Петушок
Петушок, петушок, золотой гребешок,
что тобой в это утро воспето?
Может, неба цветок, может, меда глоток?
Или радость любви, голосистый дружок,
возвещаешь в минуту рассвета?
Кто-то в небо летит, кто-то ищет покой,
кто-то делится светом и словом,
но не видят они, как за дальней рекой
облака набухают небесной тоской
воспаленно и дымно-багрово.
Там в огонь превращаются струи вина,
и текут проливными дождями
из горячей смолы, и грохочет война,
и кровавая чаша до края полна,
и ладони пробиты гвоздями…
Скольких там обезглавят, удушат, распнут,
чтоб не слышать ни вздоха, ни крика.
Там и словом, и делом командует кнут,
и стада человечьи в траншеях пасут,
сберегая для бойни великой.
Только ты все поешь, все куражишься ты
на скаку у тевтонской границы!
Или сердце твое прикрывают кресты,
или пули боятся лихой красоты,
облетая тебя, словно птицы?
Не тебе умирать у Мазурских болот,
как ни бей пулемет из фольварка,
и ни хворь, ни увечье тебя не берет,
и в разливе реки открывается брод,
а в стене – триумфальная арка…
А в России, на месте расстрельного рва
(что предсказан твоими стихами)
лебеда, одуванчики и мурава,
а над ними плывет и плывет синева,
провожая века за веками…
Африка
Крикнул из последних сил
исполинский слон,
словно ангел вострубил
о конце времен…
Три ствола, двенадцать ран,
алая заря…
Колыхнулся океан,
дрогнула земля.
И закатные лучи
хлынули в потир,
закатили палачи
абиссинский пир,
оставляя за собой
прокаженный тлен,
чередуя пьяный вой
с хохотом гиен.
Красоту прожечь дотла
серостью свинца,
обрубить крыло орла,
удавить певца,
осквернить разливы рек,
хлевом сделать храм –
научил двадцатый век
дьявольским делам.
Мы не льем горючих слез,
покидая дом,
мы не видим больше звезд
в небе городском,
нас уже не поразят
символы времен,
мы забыли, кем был взят
гордый Илион!
Где же дивный мир стиха,
на какой земле?
Это песня петуха
в предрассветной мгле,
зарево весенних гроз
в кружевах ветвей
и огни огромных звезд
Африки твоей!
Купол неба голубой,
как Сикстинский свод,
оглушительный прибой
океанских вод!
Негасимый Божий свет
счастья и добра,
совершенный, как сонет
Дантова пера.
Снежный ноктюрн
Как много ночь крадет у старика!
Спешит и спотыкается строка,
мечты летят, ее не дожидаясь,
и, расстилая саван для стиха,
поземка веет, призрачно тиха,
холодная, и ведьмовски седая.
Скрещением Чукотки с Колымой,
что издавна рифмуется с тюрьмой,
рождаются пласты сухого снега.
Они хоронят побледневший юг,
и тонут острова Антильских дуг,
и тучи разрываются с разбега!
Мучительно вползают ледники
на города, и страшно далеки
заливы угасающей Эллады,
Леванта помертвевшие моря,
и догорает черная заря
в заиндевевших колоннадах…
Как горько истощение Земли,
чьи ландыши и лотосы в пыли,
чье будущее, стертое забвеньем,
лежит, как бесконечный белый лист,
и осыпаются под вой и свист
веков и стран ржавеющие звенья…
А ночь идет, и плещут волны снов,
и поднимают паруса стихов
несовременной юности фрегаты, –
наш бедный мир услышан и прощен,
и океан души пересечен
судьбой поэта, странника, солдата.
И удивишься, как они просты,
мелодии любви и красоты,
почти забытые в бумажном вздоре…
Молчи, душа, и горе не пророчь!
Как много подарила эта ночь,
седая, словно раненое море…
Миры огромных звезд и снежных гор
переполняют сердце, словно хор
стихий и ангелов небес и тверди.
Тебя он слышит, и тебе поет,
и музыка свершает свой полет
быстрее сна
и выше смерти.
Апокриф
Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, -
был в тот день великий праздник, колокольный звон.
Все село тогда молилось, пели алконостами
литургийные стихиры, праздничный канон.
А когда накинул вечер покрывало мглистое,
все сельчане собирались у огней лампад,
и внимали благодати, и молились истово,
и горел закатным златом тихий листопад.
Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме он...
Он сидел в избушке старой на краю села,
где над маленьким ребенком голубицей раненой
пела песенку сестренка, пела и звала...
И апостолы внимали, словно откровению,
и сложили в красный угол хлебы и гроши
догорающему слову, тающему пению,
незаученной молитве, голосу души.
