Гениальному исполнителю молдавских народных песен Николае Сулак о молодости моей подводной...
... Где двое – там сила, гласит пословица, но, маэстро, слишком нагруженной была наша тележка с сахарной свеклой, и слишком уж высоким казался нам холм на окраине села!
Поскрипывание колес, вздох ребенка, промокшая от тягостных дум о завтрашнем дне бесцветная рубашка отца...
Тяжело!..
На обочине дороги – несколько кустов пустынника. Смотрят на нас, измученных, и в знак того, что ничем не могут нам помочь уходят куда-то вниз, потряхивая на ветру свои полные семян шляпки. Предвещая приближение холодов, где-то в синеве воскресного неба кричит стая уток, но где она и что именно вызвало ее беспокойство – кто возьмется гадать об этом?
И трясутся мои руки, и напрягается изо всех сил отец и, боже, какими нагруженными и тяжкими были телеги нашего далекого хрущевского детства!.. Такими нагруженными, что если напрячь воспоминание, на самом деле не утки – воронье над нами каркало, маэстро! Будто и сейчас его вижу: все кружится и кружится над нашим несчастьем, затем воронье превращается в какой-то тревожный огромный ком, потом - в натянутую во все небо черную веревку...
Видения детства, где отец и сын тянут в гору своей непосильной усталости остатки сахарной свеклы, оставшиеся после уборки колхозного урожая!..
Но вот воронья веревка вдруг разрывается, и ее холодные лохмотья, словно огромные черные снежинки, принимаются падать на село... Все падают и падают, пока одна из них не цепляется за провод, питающий у околицы какую-то вывешенную на порог дома радиоточку... И вдруг, о, чудо, маэстро! - там, в той искалеченной ветрами невзгод старинной радиоточке, будто душевное воскресение какое-то - ваша песня:
« Toamna, cand sclipeste roua, -
Chiuie toata Moldova!»
(«...Осенью, когда блестит роса,
Радуется и ликует вся Молдова!..»)
И голос ваш эхом прокатывается над селом, над холмами и долинами и разносит счастливую весть о том, что, помимо всех житейских тягот, есть еще и песни на свете!
И уже тяжелую тележку таскали трое: я, отец и ваша легендарная осень, с блестящей росой!..
И казалось, будто и дорога в горку притаилась, и нужда наша стала менее грустной, и отец как бы подальше от смерти!..
Сулак... Николае Сулак!..
Сидя задумчиво вечерами на пороге нашего дома напевала ваши песни мать, и отец, плотничая в своем сарайчике, зная, что скоро умрет, с болью вашего голоса развязывал застрявший в сердце комок... Но разве только наши родители боготворили вас, маэстро? КГБ-исты и те, – какими бы внимательными к безопасности советской страны ни были, забыв на минуту о том, что им всегда надо быть подтянутыми и бдительными, после гениальной «Миорицы» Сулака вынимали из кобуры пистолеты и пускались вытирать ими прослезившиеся глаза!
... Воплощением всей нашей Молдовы, гроздью винограда на карте Союза были вы для нас, маэстро! И, когда пробил час служить этому грозному, но справедливому Союзу, и судьба забросила меня на одну из самых современных атомных подводных лодок Северного флота, предшественнице трагического «Курска», где, кроме муштры, не то что грозди винограда, - хотя бы запахи маломальской груши – можете себе представить, маэстро, сколько боли за Молдову нашего Николае Сулака накипело в моей рассеянной и неокрепшей еще молдавской душе! Посылал я домой ворохи писем, и столько тоски было в них, что застывал рубанок в руках отца и покачивались от маминого плача кусты винограда за нашим домом... Положение, в котором, чувствительные к правде о том, что от чужой слезы до дармового стакана вина – «совсем ничего», соседи, как по команде, нет-нет, да и поглядывали в сторону нашей калитки! И если ко всему этому всемирному несчастью прибавить еще и случай в Средиземном море...
