Поп-корн
Порочный брат Али-Бабы, Касим,
при виде злата потерял свой разум,
и, наглухо забыв пароль "сим-сим",
всех круп названья перечислил сразу.
Но не открыли потаенных врат
ни просо, ни горох, ни чечевица, -
замка неумолимый аппарат
не соизволил и пошевелиться.
Гассан Абдуррахманыч ибн-Хоттаб
(хотя и джинн, но человеколюбец,
кувшина медного покорный раб,
как змий зеленый в перегонном кубе)
в те годы был свободен и силён,
и, пожалев несчастного Касима,
пароль пещеры переделал он,
плеснув тем самым в печку керосина.
И радостно как пионерский горн,
сильнее, чем попсовая "фанера"
Касим протяжно заорал - "Поп-корн!" -
и отворился выход из пещеры!
Хотел Касим из ближнего мешка
черпнуть на память горсточку алмазов,
но самоцветы, злато и шелка
неведомо куда исчезли сразу...
Пещеру наводнил какой-то хлам:
шары, петарды, радужные флаги...
Уныло зеленели по углам
тугие пачки резаной бумаги...
А запахи - поп-корн и доширак -
повеяли стандартно и глобально,
и мы с тобой, читатель, кое-как
пришли к финалу повести печальной.
Хоттабыча отправил Сулейман
в опалу, то есть в горлышко кувшина,
и поминал шайтаном атаман
в Америку сбежавшего Касима.
Счастливый грошик
Подайте квотер (мы на Бога уповаем!),
счастливый грошик, неразменный никель,
и повезет меня слоноволикий
Ганеша на летающем трамвае,
и станет небо звездным ипподромом,
и будет квотер ставкой в одинаре,
и сменит Ной Харона на пароме,
и контрамарку выдаст каждой паре.
И угостит рука дающего плодами
смоковницы из гефсиманской кущи,
и сущее откроется грядущей
любовью в оживающем Адаме,
и пусть меня умоет медом Один,
рождая звоны серебра из глины,
и летний ветер, сладок и свободен,
повеет зверобоем и малиной!
Счастливый грошик, братик солнечного диска,
китайским яблочком блеснет в ладони,
а если тень луны его догонит,
минутой позже золотые брызги
прорежут сумрак, и откроет Брахма
свой третий глаз, и отвернется демон,
зардеет серп, и, не успеешь ахнуть,
как ветхий мир окажется Эдемом.
Космосоветск
В городке Космосоветске,
на окраине Ополья,
где луна висит как нэцке
на невидимой струне,
где поклонники Кобзона,
собираясь на застолье,
шумно слушают шансоны
и трубят о старине...
там початая бутылка,
словно хоббита жилище,
там пронзительно и пылко
о банальном говорят,
и усваивает печень
суррогат духовной пищи,
и, хотя похвастать нечем,
все выходят на парад.
Я и сам оттуда родом,
неразумный, легковерный,
и плетусь, не зная брода,
через полночь, наугад,
собирая по крупицам
наше счастье, наши скверны,
наши мятые страницы
экзекуций и наград...
И грущу, и негодую,
и оплакиваю память, -
на осеннем ветродуе
обреченную свечу,
и пока дорога длится,
и в ладони вьется пламя, -
не могу остановиться,
а вернуться не хочу.
Пифагоровы шорты
В эпопее решительных мер и химер,
в канонаде безумия (третьего сорта)
от гармонии чисел и музыки сфер
уцелели одни пифагоровы шорты.
Но и с ними беда, ибо сумма штанин
ну никак не сравнится с объемистым задом,
и спускаемся мы с оскверненных вершин
к сильным мира сего, раздающим награды.
И, как малые дети, за шиш мишуры
расстаемся с любимым, лобзаемся с чертом,
и вбегаем в огонь, словно рой мошкары,
подтянув до пупка пифагоровы шорты.
Певчий дронт
Дронт - это очень большой, к сожалению, вымерший голубь.
Чтобы его описать, надо много частиц и глаголов.
Он никогда не умел ни порхать, ни парить,
не демонстрировал он буревестника наглую прыть,
не красовался роскошным хвостом, оперением пестрым,
шпорами не щеголял, не имел двухметрового роста.
Увалень толстый, не мог он, как страус, бежать,
и недоступна была лебединая гордая стать...
Что с ним случилось? Он стал капитанским салатом,
полдником боцмана, или закуской пирата.
Птичку жалея, фантазией странной живу, -
певчего дронта услышать хочу наяву.
Песню о небе, звучащую жаждой и болью,
горький и нежный напев о несбыточной воле,
о недоступной мечте, о бессильном крыле,
о беззащитном гнезде на кровавой земле.
Так и поэт - все поет, но совсем не летает,
лишь провожает стихами бакланов и олушей стаи.
Живо попрячутся все - кто за море, кто ввысь,
только певцу не взлететь, не уплыть, не спастись.