Собственно, это обо мне. О том, какой я могла бы стать.
На самом деле все иначе. Я - жертвенный агнец и в то же время жирный телец, меня то и дело радостно закалывают по случаю возвращения блудного брата или блудной сестры, которых она неизменно ставит мне в пример.
– Заведи себе любовника, – вдруг говорит она.
Я молчу от изумления. Это второй ценный совет, полученный от нее за всю мою недолгую жизнь. Первый я услышала, когда закончила университет. «Прежде чем ставить кастрюлю на огонь, – задумчиво изрекла она, – налей в нее воду». Ревниво не подпуская меня к плите (командный пункт управления семьей), она не знала или, точней, делала вид, будто не знает, что я давно научилась готовить. Практиковалась сначала в походах с друзьями, потом пять лет – в общежитии, куда переселялась на время сессии под предлогом подготовки к экзаменам. Официальная версия гласит, что я от природы криворукая, а временами совсем безрукая. Не то, что старшая сестра, умница и рукодельница. В восемнадцать она выскочила за одноклассника, лишь бы не оставаться дома. Брат тоже женился очень рано, еще до моего рождения. Мне такого счастья не предписано. Я - младшая, мне никуда не деться. Она родила меня на середине пятого десятка. С возрастом характер лучше не становится. Поэтому старшие радостно переложили заботы о ней на мои плечи.
– Заведи, – снова настаивает она, – любовника.
Теперь я молчу, изо всех сил сжав зубы, чтобы не взорваться гневом.
Она думает, что я не расслышала (на самом деле не слышит она), и еще несколько раз повторяет свое возмутительное предложение, сделанное, как обычно, в императивном духе служебной инструкции или даже военного приказа.
Не ответить нельзя. И я цежу что-то в том духе, что, если мне понадобится решить свои сексуальные проблемы, справлюсь с этим самостоятельно. Сарказма моего она не замечает. На лице явственно проступает облегчение.
Когда я перестаю чувствовать себя оскорбленной – через день, через неделю, через месяц, – ко мне возвращается здравый смысл. И я, наконец, понимаю, что имелось в виду. Она боится, что я выйду замуж.
Если такое, не дай бог, случится, кто будет лелеять ее драгоценную старость?
Кто заработает денег? Кто сварит кашку и супчик (теперь мне доверена высокая должность кухарки)? Кто насыплет зерна в кормушку, чтобы к балкону слетались птички и радовали глаз? Кто вызовет врача и сбегает за лекарствами? Кто постирает и пострижет, помоет и потрет спинку? Кто вынесет горшки? Кто будет терпеливо названивать любимому сыну и хорошей дочери, чтобы не забывали навещать? И кто не моргнет глазом, когда ему предъявят бесконечный реестр задач, претензий и нареканий?
Итак, я - жертвенный агнец, хотя и не самого лучшего качества. Но другого у нее в распоряжении нет.
В детстве мне казалось, что я - подкидыш. Многие дети воображают что-то в этом роде, но я никак иначе не могла объяснить, почему мать относится ко мне настолько сурово. Приходилось бороться за каждый приветливый взгляд, за самую мимолетную ласку. Помню, я как-то прильнула к ней и наслаждалась родным теплом и запахом, пока не почувствовала, что меня весьма ощутимо отталкивают.
– Не подлизывайся! – насмешливо бросает мама, освободившись.
– Я не подлизываюсь... – слова застревают в горле, где-то рядом с пресловутым комом. Я чужая. Нежеланная. Нелюбимая. Отвергаемая.
На старом семейном фото папа держит на коленке шестилетнюю Свету, я сижу на руках у мамы; мне года полтора – тощенькая, тихонькая, в тугих белокурых кудрях. Роюсь в памяти: вот она моет мне голову – мыло щиплет глаза, я плачу, – расчесывает спутанные волосы, повязывает бант... Если сильно-сильно напрячься, появляются какие-то обрывки ощущений, но я не до конца уверена, настоящие это воспоминания или придуманные.
Ласковой она не была. Легким нравом не отличалась даже смолоду. Единственная мамина подруга, моя крестная, тоже прожившая нелегкую жизнь, однажды деликатно заметила: «У нее всегда был тяжелый характер, об этом лучше всего знаем мы с тобой».
Когда погиб папа, мама взяла бразды правления в свои руки. Ей было пятьдесят, мне шесть, и я выросла в сознании абсолютного главенства матери. Со временем она превратилась в настоящего домашнего тирана.
Света с Костей подали заявление в загс в тот короткий промежуток времени, когда она отлучилась по семейным делам. Света тут же собрала вещи, переселилась к жениху и категорически отказалась возвращаться. Даже переговоры с тещей вел новобрачный. Поэтому весь материнский гнев обрушился на меня: как ты могла!? как ты могла допустить такое!..
Мне было четырнадцать. И – да, перед отъездом мне было отдано распоряжение строго присматривать за этой парочкой. Но все мои симпатии были на стороне влюбленных.
До свадьбы ответственность мы делили с сестрой. Теперь за все отвечала я.