Наша головная атомная подводная лодка К- 43 держала под постоянным контролем военные маневры авианосца «Independence» из Шестого американского флота, а это означало, что в случае войны, лодка сразу должна была запустить несколько ракет, уничтожая таким образом не только авианосец с его сотней самолетов и пятью тысячами матросов на борту, но и всю армаду сопровождающих его кораблей... Тревога днем, тревога ночью... И только по субботам, когда авианосец уходил на отдых в греческий порт Пирей, только тогда в душах матросов-подводников воцарялся относительный покой. Ночами, как правило, лодка поднималась на девятиметровую глубину, вынимала из воды антенны и, пока командир по секретной связи беседовал с московским штабом, мы, жаждущие ритмов, кипевших на поверхности, принимались включать радио... Каждый со своей тоской по малой родине своей!.. И вот уже «Сулико» из Тбилиси поймано, слышны анекдоты армянского радио, Рига и Таллин в эфире, маэстро, а Кишинев – никак! И когда в тот самый миг (потому что Кишинев «никак»), от злости чуть было не треснул по аппарату кулаком, вдруг, будто испугавшись моих намерений и нарушив тревожный покой средиземноморской ночи, по радио – Николае Сулак!..
Toamna, cand sclipeste roua, -
Chiuie toata Moldova!..
Чудо из чудес, маэстро! – услышал Сулака, и вдруг вся наша Молдова предстала пред моим взором! И молдаване танцуют, и все – в одном кругу, и круг большой – такой большой, что с тесного борта моего корабля на минуту он померещился мне, что он чуть ли не от Москвы, до самых до окраин... И, елки-палки! – какой жестокой была все-таки несправедливость, что, защищая молдаван от капиталистов, в черном ночном сердце средиземноморья один из тоскующих сынов Молдовы, по имени Костя...
Of, presedintele-i nun mare –
Frumos canta lautarii!..
(«Ох, председатель – посаженный отец,
Красиво играют лэутары!»)
Но, маэстро, в пылу защиты своих земляков от вируса капитализма, до чего же мучительно короткими предстают пред нами все эти молниеносные встречи с нашими дорогими родинами! В доказательство – стоило мне обнаружить в той воображаемой хоре обвязанного рушниками председателя-символа, едва я увидел и его счастливую жену, (nuna mare, посаженную мать, то есть) как вдруг, заглушив музыку и низведя мои светлые грезы до уровня черно-белого стоп-кадра, как вдруг подводная лодка сотряслась от приказа командира:
- Боевая тревога! Погружаемся на глубину двести метров!
И вот антенна субмарины погружается все глубже и глубже, затопляя во мраке средиземноморских вод и грузинское «Сулико», и армянские анекдоты, и таллиннский металлический скрип Старого Томаса и, к сожалению, вдохновенную песню Сулака, со всеми ее танцорами и скрипачами всеми...
Два месяца все тосковал я там, под водой, преследуемый одним и тем же видением: ставя борьбу с капиталистами выше любой музыки мира, выдвижные устройства моей незабвенной лодки К-43 погружаются и погружаются, пока вовсе не исчезают во мраке...
Аж в Западной Лице, то есть на базе Первой флотилии атомных подводных лодок, я, счастливчик, вновь встречаюсь с Сулаком!..
Ваше фото было помещено на первой странице газеты «Советская Молдавия», и покоилась та газета подвешенная на железных прутьях одного из заборов... Откуда она взялась, кто ее занес в такую даль?.. Может быть, никому не известный торнадо ее приволок или, быть может, приехав из отпуска и распаковав свой драгоценный чемодан с завернутой в нем снедью, какой-то бесчувственный молдаванин взял да и выбросил ее... А, может быть, газета дошла до меня именно таким невероятным образом: увидев меня с затопленной песней, дабы утешить мою тоску по родине, какой-нибудь тайный дирижер моей судьбы приклеил ее к железным прутьям...
И, значит, на первой странице – вы!
