ЗАВТРА СРЕТЕНЬЕ
(стихотворение в прозе)
В Сретенье умер крёстный.
Попытка увязать странствия души со смертью в основные церковные праздники – не более, чем предрассудок, и тем не менее...
Он был брадат, жизнелюбив, подвижен, весел.
Рыбак и грибник, он мог забавно говорить репейнику: Ну! Отпусти!
Босым, бывало, ходил по лесу.
-Гена, не боишься змей?
-Однажды напоролся на гадюку.
-И?
-Отбросил быстро...
Сретенье.
Мы с мамой топчем и без того истоптанный сизо-синий снег, подходя к подъезду типового дома в Калуге, где жил Гена.
Лестница тёмная, а подниматься на пятый этаж.
И сразу – в квартире ощущается скорбное, странное, вечное, что сопровождает уход; люди будто превращаются в тени, все в чёрном, тётушка у гроба замерла в каменном рыданье, и мама – тотчас к ней, единственной сестре, а я не решился сразу – на кухню свернул, выпили там с двоюродном братом – ибо крёстный был моим дядей.
...ездили потом в заснеженный лес, вёз приятель – у Гены приятелей было пол-Калуги – рвали еловые ветви, осыпался серебристо-розоватый, точно сияющий зимний порошок; и воздух был тонко исколот морозцем.
...Храм в Иерусалиме – громоздок, огромен, запутан, как лабиринты мозга, и люди, люди везде – рваные, сирые, убогие... И она, молодая мать, вносит спелёнатого младенца...Пророчица Анна, быть может и не хотела бы пророчествовать, но – Божья воля. Не ея..
Крутобережье Оки. Ночь, лисий, с искрами хвост костра, нефть воды в проколах звёздных отражений, и – у костра компания рыбаков, во главе с весёлым, поддатым крёстным. До улова ли?
По лестнице калужского дома гроб выносили трудно, долго, немо. Движение шебуршало, шевелилось, замирало, ибо много народа было, и ощущение жизни затмевалось ощущением смерти – странным, смутным.
А ты крестился двадцатисемилетним, в калужской церкви, и крестил тебя друг Гены – отец Михаил, точно из Лескова изъятый: густобородый, огромный, бархатнобасовитый...
-Читай Верую! – сказал старушке: тихой, опрятной, очевидно беззлобной, напоминавшей сильно увеличенного сверчка...
Пустотелая церковь.
Вечные капли обряда.
После Гена интересовался: Ну как? Изменились ощущенья твои?
Не знал ты, что отвечать, запутавшись в избыточности ощущений, как в кем-то заброшенной сети.
Пятницкое кладбище в Калуге – тесное, старое. Снег февраля – будто рваный.
Тётушку вели под руки братья, и ей сделалось плохо – 40 лет прожили, и никто не мог предположить, что Гена, шутивший всегда – Я долгожитель! – так мгновенно, ничем не болея, в шестьдесят два...
-Он забегал ко всем своим за день до... - говорила другая тётушка. Она вообще говорлива, и слова точно сыплются из неё... - У меня был, у Валентины, у... - ты киваешь, не слушая...
Храм Иерусалимский: ужас и высота, страх и величье.
Встреча.
Завтра Сретенье.
Сможем ли мы когда-нибудь понять его подлинный свет?
Я жив ещё, Гена, я продолжаю жить – то есть растворяться во всех других, малою точкой сливаясь с гигантским массивом человечества – столь страшным, столь светлым...
СРЕТЕНЬЕ
В храм вельми огромный был внесён
На сороковой, спелёнат, он –
Узнан Симеоном и пророчицей –
Пусть ей путь предсказывать не хочется.
О, представить сей громоздкий храм
Ныне не удастся, малым, нам.
А представить церковь мировую?
Всюду. В ней живу и существую,
В ней живём и существуем все.
И весна придёт во всей красе,
А зима той белизной сияла,
Что должна душе давать начало.
Узнан был младенец, узнан свет,
За которым не пошли мы, нет –
Слишком сложным путь нам показался,
Жалко.
Ибо прост, и иго так легко,
Как приятны мёд и молоко.
Мёд бы есть духовного пошиба –
Не была бы наша жизнь паршива –
Как паршива, коли мы едим
С алчностью друг друга. Так хотим.
* * *
Антрацитового цвета ветер
Снова продувает душу мне.
Я сонаты часто слышал эти,
Авангард не нравится вполне.
И несправедливость нивкакую
Не приму – теперь она кругом.
Небо, мудрой силой существуя,
Землю позабыло, будто дом.
Грустно, как падение ребёнка
Нынешнее положенье дел.
