* * *
Бог бедности живёт в твоём селе,
а то село так далеко
от рая...
Живёт он в хлебных крошках на столе,
которые потом в ладонь сбирают.
Хозяйка в сенцах, лампою светя,
встречает вас доверчивой улыбкой...
Глухонемое дикое дитя
там прячется за печкой, как улитка.
Там за пустым обеденным столом,
торжественно присев поближе к свету,
старик в очках с надтреснутым стеклом
читает прошлогоднюю газету.
О, сколько их пропало, отжило,
ушло на кладбище за дальним перелеском...
Прабабка здесь вздыхала тяжело –
вздох до сих пор тревожит занавеску.
Послевоенная пивная
Михаилу Грозовскому
Пока несётся гул рекою,
струёй по кружкам пиво бьёт,
пивнарь мясистою рукою
копейки скользкие берёт.
Стекло темнеет постепенно,
за кружкой тянется рука.
И оседают клочья пены
на запотевшие бока.
И пахнет изморозью свежей...
И стонет жаждущий питок –
в гортани пересохший держит
слюны и воздуха клубок.
Рукой тяжёлой, непослушной
несёт питьё на мокрый стол,
и соль кладёт на обод кружки,
как будто каменщик раствор.
Потом, сощурившись потешно,
он жадно пьёт в единый дых.
И ходит вверх и вниз поспешно
щетиной тронутый кадык.
Веселье головы дурманит,
и люди плачут и поют...
Пивнушку Фельдмана сломали,
и стало скучно, как в раю.
Послевоенный стекольщик
Плоский ящик несёт за спиною
и кричит он опять и опять,
той далёкой-далёкой весною:
«Кому звонкие стёкла вставлять?»
Ах, стекольщик, помедли минутку –
босиком за тобою бегу.
Я твои заскорузлые руки
до сих пор позабыть не могу.
Вот военная музыка смолкла
и закончен победный парад.
И волшебные светятся стёкла.
И волшебные окна блестят.
В грустных рощах брожу одиноко –
сколько чистой воды утекло.
И чернеют провалами окна,
только некому вставить стекло.
Я, наверно, уже не отвыкну –
буду долго ещё вспоминать
ту весну и далёкие крики:
«Кому стё... кому стёкла вставлять!»
* * *
Крылышки из воска –
чистая слеза.
Синяя стрекозка.
Чёрные глаза.
Ты чего летаешь
в поле поутру...
Постепенно таешь
на сухом ветру.
Весело играя,
ты, под птичий гам,
из какого рая
залетела к нам?
* * *
Воздух такого хмельного разлива
к нашим воскресным пришёл берегам...
Женщины пахнут «белым наливом».
Яблоки падают к нашим ногам.
Нету от яблок пощады и спасу:
ветки хрустят в палисадниках - там
яблоки грохают в крышу террасы,
катятся вниз по железным листам.
День девятнадцатый. Август сегодня.
Солнце сегодня – аж слёзы из глаз...
Преображение это...
Господне!
Преображение. Яблочный спас.
* * *
На златом крыльце сидели
две наивные тетери.
И одна хотела хлеба,
а одна хотела славы.
И одна тетеря слева,
а одна тетеря справа.
Целый век они сидели
и наивно песни пели.
А потом под своды склепа
положили их исправно:
и одну тетерю слева,
а одну тетерю справа.
«Как талантливы тетери!» –
говорят о них теперя.
Малаховский рынок
Малаховский рынок. Малаховский рынок:
две тыщи сапог и три тыщи ботинок.
Две сотни галош, два десятка лаптей.
Две тыщи старух и голодных детей.
По кругу летают вороны и галки
и солнце сверкает, как бублик на палке.
Толпа наплывает от самых ворот –
гудит и играет, как водоворот.
Зять волоком тащит бычка за козою,
и сваху, и тёщу со рваной ноздрёю.
Как рыба в затоне, снуют уркаганы:
держите пошире мешки и карманы!
Безногий сидит на земле меж рядами;
три карты лежат, словно в «Пиковой даме».
И голос далёкий, сквозь запах овчины:
– Картину купите! Купите картину!
На платьишках латки, на кофточках латки.
И всюду лотки, и лотки, и палатки.
Как бельма белеют молочные банки.
Хлеб чёрный ломтями и в чёрных буханках.
Стою на углу я, худой, заикастый:
– Купите, пожалуйста, «Русские сказки».
А рядом проходят конвойный и пленный...
Малаховский рынок послевоенный.
Река Пехорка
Река течёт...
Течёт река веками,
не забывать о времени велит.
Прозрачными холодными руками
она прибрежный камень шевелит.
Когда река проходит между ив,
под деревянным мостиком горбатым,
то водоросли волосы свои
расчёсывает гребнем суковатым.
Напоминает устье кисть руки,
которая стареет-увядает...
Река впадает
в темь Москвы-реки,
как будто бы в беспамятство впадает.
Гаврила
– Посмотри, какой денёк,
голубь сизокрылый,
может, сядем на пенёк?
– Ну, – сказал Гаврила.
– Перекусим, друг мой милый,
выпьем за удачу.
– Ну, – сказал тогда Гаврила
и достал прозрачную.
Осыпается листва –
чуть не завалила
дорогие существа:
лошадь и Гаврилу.
– Ты мне снишься по ночам,
рваное ты рыло...
А Гаврила промолчал –
захрапел Гаврила.
* * *
Жил на свете Арво Метс.
Арво Метс.
Он стихи писал по-русски
и немного по-земному.
А в стихах светило солнце.
А в стихах шумело море.
Звонко девушки смеялись.
И еловые иголки
подбирал он у дороги,
чтобы сердце не кололо.
А в конце восьмидесятых
в опустевшем «Новом мире»
он бродил по коридорам,
как дневное привиденье.
На пиджак его потёртый
осыпалась штукатурка,
как былая позолота
от несбывшихся времён.
– Вы ко мне? – спросил он тихо.
– Я не к вам! – сказал я тихо.
Виновато улыбнулся
одинокий Арво Метс.
Он когда-то был счастливым.
Ну конечно, был счастливым...
Ах, каким же был счастливым
бесподобный Арво Метс!
И в стихах светило солнце.
И в стихах шумело море.
Звонко девушки смеялись.
И еловые иголки
подбирал он у дороги,
чтобы сердце не кололо.
А потом его не стало...
И еловые иголки
деловые муравьишки
подбирают у дороги,
чтобы сердце не кололо.
Ночная серенада
Я гуляю по дорожке.
Ветерок ночной сквозит.
Из открытого окошка:
«Eine kleine Nachtmuzik»
Сколько чувства и эмоций,
Сколько страсти и скорбей...
Это Моцарт? - Это Моцарт –
Это Вольфганг Амадей.
Загляну в окно неловко
И увижу силуэт
Романтической головки
Ностальгирующих лет.
Ничего теперь не надо –
Под деревьями иду,
Где «Ночная серенада»
Разливается в саду.
Сколько чувства и эмоций,
Сколько страсти и скорбей...
Это Моцарт?.. Это Моцарт –
Это Вольфганг Амадей!
Клаус Тринкен
Пахнет варом, пахнет кожей.
Трубка старая чадит.
Клаус Тринкен – наш сапожник,
В синей будочке сидит.
Кот млеко лакает с плошки,
В клетке перья чистит птах.
Каждый день – какие ножки! –
У сапожника в руках.
Что-то пилит, что-то режет,
Молоточками стучит.
А зубами гвоздик держит
И мелодию мычит.
В воздух туфельку подбросит,
И, своей работой рад,
Поцелует её в носик
И поставит на парад.