Сине - белое
Греция стелит свои пространства,
вот где и впасть бы в подобие транса.
Солнце так ярко горит апельсином,
парус на море, белый на синем.
Радуйся, раз ты пока живая!
- Рана болит ещё ножевая ? -
- Эх, как же много живым вам нужно! -
ласковый ветер резвится южный.
Что ж, человек, существо ты такое -
редко впадаешь в чувство покоя.
Мало тебе этой щедрости моря?
Бури боишься, помнишь о горе?
Перепиши нашу память, море!
Мы подчинимся тебе, не споря.
Будем довольны своим уделом -
белым на синем, синим на белом.
Ариадна
Ариадна, нить твоя прочна,
смело в лабиринт войдёшь сама.
ТВОЙ в чудовище вонзится меч,
и ТЕБЕ во мраке пламя жечь.
Ты пройдёшь назад весь лабиринт,
отбивая в танце сложный ритм.
И на свет - хоть это не понять -
выведешь чудовище опять.
Марсий
В птичьих трелях и весеннем гаме
странные охватывали мысли:
не беседуй и не спорь с богами,
стороною обходи их выси.
Музыканта помнишь - звали Марсий -
словно бог, играл он на свирели.
Даже хищники: орлы и барсы,
слушая его, от счастья млели.
Забывали про свою охоту,
прекращали разрывать добычу.
Ради светлой и высокой ноты
не хотели упиваться дичью.
И про это мерзкая гиена
настучала богу Аполлону.
Бог искусств, прекрасный и надменный,
как известно, к поединкам склонный,
вызывает Марсия сразиться
и за струны дергает кифару.
Гнев его, как водится, неистов,
музыканту назначает кару.
И молчат запуганные звери,
не противясь произволу божью,
смотрят, как с жестокостью безмерной
с Марсия живьём сдирают кожу.
Лучшим стихам
Эти строчки по жести скребут и скрежещут,
словно гвозди вбивают военные сводки
о потерях в боях. Очень страшные вещи
сообщают бесстрастно, безжалостно, четко.
Ни любовной в них темы, ни ярких метафор,
никаких в них прикрас, никакого ажура.
В них ударная правда, а правда - не сахар.
их чурается гладкая литература.
В них куски вместе с мясом вырванной прозы,
а не птичкины трели , не акварели.
Это чьи-то невыплаканные слёзы.
То, что не напоказ. Это тайны сквозь щели.
Эта стыдная правда разит прямо в сердце,
убивает и в землю тебя зарывает,
распинает, устраивает Освенцим.
Эта строчка свистит, словно пуля шальная.
Но когда ты валялась на плахе десятой,
и врачи отворачивались в бессилье
от тебя - бессловесной, раздавленной, смятой -
лишь такие стихи поднимали, лечили...
Пьеро
На книгу стихов “Чёрная дыра”
Безнадёжно грустный, несчастный Пьеро,
заточи перо, погрузи в нутро,
обмакни его в беззащитность души
и бесстрашно пером свою жизнь опиши.
И тогда мы узнаем, что это о нас,
хоть стихами своими ты нас и не спас.
Тот, кто был одинок, был, как ты, одинок,
кто любви не дождался, как ты, изнемог.
На тебя кидался, как волк, техно-век,
но ты в каменный век замыкался навек.
Вызывал ты ухмылку и даже смех,
ядом стал для тебя первородный грех.
И любовь, как чудовище, лезла из дыр.
Больше ты не Пьеро! - Козлоногий сатир!
Ты пускался с чудовищем этим в пляс,
ты дешёвую девку тащил на Парнас.
Шарль Перро, куда подевался Пьеро?
Разруби веку-волку его нутро,
объясни нам, как из-под такого пера
беспощадно чернеет, как деготь, дыра.
Бессонница
Батюшка Сон, почему ты меня покинул,
бросил одну на съедение бездне ночной?
Зубья её стальные грубо врезались в спину,
страшное вытворяют с бедной моей головой.
Прячу себя от бездны, лицом зарываясь в подушку,
тщетно в пуховом прахе разыскиваю покой,
но лишь ещё плотнее накатывает удушье,
ужас сжимает горло жилистою рукой.
Батюшка Сон, это кто насылает чудовищ,
вырванных прямо из яви, кошмарной сплошь?
Я так хочу перерыва, приди на помощь,
мне забытья так желанна священная ложь.
Как я ни жмурю глаза, зажимаю уши,
вижу и слышу настойчивый мунковский крик.
Берег ли мой размыт, мост подо мной разрушен?
Я перестала, увы, любой понимать язык.
Лучше бы я заполняла усердно страницы романа,
чем с боку на бок ворочаться, тёмная ночь.
Лучше бы я зубрила на память суры Корана,
чем ядовитую воду в ступе толочь.
Неотвратимо крадется убийцею утро,
резко над горлом заносит заточенный нож.
Жертвой теракта валяюсь, слипаются кудри -
даже стишка после смерти моей не найдёшь.
Река плача
Без гнева и пристрастья, как Тацит,*
я подводила сущего итоги.
