* * *
Нам кажется: все бедствия с небес
обрушились уже бесповоротно.
А я сижу на кухне и дремотно
ласкаю котофея. Что ж, облез,
а всё-таки мурлычет. Повезло
в такую зиму дворникам, покуда
одни дожди. Но понимаем худо
что приключилось. Эх ты, ремесло
поэта ничего не прояснит,
а всё же выдам рыбы котофею,
себе вчерашний сырник разогрею
и рифму подберу на «паразит».
Ну что же, есть ошибка, может быть,
в таинственной природе человека:
ему нужна трава для оберега,
ещё любовь, ещё для ворожбы
немного слов и очень много снега.
* * *
Никто не знает, как случилось,
но жизнь со смертью обручилась.
Январь болит, как буква «А»:
ай, как седеет голова!
Вон под окном идёт прохожий,
на крик о помощи похожий,
а снег ложится, как строка
«мы поживём ещё пока».
Пока в цене простые вещи,
пока любовь, как перебежчик,
ещё скрывается среди
живых. Гляди, она, гляди,
везёт на саночках ребёнка!
И время — только перепонка,
во тьме дрожащая слегка:
вот мы, а вот уже рука
того, кто Господом зовётся.
Снежок над саночками вьётся,
ребёнок хнычет, мать смеётся:
— Ну что, допрыгался? Ага!..
* * *
Через девять лет семейной жизни
от её начала сохранился только
коричневый болоньевый плащ и…
Стеклопакет откроешь, глядишь на снег,
синий при свете синего фонаря.
Кошка бежит к подвалу — кошачий бег
так не похож на время: всё было зря —
всё, что мы тут навертели с тобой. Гляди,
все перевалы, озёра, далёкий край.
Бедному сердцу тесно в твоей груди —
ангел мой, девочка, нежная, не умирай!
Может быть, мы ещё перейдём на ты
с временем этим? Откроет подвал таджик —
за деревянной дверью вчерашний быт:
велик и лыжи. Кабель четыре Джи
свёрнут за дверью чёрным удавом. Я
пыль оботру с трубы и достану плащ
рваный, болоньевый. Так-то, мой свет! Ничья!
Девять на девять... Счастье моё, не плачь!
Стеклопакет откроешь, глядишь во тьму,
бурый листок прижался в углу к стеклу.
Жили как жили. Надо простить Ему
всё, что не так сложилось. Прости. Люблю.
* * *
Выхожу один я на пустырь,
зимний воздух — крепкий нашатырь,
и горит звезда над стадионом —
Поллукс? Бетельгейзе? Альциона?
рукоять Ковша? По пустырю
я иду, кому-то говорю —
ангелу? апостолу? монаху? —
«Где же милосердие? На плаху
лучше бы! На виселицу! В пасть
львиную!..» Но нет ответа. Часть
космоса, Московия. Как трудно —
жить ли? Выживать ли? Поминутно
резать по живому эту нить!
Крупной болью небо присолить,
гулкое — отзывчивее бубна,
яркое — скажу —
как лазурит!
* * *
Кукушкин горицвет и лютик луговой.
А солнце над моей усталой головой,
как неусыпный глаз в немой голубизне —
в неописуемой, необоримой, не
знакомой с темнотой — упрямо превозмочь
с бестрепетным лицом звезда умеет ночь.
Лежу на дне травы, качаю башмаком
и думаю, каким живу я дураком
и дураком умру. И там увижу Твой
чистейший небосвод, кристально-голубой.
Зато вот этот свет, июльское тепло,
и в голове моей волшебное стекло
поэзии всегда усиливает жизнь.
И горицвет горит, и голубеет синь,
и воспаряет дух, и серебрит висок,
и мотылёк летит, как белый лепесток.
* * *
Дивный, странный мир! Я думаю: «На Земле,
о, любовь — поразительно — всё, что надо!»
Утопает сосновая тишь во мгле,
роща — стройная, древняя колоннада.
Потому, что ты — это свет, отрада,
как на каждый выдох приходит вдох,
соловей выводит коленца, ох…
Неизбежна жестокая старость, печаль, утрата.
Мир — суровое место, но всё же совсем неплох.
Лик луны отразила речная гладь,
в майской кипени яблоня у излуки.
А покамест на брёвнышко рядом сядь,
согревай, как тысячи-тысячи лет назад,
кружкой чая озябшие, в цыпках, руки —
буду, буду я нежные целовать!
* * *
Близилась ночь. Замыкала уста
хвойная тишь муравьиного братства.
Ты говорила: — А если проста
формула счастья? Допустим, расстаться…
— С чем? — Да со всем: с чепухой, с барахлом,
да и со страхом. — Шушара, конечно!
Мы замолчали, прислушались: Он
звёзды зажёг и, казалось, так нежно,
бережно всё мироздание длит —
даже склоняет молиться и плакать
чёрное озеро, красный гранит,
Веспер, над лесом встающий из мрака…
* * *
Выйдешь во двор умыться —
в бочке плывёт звезда.
Что ты, моя водица?
Где ты, моя беда?
Небо. Аз, веди, буки.
Месяц блеснёт, как нож.
В холод погрузишь руки,
и на лицо плеснёшь.
Прыгнет звезда под ноги —
как светлячок, в траву.
Смертью, тоской о Боге
я поклянусь:
— Живу!
* * *
На зеркале вод голубая звезда,
в костре уголёк золотой,
и соком земли набухает груздя
кружок, тишиной налитой.
Послушай, послушай, как сердце стучит —
не здесь, а немножко правей!
Плотвичка на вертеле сытно шкворчит,
ползёт по руке муравей.
В траве пробежала полёвка, шурша,
и скрипнуло дерево… Что ж,
когда мы с тобой… но конечно, душа,
конечно, недаром живёшь.
* * *
Ах, я не знаю волшебное слово —
только обычное, смертное… Рыж
берег сосновой прохлады ментоловой.
Тихое озеро — жидкое олово,
щука плеснула, качнулся камыш.
Вот костерок затрещит, и напишется:
«Дерево… птица… бессмертник-цветок» —
«Музыка слышится… Облако движется…».
Ах, я не знаю, как воздух колышется —
только обычное, смертное: Бог!..
* * *
В озерце тревожно кричит чируха,
бьёт в ладоши, плещет, звенит ручей,
тёмный зверь в низине вздыхает глухо —
голос жизни чуткое слышит ухо
в тишине угрюмых лесных ночей.
Чу, сосновый — ах, сердца ещё жарчей —
затрещал костёр посреди поляны.
Тени густо прячутся по кустам,
меж берёз клубятся во тьме туманы.
— Тише! Слышишь? — палец прижал к губам.
Захрустел валежником лось и… — Ну-ка,
заскрипело дерево!.. Слышишь? Вот,
в камышах опять плесканула щука.
Дорогая, Совушка, кто живёт
посреди вот этого счастья, очень
одинок, но любит зато сильней
человека рядом, тёмную дрожь ветвей,
тень присутствия Бога. Житково. Ночи
на земле. И звёзды поют над ней.