Мама продолжала работать, пока я училась в университете. Моя стипендия была выше ее зарплаты, но каждое утро она упрямо отправлялась в контору рынка. И на пенсию вышла в 66 лет, после того как я получила диплом.
Газета позволяла мне пропадать на работе с утра до вечера. Мне нравились ночные дежурства в типографии и особенно командировки: там я принадлежала самой себе.
После землетрясения 1977 года мы получили однокомнатную квартиру «на этаже» и переехали на Боюканы. Нужно было делать ремонт, на что она категорически не соглашалась. В бухгалтерии Партиздата я купила и принесла ей недорогую путевку в одесский пансионат.
– Что это? – подозрительно спросила она.
– Ты мечтала побывать на море? Вот и отдохнешь. А я за это время побелю и покрашу.
Она вдруг изменилась в лице, скомкала злосчастную бумажку, бросила ее в меня и закричала:
– Хочешь выгнать меня из дома! А сама приведешь мужчину и сменишь замки!
От неожиданных и незаслуженных оскорблений у меня хлынули слезы. Я заперлась в ванной и тупо смотрела, как с конца крана срываются и падают вниз капли: плюх, плюх, плюх... Соленые дорожки на щеках, казалось, прожигают до самой кости. Потом я умыла лицо и вышла.
Она – в состоянии полного покоя и удовлетворения – изучает тщательно разглаженную путевку. И как ни в чем не бывало велит мне готовить багаж. Об извинениях говорить излишне, я не дождусь их никогда.
В дизеле она с детским любопытством смотрит в окно, где тянутся пейзажи и мелькают станции. Поворачивается ко мне и милостиво кивает:
– Передай Свете, что я уже довольна.
Я тоже киваю, с некоторым недоумением: какое отношение к этой поездке имеет моя сестра?
Через две недели снова отправляюсь в Одессу. Отдых ей явно на пользу. Она много гуляла. Общалась с новыми людьми. Брала книги в библиотеке пансионата. Особенно ей льстило внимание врачей, их регулярные осмотры и разговоры о здоровье. В Кишинев добираемся в благодушном настроении.
Ремонт, который я завершила ударными темпами, не производит на нее никакого впечатления. Едва отдохнув с дороги, она отправляется во двор. Возвращается и весело сообщает:
– Соседки говорят, что ты вела себя прилично. Мужчин не водила, гулянки не устраивала.
Снова немая сцена. Я... тут... уродовалась... С трудом нахожу подходящие слова:
– Если тебя интересовало, что тут происходило, могла бы спросить у меня. Ладно, меня ты не уважаешь и на чувства мои тебе плевать. Но подумай, как это выглядит в глазах окружающих. Дочь – практически шлюха, а мать...
Мать – кто?
Наверно, именно после этой поездки я отчаялась когда-либо получить ее одобрение. Нет, как ни лезь из кожи... Любовь заслужить нельзя, ее просто отдают.
В гостях у знакомых и родни разной степени отдаленности минут через пятнадцать после начала застолья она бросает в мою сторону тревожные взгляды и громогласно предупреждает: «Не пей! Больше ни капли! Смотри, не напивайся!». Сестра нервно смеется и переводит все в шутку. Но посторонние люди начинают перешептываться. Видимо, подозревают во мне скрытую алкоголичку. Тем более, что передо мной стоит почти не тронутый бокал сухого вина.
Вначале я смущалась и краснела, потом привыкла. Она ведь ничего плохого не имела в виду. Просто заранее беспокоилась о том, как я доставлю ее обратно. А это непростой процесс: подсадить в троллейбус, найти подходящее место, освободить его, предупреждать все ее желания и подыгрывать в изображении полной немощи, поднять, высадить, довести до дома... Трезвость – самое малое, что от меня требуется.
Время от времени я, конечно, пыталась бунтовать. В первый раз это произошло, когда вышла замуж сестра. Мы с матерью, оставшись наедине, немедленно разругались, и я ушла из дома. Недалеко, во двор, где жили мои подружки Оля и Жанна, а по соседству – братья Ямонди, Коля и Вася, из параллельного класса. Я провела в их компании несколько беззаботных часов, которые показались мне долгими счастливыми каникулами. Потом пришла она, испортила весь праздник и забрала меня домой.
В дальнейшем любые попытки бегства пресекались на корню и карались нещадно. Ни друзья, ни возлюбленные не могли выдержать соперничества с таким закаленным бойцом. Муж номер один капитулировал через два месяца. С мужем номер два, который увез меня в другой город, борьба велась больше года. Сначала за меня, потом за мою маленькую дочку. Это была затяжная холодная война, с локальными стычками, тайными вылазками и крупными вооруженными конфликтами. В конце концов все устали, и я вернулась под родительский кров.
Теперь она распоряжалась и мной, и моим ребенком. И так продолжалось еще долгих шесть лет. Как раз в этот период она перестала вставать с тахты. Вполне может быть, что намеренно. Чтобы раз и навсегда лишить меня выбора.
Чем меньше у нее оставалось сил, тем к более крутым средствам она прибегала. «Мне требуется усиленное питание, а ты кормишь меня всякой дрянью!» – и мне в лицо летела тарелка с тертым яблоком. Последней мерой наказания стали проклятия. Им я подвергалась раза два-три в неделю, в зависимости от ее настроения.
