Пугалу
Смейся, соломенная голова!
Полно печалиться на шесте!
На дворе – дрова,
На траве – дрова.
И вороньи ветра – везде.
Эти паданцы не гниют:
Их Господь наводнил теплом;
Дал нам свет и сенной уют,
Облаками поросший пруд.
И закончил сей мир на том.
Смейся, пугало-скоморох,
Неподвижный, сухой, живой!
Я ведь тоже не царь Горох...
Хоть и бубен мой сир и плох –
Перепляшем ветра с тобой.
* * *
Сочетая улыбку и слёзы,
И тревогу, и тайный покой,
Родники мои блеют, как козы,
И родится туман за рекой.
И за этим молочным туманом
Мне кисельные снятся брега.
И былинные ели Баяна,
И косматых монгол облака.
Русь дымится, и высятся степи,
Проплывая закатной каймой.
Табуны на приземистом небе
Проливают кумыс надо мной.
Лисы лают и вороны плачут
О несмётанной чьей-то судьбе.
Белогрудая лебедь-удача
Всё плывёт по Непрядве к тебе.
* * *
Когда из спины вырастают крыла,
Ты думаешь, вечность тебя позвала,
И думаешь с песней о Боге.
Неведомым солнечным пасмурным днём
Летишь ты холодным и быстрым огнём
В чужие златые чертоги.
Ты думаешь; мысль же летит наперёд
И тело твоё за собою зовёт –
И перья, и крылья, и душу.
И нет больше солнечных пасмурных дней –
А лишь кувыркания лютни твоей
И моря удары о сушу.
* * *
Это всё непослушный Икар...
Озорник, не балуй со светилом!
Меж мальчишеских рёбер пожар
И уже не пернатый – бескрылый.
Нити тают, как будто свеча.
И обратная точность полёта
Весела, холодна, горяча –
Как смертельный изгиб поворота.
Не горюй, престарелый Дедал:
Блудный сын твой вернулся – и тише
Стало в мире, где я не летал,
Только дивную музыку слышал.
* * *
Когда прослышу я музЫку
И грудь наполнится моя
Пургой толпы многоязыкой
И клокотаньем соловья?
И глиной ворона, и дудкой,
Что – скоморохова беда,
И жизни развесёлой шуткой,
И смертью лёгкой, как вода?
Услышу ль снова моря лепет
И дола звонкие снопы?
Как Фидий вновь богиню лепит,
И мир смеётся до Трубы?
Как нет запрета и исхода
Крылатым мельничным водАм,
И делит брейгелевский кто-то
Веселье с горем пополам?
Где ты осень?..
1
Где ты, осень золотая,
Где ты, ясность и туман?
Где дождей слепая стая,
Лета бабьего обман?
Хороши твои обновы –
Зелень ржава и желта.
Да монгол, да тюрк, да Бовы
Три пути не весть куда.
2
Плачут чайки, плачут вдовы,
Орошают листья пруд.
Для боярышни обновы
Лодки лёгкие несут.
Гладит небо, мерит кичу,
Оторочену дождём.
И беда кричит по-птичьи
С вещей радостью вдвоём.
* * *
Когда над землёй багровеет пар
И лёгкого известняка,
Волнуясь, море берёт пожар, –
У моря дрожит рука.
Когда восковой и колючий слеп
Сорняк – и липуч репей, –
Воскресший Христос покидает склеп
В сиянье живых лучей.
И движется мерно тропой фелук,
Дельфинов и облаков.
И море пожар превратился в звук
За двадцать слепых веков.
И стелется звук, и от ран багров,
Встаёт над землёю свет.
И в свете том – рыбаков улов.
И рыбам названья нет.
* * *
Ну куда от тебя подеваться,
Горечь ржавая, сажа-тоска?
Разве песню запеть и набраться,
Чтоб свистела ты издалека –
Маневровым, зелёным, болотным,
Мирно тянущим рыжий вагон?
Или телом вползти чужеродным
В непроглядный прерывистый сон?
Всё равно: на спине, с боку на бок –
Не уснуть, не упасть глубоко.
Неужели своё я отплакал
Тяжело,
несмышлёно,
легко?
* * *
Нужно всего лишь три пальца –
Будет над ширмой времён
Рожа Петрушки скитальца
И колокольчиков звон.
Будет царевна с ручьями
Слёз из громадных очей.
Будет повозка с санями,
Кучер в цигейке своей. –
Ворот горячий и зябкий;
Лампа морозного дня.
Голос из меха и тряпки,
Бога моли за меня!
* * *
Кружатся лестниц пролёты
В снеге стоячем, а мне
Гойи приснились уроды,
Гойи уроды – во сне.
Хрупок мой сон, ненавязчив,
Словно не время мне спать,
Словно в сколоченный ящик
Кукол пора собирать.
Эта – с глазами навыкат,
Этот с разорванным ртом,
Браво, Франсиско, Ваш выход!
Сложите кисти потом...
Смоете охру и сажу,
Лучший возьмёте парик.
Кто нам о смерти расскажет? –
Чей повернётся язык?
* * *
Минувшее в ночь улетает
И тульей фонарной мотает;
Былому не хочется дня –
Былое не любит меня.
А любит оконную встряску,
В субботу – соседскую пляску
И груду стекла на столе,
И зиму в похмельном котле.
Былое котельной дымится
И голубем в небе ютится.
Ему бы скакать всё и петь,
И в зеркало ночи глядеть.
* * *
Мелет мельница жирные зёрна.
И мечта улетает, смеясь.
Чернозём, вороватый и чёрный
И берёзы курчавая вязь.
Этой праздной кладбищенской скуки
Не избыть; уплывая за грань,
Мелет мельница сиплые звуки,
Тишиной забивая гортань.
Подойти – отойти, улыбнуться
И застыть истуканом навек.
И во сне перелётном очнуться –
Неизбывным и жарким, как снег.
* * *
Тутовник, весёлая слякоть,
Чернёны следы на песке.
Сироп убыванья и мякоть,
Бессмертная крона в тоске –
По ягодам, влажному телу,
Разбитому оземь, по нам,
Бродящим без важного дела
По терпким чужим временам, –
По нашим случайным заботам,
Снующим весёлой пчелой,
Как будто нечаянно кто-то
Напиток разлил голубой.
И в медленном братском паденье
И плюханьем оземь – едва
Нам горнее слышится пенье –
И мы различаем слова.
* * *
Для чего мы «бряцаем на лире»?
Просто так... Нам Хайям завещал
Невесомую чашу на пире
И тоску без концов и начал.
Эту сонную хмельную радость,
Грушевидные груди и стан,
И вина золотистую сладость,
В час, когда заскучает тимпан.
Невозможная явь заскучает
И изменится младость в лице –
Этот звук, неподъёмный вначале
И почти невесомый в конце.