Блины
Блины - это символ медового жаркого лета:
полуденный зной кипятит облаков молоко,
желток разлетается каплями ясного света
и в масло полей утекает легко.
Но странное дело - на солнце блины не похожи
ни чуточки, разве что круглой, по циркулю, формой.
Однако кругла и луна. Ноздреватою кожей
она на оладью похожа - бесспорно!
И если подумать - блины и оладьи вкуснее
под вечер, когда разгорается в небе луна,
и дальний закат в облаках постепенно темнеет,
и свечи горят, и в душе тишина.
И в жарких блинах отражается ласковый отсвет
угасшего солнца, ушедшего лета, увядшего сада,
огонь поминания, тающий в пепле сиротства,
вечернего чая покой и отрада.
Вечерняя память о самом простом и высоком
в небесную свежесть ушла теплотой земляной,
и лунное тесто, пронизано солнечным соком,
румянится на сковородке ночной.
Руан
Дышало утро холодом вокзала,
белели окна и бледнел неон,
фантазия свой вензель вырезала -
златой грифон, серебряный сион,
и в синеве готические шпили
я чувствовал за пеленой седой,
и каменные ангелы кропили
брусчатку улиц снеговой водой,
и плыл собор полотнищем узорным,
спадающим из солнечных высот,
где сам Господь разбрасывает зерна
и по лазури облака пасет.
Бергман
Ах, мистер Бергман, жизнь проходит
не наизусть, а навсегда,
трубят на рейде пароходы,
гремят по рельсам поезда.
На фоне праздничной Ривьеры
в полнеба плавится закат,
и красит волны в цвет мадеры,
созревшей сотню лет назад.
А действие идет к финалу,
но не становятся новей
ни блиц огней, ни звон бокалов,
ни шелест пальмовых ветвей.
Ах, мистер Бергман, дух и тело
останутся, как ни смешно,
видением на черно-белом
экране старого кино.
На нем все горестней и ближе
истории, которых нет
ни в Касабланке, ни в Париже,
ни в комнате, где гаснет свет.
И режиссер уже не волен
спасти любовь, развеять грусть...
Кино подобно старой боли,
запечатленной наизусть.
***
Отлогий праздничный поток
осеннего заката,
удары сердца между строк –
летучее стаккато...
В зарю и радость погружен,
ещё не тронут болью,
встречаю бархатный сезон,
фламандское застолье.
Здесь каждый день как сочный плод
румян и полновесен,
здесь полноцветие красот
и полнозвучность песен;
любовь играет сединой
как ветер спелой нивой,
а молодость всегда со мной –
ей без меня тоскливо!
***
Во сне заплачешь, бедный и влюблённый,
от холода и жалости дрожа,
а ветхий сумрак, солнцем опалённый,
бежит и тает... Как свежа душа, –
она глядит доверчиво и прямо,
запоминая светы и цветы,
и чуть робеет, как у двери храма
в предчувствии любви и красоты,
и, ожиданием переполняя
всю суть свою, до края и вдвойне,
внезапно просыпается, больная,
саму себя забывшая во сне...
Где явь? Где сон? И кто ты в самом деле?
Добыча для суккубов и сирен?
Гомункул, похороненный в постели?
Денницей обронённый соверен?
Ответов нет. Флюиды и фантомы
колышутся, и тишина темна.
А ты, душа, стоишь у двери дома,
роняя на порог изнанку сна...
***
Солнышко мутовки на сосновом спиле
светом прорастает из ушедшей были.
Чем седее бревна, чем древней венец,
тем светлее золото годовых колец.
Так и мы с тобою сквозь лета и зимы
прорастем любовью, прорастем любимым.
Смолкой золотою в солнечном бору,
для тебя заплачу я, и с тобой умру.
Сумерки
Смеркается день, расплетается нить,
и хочется плакать, и хочется пить
молящую музыку гласных, –
слетающий, тающий, солнечный сок, –
так малый росток раздвигает песок
неслышно, смиренно и ясно.
И вешней водицей весенний покой
кропить, и грустить над ушедшей строкой,
растаявшей снегом, уплывшей рекой
на север, где небо жемчужно...
Прости и забудь задохнувшийся крик,
шагни и оставь за спиной материк, –
ни капельки больше не нужно.