Я не скажу тебе о гибели
Я не скажу тебе о гибели,
уже стоящей у дверей,
я умолчу, что страхом выбелен
простор до северных морей,
и ввек не захочу опомниться
и зашататься, став на край
обрыва, где слепая конница
влетает в разоренный рай...
И если значит апокалипсис
не Откровение, но смерть,
я не хочу смотреть как скалится
над нами костяная жердь!
Мы живы, и у счастья нашего
нет ни затворов, ни ворот,
но ни минуты дня вчерашнего
никто у нас не отберет.
В лесах и на горах
В лесах и на горах вселенская печаль,
сгущается туман, окутывая даль,
уснул тишайший мир, ни шороха, ни вздоха.
Никто не запоёт, и не плеснет веслом,
без музыки и слов слагается псалом,
и слышится в душе – кончается эпоха.
Ты чувствуешь её как нитевидный пульс,
и штукатурку стен в отметинах от пуль,
и ржавчину гвоздей, и лишаи на шпалах.
Блюстители ушли, закончились торги,
и не вернулся ветер на свои круги…
Я здесь одна с тобой – надежда прошептала.
А сёстры где твои? Поникшая сирень,
черёмуховый сон забытых деревень,
скитается душа, не находя приюта.
Ни зернышка овса, ни капли молока,
а в трауре зари темнеют облака,
и где-то лают псы, пронзительно и люто.
А ты одна со мной, и плачешь, и поёшь,
и льётся на тебя горячечная ложь,
в бессонных городах гремя вороньим граем!
Всё глубже в темноту, не достигая дна,
спускается душа, и, словно купина,
на медленном огне горит и не сгорает.
Как больно возвращаться…
Как больно возвращаться к дому детства,
где из родных никто уже не встретит,
но с подозреньем взглянет каждый третий...
Ну почему не выдумали средства
всё забывать – подъезды, окна, двери,
лишь лица и любовь не покидая?
А, впрочем, я и памяти не верю,
что ждать с неё? Обманщица пустая,
она даёт лишь то, что сам желаешь
иметь в странице своего архива,
где выровнено всё, что было криво.
Но моет берега река живая,
деревья падают и обнажают корни,
и памятью укрытые скелеты
белеют так бесстыдно и бесспорно...
Ушедшее внезапнее кастета
удар наносит – где всего больнее, –
и защититься от него не можешь.
Вот дверь. Вот лестница. Мороз по коже.
А выше, то темнея, то белея,
размытые, бесшумные, немые,
в глазах туманом образы родные.
Из пустоты звенит чужой звонок.
Туда мне не войти. Я одинок.
Sine ira et studio
Проезжая промозглую серость промзон,
где бетонное крошево скрыто бурьяном,
ты молчишь, обжигающим чувством пронзён,
анархически пьяным…
Этим чувством ты смотришь сквозь годы вперед,
там всё тот же закат и всё те же руины,
те же мутные воды, в которых не сыщется брод,
та же желтая глина.
А вокруг прорастает и веет полынь,
и по ржавым решеткам ползет повилика,
и цветет посреди человечьих пустынь,
как покой после крика.
И приходит смирение, и узнаёшь
нежность жизни, и смерти железную грубость,
правду тихой земли и крикливую ложь,
искривившую губы…
Ищешь воду, и льётся из ржавой трубы
тихоструйная, светлая как воскресенье,
и скрывает листва земляные горбы
одеялом осенним.
Чередуются жизни, как рифмы стиха,
перекрестия слов, переклички напевов,
осыпается боль, словно с камня труха,
без пристрастья и гнева.
Рогожская застава
На трамвае гремящем до самой Рогожской заставы,
мимо серых градирен и чёрных проталин в снегу
я поеду, поверьте, не ради забавы,
но зачем, объяснить не могу.
Что-то тянет уехать дорогой, усталой как совесть,
в чёрно-серый пейзаж обнажающей струпья весны,
просто тянет и тянет, без всяких условий,
словно старое чувство вины.
Словно ждёт меня что-то на этом смиренном кладбѝще, –
измождённая верба, рябины надломленный ствол,
словно губы мои безутешная ищет,
прошептав – наконец ты пришел.
Словно кто-то поёт, все далече, все горше и выше,
словно кто-то рыдает в ночи на пустом берегу –
я все ближе иду, все отчётливей слышу,
но увидеть еще не могу.
Видение Руси
Она осталась как вчера,
но, спрятана от глаз,
в ночи ползёт из-под ковра,
и воду пьёт из ваз,
ютится в старых зеркалах,
скрипит в петлях дверей,
бредёт по улицам впотьмах,
и шепчет – обогрей!
Не отвернёшься, не смолчишь,
стемнело – тут как тут,
скребётся в душу, словно мышь
за ячменём в сосуд…
Но, если не боишься ты,
к себе её впусти,
цветком забытой красоты
дозволь ей прорасти,
и будут вечер, и альков,
и скатерть, и графин,
и нежность пухлых локотков,
и томный жар перин,
шеренга слоников, хрусталь,
и трав лечебный сбор,
в шкафу – церковный календарь
(Елоховский собор),
лампады осторожный свет,
герани у окна,
и сотню дней, и тыщу лет
покой и тишина…
Что правда здесь, а что мираж,
попробуй, угадай!
Пылает меч, крылатый страж
встаёт у входа в рай,
стеклом становится бетон,
текучим воском сталь,
сквозь стены к нам со всех сторон
распахнутая даль,
Руси малиновый покров,
рассветный окоём
над ветхой плесенью миров,
в которых мы живём.