Пожимали руку веселой девушке-труженице, которая надоила от каждой фуражной коровы свыше четырех тысяч литров молока!.. А над фотографией, большими буквами – заголовок: «Союз Труда и Искусства».
Дали бы мне сто рублей, маэстро, - я не обрадовался бы так сильно! Текст – как текст, вы хорошо знаете: больше про социалистические соревнования. Фотография же Сулака... Вечерами, перед сном, я доставал газету из-под подушки, смотрел на вас, на счастливое лицо доярки, и мысли уносили меня за горы и долины, долетали до Молдовы, опускались во двор молочно-товарной фермы... Наша маленькая родина, наша вечная тоска по дому!.. И стоило мне подойти поближе, как вы отрывали от доярки глаза, смотрели на меня и каждый раз задавали один и тот же вопрос:
- И сколько же тебе осталось воевать с капиталистами, Костя?
Сегодня – больше, завтра – чуточку поменьше... И так изо дня в день, пока в один из вечеров... В один из вечеров отодвигаю подушку, и на тебе! - нет газеты! Завернул ли кто в нее что-нибудь; глухой к моей тоске по Молдове, какой-нибудь бывший сибирский оленевод использовал ее вместо туалетной бумаги...
Хоть вой от отчаяния, маэстро! Молдова – далеко, пришвартованная у пирса субмарина – разъяренная, что сволочи капиталисты просто так не сдаются, и хоть подходи, Костя, к центральному посту и, выпустив втихаря в небо пару ракет, напугай их как следует!.. Через некоторое время, однако – недаром говорят, что я в принципе счастливчик! – через несколько темных дней моей жизни читаю в «Комсомольской правде», что, мол, вскоре, такого-то числа, в Москве открываются Дни молдавской культуры! И в частности: в течение целых двух часов, торжественный концерт в Колонном зале Дома Союзов будет транслироваться по центральному телевидению. И, как отдельная часть этого концерта, как его победная вершина – поет Николае Сулак!
Если бы вы знали, как я терроризировал тогда своих коллег, маэстро! Мол, ваша Зыкина, на фоне нашего Сулака... И что, в конце концов, Молдова, эта вроде бы незаметная гроздь винограда на карте Союза, - е-ге-ге, сколько слез зависти вышибет она из вас!
За два часа до передачи, экипаж субмарины, естественно, не мог не быть при исполнение своего долга, то есть перед экраном телевизора. «Течет река Волга! – помахивал я нетерпеливыми руками. – По сравнению с днестровскими «Хороши свадьбы в колхозе» - чепуха!..
Но, не успеваю как следует успокоиться, как вдруг (боже, такое зло берет меня на эти «вдруг»), вдруг, в коридоре, – голос командира:
- Та-а-ак!.. Нужны десять человек... долбить ломом лед в городке! Кто там свободен?
Я замер, маэстро! В муху с опрокинутыми к небу лапками превратился!.. Поменять Сулака на лом на обледеневшей улице – не то, что в муху – в настоящую амебу, которую даже микроскоп не берет, можно превратиться!..
- Итак, кто эти десять добровольцев? – как назло не унимался командир. – Через час – построение и выезд!
Пауза, за которой, подобно удару лома по голове – пискливый предательский голос какого-то хохла:
- Да вон там... молдаванин смотрит телевизор!
- Молдаванин Мунтяну, на выход!
От испуга закрываю глаза и вижу вас, из утраченной мною газеты, маэстро!.. Оставляете счастливую комсомольскую доярку в покое, смотрите одобрительно на чистоту и опрятность молочно-товарной фермы и шепчете:
- В таком случае, Костя... чтобы увильнуть от лома... ты должен срочно... заболеть!
В мгновение ока ощупываю себя с ног до пят! И, господи, какое несчастье! – ни одной болезни во мне! Здоровый, как бык, черт подери!.. Как раз годный для того, чтобы обменять Сулака на холодный и заржавелый лом!..
И, в то самое мгновение, когда я чуть было не обратился за срочной помощью к самому Богу... чтобы Он наградил меня хоть какой-нибудь порядочной чахоткой, меня вдруг осенило: да ведь ты, если присмотреться повнимательнее... не такой уж и здоровый, Костя!..