Не знаю, как я тогда не свихнулась. У меня на руках были два беспомощных существа. Больше всего я боялась попасть под колеса: что тогда с ними будет?
Когда дочка выросла из младенческой кроватки, я отдала ей свой узкий диван «Юность». Сама спала на полу. По утрам, не выспавшись, готовила завтрак, отводила Юльку в сад и торопилась в редакцию. Вернуться старалась пораньше, чтобы быть под рукой у матери. Жила не то чтобы автоматически – на автопилоте.
Однажды, когда все заснули, давний приятель вытащил меня на прогулку. Потом мы сидели на пригорке с видом на ночные Дурлешты. Над головой сияли звезды. Я ни о чем не думала и наслаждалась моментом. Витя жаловался на капризы жены (он как раз разводился), потом придвинулся ближе. Когда стали ясны его намерения, меня разобрал смех. Я хохотала и хохотала, пока не полились слезы. Приятель, кажется, обиделся. И невозможно было объяснить, что рядом с ним не женщина, а некое измученное до предела существо.
Этот груз я несла практически в одиночку. Старшие приходили редко – у них были собственные семьи. Мать, чисто вымытая и принаряженная, сидела на своей тахте и принимала гостей с поистине королевским величием. Я хлопотала по хозяйству, радуясь недолгой передышке.
Летом с подругой и детьми мы ненадолго отправились отдыхать в Ваду-луй-Воды. Перед этим я долго и настойчиво инструктировала брата и сестру: звоните, навещайте, следите за здоровьем, связаться со мной можно по таким-то телефонам. Поздно вечером приехал Филипп, муж подруги, и сказал: «Нужно домой, с мамой неважно». По его голосу я сразу поняла: случилось что-то серьезное, но что именно, спросить побоялась. Всю дорогу до города я тряслась так, что стучали зубы.
Слава богу, она была жива. Только взглянув на нее, я тут же позвонила 03. Приехала скорая, врачи сбили давление, вкололи сердечное, и через несколько минут я снова смогла дышать.
Конечно, я боялась потерять ее. Самого близкого человека на свете. Ближе брата и сестры. Ближе дочери даже.
Когда она умерла, я безутешно горевала. Это моя мама, как мне по ней не плакать? После этого долго училась жить. Я не знала, какая я настоящая, есть ли у меня собственные потребности и вообще – существую ли я как отдельная личность.
Первое время исправно ездила на кладбище и ухаживала за могилой. Потом как отрезало. В конце концов, я отдала ей все долги, какие только есть на свете.
И только порой, во сне, я шла, замирая, по мрачному коридору, на трепещущий маячок керосиновой лампы. Там, у стола, в маленьком круге света, за бесконечной штопкой сидела она. Откладывала в сторону дырявый чулок, натянутый на деревянный гриб, обнимала меня и прогоняла ночные страхи. Мама. Мама.
Последний раз мы общались, когда ее уже не было в живых. Однажды, уложив дочку, я прилегла сама и читала допоздна. Зевнула раз-другой, отложила книгу, выключила бра и задремала. И вдруг отчетливо расслышала мамин голос:
– Погаси свет на кухне! Нужно экономить электроэнергию!
Я так и подскочила. Сна как не бывало. Свет в кухне действительно горел. Я пошла туда, послушно щелкнула выключателем. Потом села на табуретку и в темноте долго думала, почему не вижу в этом происшествии никакой мистики.
Именно тогда вдруг вспомнилось, как в пятнадцать лет, под воздействием выпитого с одноклассниками «Вин де масэ» и несчастной любви к Сереже Скачилову из 10 «А», я пыталась вскрыть вены. Прячась за сараем, елозила тупым ножом по запястью, в потемках не видя ни ножа, ни руки. В какой-то момент нож исчез окончательно. Его отняла мама, которая неслышно появилась рядом. Она утерла мои пьяные сопли и уложила спать. А наутро, когда я сгорала со стыда и боялась смотреть ей в глаза, только сухо обронила:
– Что бы ни произошло, оно того не стоило.
Через год подруга сказала мне:
– Ты теперь другая.
Я не стала ни лучше, ни хуже, но изменилась до такой степени, что это бросалось в глаза. На поверку агнец оказался не таким уж жертвенным. Неужели я всего лишь играла роль, взятую на себя, как тогда говорили, добровольно-принудительно? Наверно, нужно было выбрать путь по-настоящему блудной дочери и проживать свою, а не чужую жизнь. И тогда, возможно, она бы меня... Ценила? Уважала? Но это я могла получить – и получала – от чужих людей. От нее мне нужна была только любовь.
Временами ловлю себя на том, что повторяю жесты или выражения матери, нахожу в себе какие-то ее черты. Все-таки я похожа на нее больше, чем хотелось бы.
Но – и в этом огромное различие между нами – я никогда не удерживала при себе тех, кого люблю. Отпускаю дочку на волю. Лети, лети, моя свободная птица! И возвращайся, когда соскучишься.