И душа вибрирует столь тонко,
Сколь я мир окрест познать сумел.
ЖИЗНЬ ГЛЯДИТ ИЗ-ЗА КАЖДОГО УГЛА
(стихотворение в прозе)
Малыш сначала стоит на верхней ступеньке подъезда, озираясь, решая, куда бы ему пойти...
Может ли что-то решать малыш, которому год и пять? Уже включены лабиринты его мозга?
Отец придерживает его за капюшон, и малыш, переваливаясь, чем-то напоминая пингвинёнка во всех своих одёжках, спускается...
Февраль тускло киснет в лужах и грязном снеге.
Малыш идёт в сторону улицы, останавливается, вертится на месте, заходит в лужу, топает в ней, поднимая крохотные, серовато-бурые волны.
Потом его внимание привлекает голубь, сидящий на ручке перил; указывая на него лапкой, малыш, поддерживаемый за капюшон, поднимается по ступенькам.
Голубь улетает.
Двор ветвится дальше, неровным и не чистым рельефом представляя реальность, что разольётся вот-вот улицей – и на ней встанет малыш, глядя на движенье машин.
Как он видит их?
Не спросишь пока...
Повороты, другие дворы, и любая собака вызывает интерес – свою похоронили несколько месяцев назад.
-Не бойтесь, не укусит, - говорит хозяйка массивного ротвейлера. И – малышу: Какой ты молодец! Не боишься.
-Мы недавно свою похоронили, - сообщает отец.
Ротвейлер тянется крупным носом, и малыш, выбросив вперёд лапку, трогает его – осторожно, тихонько.
Ротвейлер фыркает, заходя за хозяйку.
-А у нас и хорёк был, - говорит она. – Два года прожил.
-Ух ты! – отвечает отец. – И как?
-Да больно вонюч.
-А я видел иногда – гуляют с ними на поводках.
-А бесполезно. Погуляешь – потом всё равно дома наделает.
Она наклоняется к малышу, спрашивает, как того зовут.
-Не скажет пока, - отвечает отец. - Год и пять всего.
Хозяйка ротвейлера кивает, улыбается.
Малыш какое-то время бредёт за ними.
Потом сворачивают в другой двор, и – радуга на голом, разлатом, не высоком тополе: гроздь воздушных шаров повисла.
Малыш аж трясётся весь, тянется к ним, гукает.
-Не достанешь, сынок. Увы.
Не объяснишь же, что всё, чего так хочется в жизни – дико, страстно – обычно недостижимо.
Отец подхватывает малыша, несёт его на площадку.
С горок слетать – миг и диво.
Пошатываясь, встаёт, и – опять...
Карусель кружит с трудом – снега много, отец раскручивает её, перебирая в мозгу то это, то иное...
Скоро малыш начинает проситься на руки – почти полтора часа прошло.
Отец несёт малыша, дремлющего почти.
Разводы луж сереют, переливаясь пятнами бензина; машины въезжают во двор.
Жизнь глядит из-за каждого угла...
* * *
Плакал ребёнок во сне,
Будущность будто предвидя,
Где только сила в цене,
Денежный туз – вечно лидер.
Плакал ребёнок во сне,
Так вырастать не хотелось.
Горько сжималось во мне
Сердце, скопившее зрелость.
СРЕДНЕВЕКОВАЯ СЦЕНА
В одежде лучшей горожане,
Все, как один, тут прихожане.
Собора профиль виден, строг.
И трон на площади – высок.
Пышноодеян герцог... Что же
За зрелище? А просто кожу
Сдирают с вора деловито,
Пороча языком молитвы...
А горожанам мастерство
Умельцев – правды торжество.
* * *
Возвращался за полночь, поддат,
И в текучем настроенье милом.
Старый двор, и фонари горят,
Световая так приятна сила.
И – вдруг под одним стоит она:
Бледная старуха, щёки мыло
Так напоминают.
Мысль одна:
Это смерть.
Но он проходит мимо.
Хмель пропал, и долго думал он,
Кто она была, взялась откуда?
...а порой забвение – резон,
Довод в пользу маленького чуда.
ДЕНЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ ОСВЕНЦИМА
Освенцима освобожденья день,
Где убивали просто, деловито.
За то, что те – другие. Много дел
У палачей, забывших радость быта.
Из труб – тяжёлый дым, как будто нет
Над нами Солнца, не было Иисуса.
В сгущённом виде зло сильней, чем бред,
Страшнее крика – Помогите! – труса.
Клубился дым. Сие – нельзя забыть.
Из душ – и смрад и грязь исторгнуть надо.
Иначе солнце станет сердцем ада,
А мы – людьми мы перестанем быть.