- Я не могу, товарищ командир! Рука чего-то... вроде болит...
- Срочно в санчасть! Документ принеси! Через час – отправка!
Санитарная часть находилась рядом, но, маэстро, большего количества врачей-трутней, чем на подводных лодках, вряд ли можно еще где-то сыскать! Матросы – здоровые, лечить некого, и, кругом, - неимоверная скука, какая встречается только в секретных воинских частях!.. Что оставалось делать врачам? Играли в карты и, если честно, втихаря потягивали водку... А дыма сколько! – в преисподней, и то воздух чище!..
Но стоило им обнаружить, что молдавский гидроакустик по имени Костя переступил через порог их блаженства, сразу, как по боевой тревоге, все службы так и кинулись к нему: хирурги, офтальмологи, почечники, селезеночники – все, до единого:
- Моряк, что случилось?
- Рука! То есть... палец!..
- Рентген! Срочно!
И вот диагноз: старый вывих!.. Когда-то, в детстве, гоняясь за козой или, волоча телегу со свеклой... Короче – вывих! А вывихи и ломы, как сказал однажды пушкинский Сальери, – понятия несовместные!..
- Ну, и что будем делать? – спрашивает очень серьезная подводная медицина. – Может, просто перевяжем?
Опять закрываю глаза, и опять, маэстро, вы советуете мне:
- Костя, если хочешь избавиться от лома, без гипса – никак не обойтись!
Вывихнутый в детстве палец, и серьезные врачи-подводники, осматривающие его...
- Мое личное мнение, товарищи... врачи, состоит в том, что... нужен гипс!..
И врачи, хором, будто спохватившись:
- Леночка, гипс давай!
И покуда Леночка покрывала мне гипсом палец, вы, маэстро, дали мне еще один полезный совет:
- Гипс - до локтя, Костя! Для убедительности!
Забавная ситуация, какую даже трудно себе вообразить: сказал я врачам загипсовать меня до локтя – до локтя загипсовали! Сказал затем загипсовать до плеча – до плеча и загипсовали! Пусть после этого скажет кто-нибудь из наших местных молдавских любителей оландов с псаки, что у русского народа не добрая душа!..
Ну, а если гипс наложен до плеча, как не выдать и главное – документ о том, что в течение сорока пяти дней лом и ты – смертельнейшие враги!?
...Как вы тогда, в Колонном Зале, блистательно пели, маэстро! Какая там Зыкина, что там за «Течет река Волга», когда достаточно было вам спеть ублажающую душу каждого молдаванина «Осень, когда блестит роса...» и русские моряки, даже если ни бельмеса не понимали о чем в той песне речь, чуть было не пустились в пляс!.. Одно мне не понравилось: в вашем соревновании с Зыкиной моряки никак не захотели уступить вам первенство: ноль-ноль, и ни шагу назад! Кто знает, может быть, они и правы... Но, будь вы рядом, верится мне, что вы, хоть и степной молдаванин, но поступили бы как настоящий джигит: нет, мужики, Зыкина – это Россия, а Россия всегда первый!..
И поскольку «дело» с гипсом закрыто, - вот и душа моя успокаивается... Но, видите ли, маэстро, со мною приключилось примерно то же самое, что с забравшимся на дерево котом!.. Залезть-то он с легкостью залез, да вот спуститься... Хоть вызывай не существующее тогда «эмчеэс»! Дело в том, что через неделю этот несчастный гипс стал вызывать у меня такой нестерпимый зуд, что, временами, я по кругу бегал... И только в субботу, в бане, я стал упрашивать ребят помочь мне снять гипс. И снял, и начесался вволю, и помылся, и поставил его на место... Но, как доказательство того, что предательства относятся не только к повадкам с претензией на родственность с римлянами молдаван, уже на второй день до ушей командира доходит новость: так, мол, и так, но Костина рука – здоровехонькая!
