ПЕРВЫЕ ЗАМОРОЗКИ
Ночью кто-то тёмный и без имени
так дохнул, что ахнула земля,
и трава, подёрнутая инеем,
выцвела и мигом замерла.
Тянет дымом, и пронзает холодом.
Обрывает листья ветер злой.
Всё, что лишь вчера сверкало золотом,
под ноги осыпалось золой.
Солнца нет, и облаками хмурыми
набрякает низкий небосклон.
И летят над мрачными гравюрами
вопли растревоженных ворон.
НОЯБРЬ
Снежок над кварталами кружит,
прохожий шагает бодрей,
и вмерзли в стеклянные лужи
слепые огни фонарей.
Моя телефонная книжка
сравнялась с ноябрьской листвой.
Раскрою ее по ошибке:
да есть ли здесь кто-то живой?
Смешались знакомые лица,
нарушился весь алфавит,
из пыльной обложки страница
слетает, уродуя вид.
Так пишется мой мартиролог,
затянутый мой некролог.
И только какой-нибудь олух,
а с ним и отчаянный лох
на месте случайно остались
и числятся в мире живых,
внушая тревогу и жалость
тому, кто к новинкам привык.
Как листья, гонимые ветром,
как эти обрывки бумаг,
они разлетелись по свету
иль сгинули где-то впотьмах.
И время, как имя, истлело.
Но я здесь когда-то жила.
Блуждаю по улице белой,
пытаюсь дожить до тепла.
***
Столько праздной болтовни,
столько неизбывной чуши...
Хоть улыбку натяни,
притворись, что станешь слушать.
Речи бойки, что горох,
но богаче содержанье
в марше кирзовых сапог
или в лошадином ржанье.
Кружит ссученная нить
и отматывает дебет.
Невозможно повторить
гениальный детский лепет.
ДЕКАБРЬ
Засилье декабря.
Тоска, усталость, лень.
Под ворох одеял забиться хочет тело.
Спать, в спячку до весны...
И все короче день:
проснулся и зевнул, мигнул – уже стемнело.
Укутаюсь в пальто, платок, листок, свернусь –
знак бесконечности –
зародышем, креветкой.
Остыну – зачеркнуть - останусь и вернусь
жемчужницей на дно
и в лес
зеленой веткой.