Казалось мне, что не Гудзон - Коцит*
нес воды рядом, и молчали боги.
Ко мне на помощь божества рука
не простиралась. Долго слёзы пряча,
жила, где полноводная река
была той самою рекою плача.
Во тьме ночи так страшно торжество
болезней, горя и людских пороков.
И ни герой, ни гений ничего
не в силах сделать с наступленьем сроков
ухода в никуда, во мрак, во тьму,
где все победы ничего не значат.
Творится неподвластное уму,
и сильный, как и слабый плачет, плачет.
Да, это пострашней, чем забытьё
когда-то мной преодолённой Леты.
После неё возможно бытиё,
в котором есть и добрые приметы.
Но если пред тобой река Коцит,
отчаянье кромешное настанет.
И только слышишь ты: "That’s it. That’s it."
И ужас, ужас, ужас, нарастает.
*Публий Корнелий Тацит - древнеримский историк, автор знаменитой фразы “без гнева и пристрастия”.
*Коцит - “река плача” , одна из рек подземного мира.
Тернии
Haec domus Uraniae est: Curae procul este profanae: Temnitur hic humilis tellus: Hinc itur ad astra
(«Это дом Урании. Идите прочь, профаны! Здесь унижают ничтожную Землю: отсюда поднимаются к звёздам»).
Надпись на здании обсерватории Вильнюсского университета
Здравствуй, моя любимая древняя Альма-матер,
дай бесплатно пройти мне снова твоими дворами.
Может, не попадаю больше я в твой фарватер,
дай побывать в прошедшей юношеской мелодраме.
Крепко от внешнего мира твои защищали стены,
ничтожествам, всяким профанам они объявляли: “Прочь вам!”
Стены твои герметичны, поскольку стары и толстенны,
от пошлого серого мира оберегали прочно.
Внутри этих стен попирали мы ничтожную землю,
каждый день совершали восхождение к звёздам.
Опыт тех восхождений дорог и неотъемлем,
мы, птицы высоких полётов, вдыхали разреженный воздух.
Но вот Альма-матер нас выронила - больно было падение,
теперь нас земля унижала: уныние, труд Сизифов,
тернии, тленье, терпение, отсутствие доблестных мифов -
на всех путях нам per aspera, колючки и ... тернии, тернии…
Сказка о корабле
Что это?... Призрак... Сон...
Корабль в двадцать палуб
был, словно пух, несом
прочь от нытья и жалоб.
Он уплывал в лазурь,
насквозь пронизан светом,
не опасаясь бурь
великолепным летом.
От суеты спасён,
от занятости делом,
приподнят, невесом
плыл облаком он белым.
Сиял, мечтаний полн,
в лучах перед закатом,
едва касаясь волн
нежнейшею токкатой.
Он весил тыщу тонн,
но, как пушинка, лёгок.
От яви отрешён
его воздушный облик.
Лишь с берега корабль -
волшебное виденье.
Боготворишь, как раб,
вдали его явленье.
На деле ж там - толпа -
семь тысяч пассажиров -
прожорлива, глупа
семь дней бесилась с жиру.
Я тоже там была,
пила свой мёд немало.
Сласть по губам текла,
да в рот не попадала.
День Колумба
Помнишь, мы встретились в день Колумба,
ярко пестрела цветами клумба;
ты же - увы - не дарил цветов,
сентиментальных не тратил слов.
Все за тебя мне сказали краски
этой индейской волшебной сказки.
Алая договорила листва
в пышном сиянии божества.
Я догадалась по всем уликам,
что оказалась пред чем-то великим.
Ты не Америку мне открыл -
мир совершенно другой отворил.
Все в нём исчезло - пространство и время -
будто от капли ведовского крема.
Не было грязи, эпох и границ -
только священный трепет ресниц!
Нью Йорк
Кто сказал, что этот город был задуман на Сатурне?
Он вполне черты земные в здания свои вобрал.
Он готических соборов развивая дух культурный,
до гигантского размера их нарочно раздувал.
Чтобы вечно этот город праздновал веселый Christmas,
зажигал ежевечерне пестрые свои огни,
башни щедро изливают всеимперский свет лучистый,
как рождественские елки возвышаются они.
А мосты вокруг развесили исполинские гирлянды,
электрическим свечением затмевая небосвод.
Этот город, как феерия грандиозного гиганта,
разыгравшейся фантазии беспокойный плод.
Вот внутри стою, как щепочка, посреди его ущелий,
этой готики с язычеством перепутанную мощь
ощущаю на предплечьях тяжело и так несмело
и с надеждой робкой вглядываюсь в отодвинутую ночь.
Но не смеют в этом небе зажигаться даже звезды,
пред искусственным сияньем меркнут даже их права.
И мне горло перехватит сквозь рекламы резкий воздух,
но едва ли он задушит русские мои слова.
Лишь Луна над ним сверкает томным светом отраженным,
и по небоскребам стройным льёт потоки серебра.
Перед декадентским блеском я стою завороженно:
у Луны вполне хватает этого добра.
Иллюстрация: Константинос Партенис "Музыка", 1920 г. (Κωνσταντίνος Παρθένης Μουσική)