И тут как тут, как назло, на пирсе с пришвартованным к нему атомоходом - командир... И мне, загипсованному на правую руку, как отдать честь?..
- Здрасьте, товарищ командир!
- Здрась...те, молдавский Костя!.. Как рука?
- Плохи дела, товарищ командир!.. Врачи говорят, что раньше чем через сорок пять суток не заживет!..
- Ну-ну, выздоравливай!
На второй день – опять:
- Здрасьте, товарищ... коман...
- Как рука, Костя?..
-Сорок пять суток, товарищ командир!..
- Ну-ну...
На третий день, однако, - что случилось? – командир переходит на вы и, больше не спрашивает о руке!..
- Уважаемый Константин... Мунтяну, а вы, случайно... не являетесь родственником знаменитого футболиста Владимира Мунтян, из киевского «Динамо»?
Должен вам сказать, маэстро, что к тому времени вопрос этот успел набить мне оскомину: куда ни повернусь – одно и то же – ты, случайно, не родственник футболиста?
Трудная роковая для меня и, быть может, надоедливая для вас минута, маэстро!.. Но, сами понимаете – я к стенке прижат... И вы, который так много для меня сделали, еще раз оторвали взгляд от доярки и подбросили мне еще один спасительный круг:
- Скажи, что да, Костя... что ты с футболистом, на самом деле... оконченный родственник - вроде как троюродный брат!..
- Футболист мне – троюродный брат, товарищ командир!..
Командир посмотрел на гипс, на мою честную рожу, а потом на бакланов, гадивших хвост атомохода... А потом, я уверен в этом, а потом он вспомнил про знаменитый гениальный гол, забитым моим... троюродным братом в недосягаемые для простых смертных ворота мюнхенской «Баварии»...
- Вы знаете, Константин... Дмитриевич... Мунтяну... Когда я вас впервые увидел на корабле - так и подумал: троюродный! Потому, что до вас... тут, на подлодке, служила пара молдаван... распизд...ев, двоюродных!..
И далее, уже в качестве командира К-43, главного из «убийц авианосцев»:
- Гидроакустик Мунтяну, отдать гипс!
- Есть, отдать гипс!..
- Все эти, сачковые дни, переслужишь, троюродный, черт побери, гидроакустик Мунтяну!..
- Есть, все эти, сачковые дни... переслужу, товарищ троюрод... извините, товарищ капитан первого ранга!..
Хотя искусство требует жертв, хотя порой ради него мы столько тарелок в посудной лавке жизни разбиваем, и заслуживаем наказание, ах, какие мы, за содеянное, наказания заслуживаем, но, клянусь, чем угодно! – из-за любви к народным песням на советских подводных атомоходах не наказывали!.. В день демобилизации, когда моряки, чтобы попрощаться с подводной лодкой, взобрались на возвышающийся над флотилией холм, пожимая мою недавно загипсованную здоровую руку, командир... Нет, потому, что какими бы грустными ни были расставания, командиры не имеют права спускать слезу!.. И, значит, командир посмотрел мне в глаза и только так сказал:
- Ну, троюродный артист, прощай!
Он знал Сулака! Провел отпуск в Молдове, и как ему не слышать о вас? Однажды, увидав меня поблизости и полностью ошеломив меня, вдруг слышу, подпевает: «Toamna, cand sclipeste roua, -
Chiuie toata Moldova!..».
Увы, только до сих пор: Волга, ах, матушка Волга, которая текла даже в венах его!..
И даже если для него не блестела так прозрачно наша молдавская роса, даже если он не в состоянии был до конца представить, как это получается, что гроздь винограда на карте Союза может выдать столько веселья и наивного ликования, все равно, маэстро: в тот самый миг, когда, замедлив свое величественное движение, нарядная Волга посматривает в сторону маленькой, но временами капризной Молдовы, желая ей добра, убейте меня, но, честное слово, хорошо все это!.. И о чем бы они ни говорили, и кто бы, из последователей адмирала Форрестола, пугавшего когда-то персонал американской психбольницы тем, что, дескать, «русские идут», от злости к России, не пытался бы прыгать сегодня со своих завистливых этажей расчетливого отчаяния!..
