцем и чесноком.
К моему приезду Сережины однокурсники временно перебрались в общежитие, хозяин выдал лишнее одеяло и принес второй самодельный электрообогреватель, а затем деликатно удалился. Шалаш не шалаш – в нашем распоряжении насквозь продуваемый дачный домишко на окраине большого приморского города и целая ночь впереди.
Мы забираемся в постель и, неуклюже барахтаясь под одеялами, начинаем медленно снимать с себя одежку за одежкой. И к тому времени, когда ничто нас не разделяет, хохочем до слез и постепенно оттаиваем.
Тут я должна признаться, что мне не хватает познаний. Сережа, конечно, опытней, но, как я подозреваю, ненамного. Пока что наши эротические игры чаще всего напоминают щенячью возню, в которой много энтузиазма и мало умения. Я знаю, он любит, когда я укладываю его на живот и медленно провожу по спине распущенными волосами или скольжу вдоль позвоночника – от шеи до крестца – открытой грудью. Но сегодня мы не можем беспечно транжирить тепло.
Его дыхание, щекочущее мне щеку, отдает салом и чесноком, и сама я, наверно, благоухаю так же, но это не мешает всласть целоваться, ибо мед и молоко под языком твоим. Во тьме, в тесноте, когда ничего не видно, единственный поводырь – осязание. Сталкиваемся холодными ногами, ойкаем, трогаем друг друга, гладим. Что за идиот догадался сравнивать человеческую кожу с шелком, атласом, бархатом и прочим текстилем? Ни одна ткань не излучает живого огня, не пульсирует в ответ, не тянется в истоме к твоим губам и ладоням.
О великий и могучий русский язык, не предназначен ты воспевать телесные радости. Нет в тебе, целомудренном, слов – медицинские термины и похабель в расчет не берем – называть вещи своими именами и обозначать глаголами, как мы соскучились за неделю, как торопимся соединиться, сплестись затейливым вензелем А&С, перелиться в любимого и согреться его теплом.
Ветер страстно взвывает за трепещущими стенами, а здесь, внутри, счетчик бешено накручивает ватты и киловатты, спирали раскаляются докрасна – воспаленные глаза соглядатая, они мне мешают, выруби к чертовой матери!..
Потом все гаснет.
Чувствую, он тормошит меня, слышу, зовет, хочу сказать: да не волнуйся ты так, но язык непослушен и тяжелые веки почему-то не хотят подниматься.
Я уплываю, уплываю... Выскальзываю из-под одеял, просачиваюсь сквозь дырявую крышу, уношусь вверх и словно со стороны вижу: распахивается дверь, голый человек, беззвучно крича, тащит наружу бесчувственное чье-то тело, трясет и искусственно дышит рот в рот, как нас учили на медподготовке. С некоторым замедлением узнаю Сережу и не могу понять, почему я здесь, а он – с другой женщиной – там.
В следующее мгновение слышу лай, такой оглушительный, будто разом взбесились все собаки в округе. В глаза бьет неправдоподобно большая звезда в черном небе. Я лежу в огороде, на комковатой земле, присыпанной снегом. Рядом на коленях стоит Сережа, смотрит испуганными глазами:
– Живая, живая, – и больно прижимает меня к себе.
Странно, мы не мерзнем нагишом на снегу. Укутаны со всех сторон в невидимый кокон, один на двоих.
– Вот это был секс, – произношу я ломким, чужим голосом. – Меня выбило, как пробку.
– И как раз вовремя, – криво улыбается он и смаргивает. – Могли угореть оба.
На следующее утро мне нужно было возвращаться в Кишинев. Мы приехали к вокзалу, зашли в церковь по соседству, купили свечи и поставили их – во здравие, а не за упокой. И некоторое время молча стояли, глядя на трепыхание маленького пламени. Сережа стискивал мою руку, будто боялся потерять в толпе, и в эту минуту, казалось, мы по-настоящему стали мужем и женой.
Формально мы женаты, то есть расписаны в загсе, без всяких колец, шампанского и гостей. Но значение этого шага оставалось для меня абстракцией и открылось тогда, после ужасной ночи, перед строгими ликами праведных, в переменчивом свете горящих свечей. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь...
После филфака я первый год работала в редакции молдавской молодежки. Сережа отслужил в пожарных войсках и вернулся в Одесский политех. Помню, как подтрунивали над ним в нашей компании: в случае чего будет кому вынести из огня. При этих словах меня распирало от гордости. Это еще что, хотелось закричать во все горло, кровь у него самой редкой – четвертой – группы, он донор и регулярно сдает свои кровные пол-литра! Но я скромно молчала, внутренне упиваясь сознанием, что Сергей Архипов, этот образец для подражания, в каком-то смысле принадлежит мне.
Письма мужу я посылала на адрес факультета. И каждый раз, старательно выписывая на конверте «АЭС», видела в этой аббревиатуре некий знак. Все тот же вензель А&С, переплетение наших инициалов и, верилось, судеб.