...Сколько лет пронеслось, / Сколько вьюг отсвистело и гроз! – вспоминая свою подростковую чистую любовь к далекой вологодской девушке по имени Татьяна, сокрушается сумасшедшему неистовству бежавшего времени великий поэт Николай Рубцов...
Много опустошительных вьюг и темных тревожных гроз отсвистело и над нашей с вами Молдовой, маэстро!.. Смотришь иногда на карту с ее счастливыми и ясными когда-то очертаниями, пытаешься уловить ее давнее сходство с советским янтарным гроздем винограда, - вроде бы та самая Молдова, да не та!.. Какое-то туманное расплывчатое пятнышко на современной карте мирового тревожного бытия...Что до вашей незабвенной баллады «Миорица», этого самого короткого в мире народного эпоса, где вы, как никто другой из наших исполнителей, передали нашему народу предостерегающий сказ про овечку, предупреждающей пастуха-молдаванина о близости вражеской расправы над ним, так, мой сокровенный маэстро, с тех пор как молдаване, плача, проводили вас в вечную народную незабвенность овечка наша фольклорная все больше и больше приобретает очертания простой овцы, которая весит столько-то килограммов, из которых можно соорудить столько-то порций шашлыка и бежать с ними на дешевые и расчетливые туристические тропы!.. Дабы, за лишнюю деньгу, утолить голод пустых заморских туристов, которые, если к ним приглядеться, смахивают на чеховских «сытых удавов, обращающих внимание только на блестящие предметы»... Грустнейшее из зрелищ современной Молдовы: вместо «Миорицы» - лишенные всякого художественного дара и предвидения пасущиеся овцы, которых завтра-послезавтра на шашлычные туристические тропы отправят... А в двух верстах, в небе над соседней страной, прилепившейся на сей раз к НАТО, В-52 летают... И гул их все нарастает и нарастает, перескакивает через границу дозволенности, и вот: разлетаются в разные стороны испуганные молдавские товарные овцы, и все реже и реже молдаване горят желанием пуститься в искренний, как в наше с вами порывистое, но искреннее и честное время пляс...
На самом деле, маэстро – сколько лет пронеслось!..
Была страна, был янтарный гроздь винограда, был Сулак, и лодка моя незабвенная была... А на днях прочитал: ее, усталую, утилизировали... Закрыл глаза и представил себе: огромный цех, с громадной гильотиной посредине... Несколько минускульных, но очень старательных буксира все толкают и толкают ее к черте, за которой она уже не головная К-43, «убийца авианосцев», лучшая из субмарин двадцатого столетия, на которой... почти троюродный брат... центрального защитника Киевского «Динамо» Владимир Мунтян служил, а груда металлолома... И вот: за несколько мгновений до падения лезвия она, родная, вдруг, грустным перископом своим, посмотрела на меня, далекого и не менее грустного и усталого!.. Узнала? Сцена, подобие той, которая в великом французском фильме «Двое в городе» разворачивается: я понимаю, говорит герой Габена, так и не сумевшего защитить приговоренного к смерти героя Делона... И лезвие упало! И срезало пополам один из главных гидроакустических приборов, на котором, сея радость в мою подводную душу, было написано: «Бельцкий завод имени Ленина»... Вот так: половина прибора – «Бельцкий завод...», вторая половина – «имени Ленина»...
...Во вторых потому, что в нем разыгралась бешеная тоска по России – так начинает Набоков свою замечательную новеллу «Круг». Что до вас, маэстро, во-первых, потому что, после того, как от нас ушел Сулак – наши души наполнились пустотой...
Пустота!
... Ах, осень с блестящей росой, и вы, музыканты – застрельщики танца с гроздью винограда, по имени Молдова! – какому дикому забвению предали мы вас!...
Константин Мунтяну
Кишинев