Я заслушивалась, когда Сережа рассказывал, как настанет день, и человек перестанет уродовать природу, извлекая из недр нефть, газ и уголь, перейдет к новым, экологически чистым видам топлива. По распределению он мечтал попасть на Чернобыльскую АЭС – стояла середина семидесятых, как раз со дня на день ожидали пуск первого энергоблока, – и я, верная Пенелопа, готовилась следовать за мужем в городок Припять, выстроенный специально для обслуживающего персонала станции. Там как пить дать нужны учителя, в крайнем случае, воспитатели в детском саду.
– Не хочу тебя пугать раньше времени, но, кажется, я беременна, – говорю Сереже в один из его приездов. – По моим подсчетам, месяц с небольшим. Оставим ребенка или?..
Нет ничего хуже, рассчитывая на диалог, не слышать ответа. Он прячет глаза, которые я так люблю, под бровями, которые я люблю ничуть не меньше, и горбит широкие плечи каноиста, созданные как раз для моих объятий. Вообще-то его сомнения можно понять. Своего дома у нас нет, мы живем сейчас в разных городах, на моем попечении мама, а Сережа получает символическую стипендию, да время от времени ему что-то подбрасывают родители. Новость, что уж скрывать, – скорей пугающая и для меня самой неожиданная. Но я жду от него утешительных слов и какой-то надежды на будущее, пусть даже отдаленное и туманное.
Молчание затягивается. Оно становится все гуще – кисель, в который вливаешь разведенный крахмал, – все тяжелей, его уже можно резать ножом на кирпичи, и невидимый каменщик начинает выкладывать между нами великую китайскую стенку – не перелезть, не объехать...
– Ты все равно сделаешь так, как решишь сама, – выдавливает наконец Сережа.
Совсем не то я хотела услышать. Ведь это он вернул меня к жизни. И там, перед ликами, мы поклялись, что только смерть разлучит нас. Рядом с ним я не боялась ничего на свете. Где же мой верх совершенства? Может, его подменили?
Одной фразой он разрубил наше «мы» надвое и аккуратно передвинул ответственность на мою половину.
Не помню уж, как хватило сил проводить его до троллейбуса и вернуться домой. Сильно тянуло внизу живота. Ночью у меня был выкидыш. Я лежала в лужице крови и, кусая губы, чтобы не разбудить маму, терпела боль. Так я оплакивала нерожденного ребенка и несостоявшееся счастье. Наверно, это был момент окончательного взросления. Неужели мужество бывает от сих до сих и нельзя требовать невозможного? Будь благодарна и за малые милости.
Почему мы расстались? Ну, во-первых, он любил спать на взбитой подушке, а я на плоской... Это мы выкладывали друзьям – со смешком. Не сошлись характерами. Такой универсальной версии придерживались во время процедуры развода. Еще у нас не совпадали параметры крови. В моих жилах текла красная жидкость самой распространенной второй группы. И, конечно, Светка... Нет, между ними ничего не было, она всегда держала его про запас, но, как назло, выбрала именно тот трудный период, чтобы предъявить свои права, под надуманным предлогом выманила моего мужа и позаботилась, чтобы я об этом узнала. И даже если бы не вмешалось она... Всегда найдется кто-нибудь, кому позарез нужен Сережа Архипов, и он поспешит на помощь, а меня оставит обливаться моими обыкновенными слезами и истекать моей обыкновенной кровью.
После выкидыша я долго болела. Родила только десять лет спустя. В апреле 1986-го, когда произошла авария на Чернобыльской АЭС, моя дочь впервые толкнулась в животе.
Народ, как обычно, когда грянул гром, перекрестился, ринулся за объяснениями к каноническим текстам и с удовлетворением обнаружил в Откровении предсказанное задолго до нас: Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
А я, бестолковая мамаша, килограммами поедала купленную на базаре зелень, не зная еще, насколько заражены наши воды.
Сережина мечта сбылась, он работал в Чернобыле, был счастлив во втором браке, у него росли две девочки. Он получил свою дозу радиации, страдал, лечился, ходили даже слухи, что умер, но, к счастью, не подтвердились.
Мой испуганный мальчик, мой дважды, мой трижды спаситель, ты все-таки стал героем. Прости за то, что усомнилась в тебе. Была молода, глупа. Ни к чему нам было жениться, мы были к этому не готовы. Неразумные дети, слишком уж много ожиданий мы возложили на хлипкое, только что вылупившееся чувство, и цыпленок не выдержал перегрузок, упал и ножки протянул. Лучше бы оставались в рамках легкого, ни к чему не обязывающего романа.
Прошло почти сорок лет, и теперь я знаю: любовь, даже если она прошла, оставляет глубокий след. И с нежностью вспоминаю: студеная ночь на побережье, утлый приют и мы с тобой на снегу – в чем мать родила. Ты прижимаешь меня к себе и твердишь: живая, живая. Лают собаки. И горит над нами звезда. Еще не предвестник. Еще не «полынь». Просто звезда в черном ноябрьском небе.