***
Так люди говорят: по-милому хорош.
Таков уклад замкадовского быта,
когда, по коридору улиц, ты идёшь
от общежития до общепита.
Вдыхаешь запах трав, настоянный раствор
на дымке влажной, на росе вечерней...
Чем меньше города, тем горше их родство
со всем, чего коснулось отреченье —
с годами, что текли быстрее ли, острей
иных событий, поздних, вместе взятых...
Я нынче нахожу обломки якорей
из тех далёких, из восьмидесятых —
в унылых городках, где улицы в листве,
где дворники белёсы и поддаты,
где меж сухих ветвей такой струится свет,
что мне легко,
что мне плевать на даты.
***
...мне приснилось снова:
свист приёмника,
еле различимые слова,
битая трофейная майолика,
склеенная жёлтым «пва»,
сломанный скелет пожарной лестницы,
очередь у винного ларька...
...будто бы до школы больше месяца,
и таскаем мы исподтишка
абрикосы из фанерных ящиков
на задворках базы овощной –
непотерянное настоящее
детской жизни, прожитой, смешной,
памятью очерченной, как ретушью,
где мечталось только о простом...
...вот приедет из больницы дедушка,
и починит куклу, и потом
купит мне воздушное пирожное,
словно сотворяя волшебство...
...и отец вернётся к маме, может быть,
и она не выгонит его.
Ярославское шоссе
1.
Снесён бордюр, с асфальта сняли скальп.
Стучит отбойник, строят эстакаду.
За год-другой тут будет всё, как надо:
сквозной проезд, опоры вертикаль.
Проходит в яркой курточке Айше
туда-сюда среди бетонных блоков.
Айше по русски понимает плохо
и строит Ярославское шоссе.
Она проложит эту магистраль
(Россия вечно держится на бабах).
И вдаль поедут в новеньких саабах
Хирад, Галиб, Рабах, Инал, Амаль.
2. М-8
В потоке нужно двигаться как все.
Вот полоса твоя. А вот чужая.
Вот мёртвый пёс на левой полосе.
Его, кто может, даже объезжает.
Обочина. Посадские леса,
и треск цикад, и жар от сонных сосен...
И этот пёс.
Глядит в мои глаза.
И фуры мчатся,
и гудит М-8.
И снова — щёлк дорожного ремня.
И в небе вьётся стайка белых змеек.
И та собака, что внутри меня,
всё понимает, не скулит.
Не смеет.
***
Мои ли рука, колено,
твои ли плечо, щека –
пучки световых волокон
причудливо заплелись,
образовали остов, каркас, и пока, пока
он еле висит над смыслом –
он обретает смысл,
непрочный, недолговечный.
Пока он ещё живёт.
Окно набирает воздух
и совершает вдох,
и небо так беззащитно,
как шея или живот,
пока ещё Бог – не слово,
и слово – ещё не Бог.
ЦИКЛ О БОЛЬШОЙ МОСКОВСКОЙ БЕТОНКЕ
1. Тоска
Сто двадцать у жёсткой размётки в тисках,
и контур назойливый бел.
Сто тридцать, сто сорок, всё та же тоска.
Всё та же тоска по тебе.
Всё та же унылая песня с полей -
оставь, обернёшься потом,
сто сорок ударов, мотор пожалей,
да что он мне дался, мотор?..
И кисть сведена, и застыло плечо –
и ноет, никак не унять...
И я обгоняю кого-то ещё,
чтоб только себя обогнать,
чтоб только не слышать, как память зовёт
и жалостно в спину кричит...
Не слышать, не знать...
Поворот, поворот.
Авось да смогу проскочить.
2. Якоть [1]
Дорога за Якотью, тонко раскатанный лёд,
и гаснут, взлетая, ракеты, и падают вниз.
А где-то над Якотью в небе летит самолёт,
и в эту секунду его пеленгует радист.
По левому борту уклон, там дрифтует беда.
Неясные линии, ближний рассеянный свет.
Но я-то внизу, тут колёса касаются льда,
А «Як» – наверху, там, где попросту времени нет.
И, снег в лобовую тараня, машина идёт
в рассеянном крошеве, в месиве белом, густом.
Метель. И никто не покинет дымящийся борт,
над Якотью в небе распластанный чёрным крестом.
3. Ботово [2]
Железный мост, бревенчатый настил,
И под камнями верещит источник.
Мне говорили, Сергий здесь ходил.
Наверное. Но я не знаю точно.
И серебрится свет среди стволов
полупрозрачных, словно бестелесных,
и дальний переклич колоколов
не заплывает в сонный перелесок,
и синева сквозь облачную муть.
А может, то глаза Варфоломея.
А может, я их вижу потому,
что до сих пор молиться не умею.
4. Церковь в Хомяково
В Хомяково маленькая церковь
над дорогой, выгнутой губой.
Золотая крепится плацента
к стенке неба, тонкой, голубой.
И, по-птичьи поджимая руки,
молча, чтобы слова не сронить,
хомяковские бредут старухи
бабку Евдокию хоронить.
А была когда-то Евдокия
горькою зазнобою села,
той, что трёх мужей в сороковые
у односельчанок увела.
Кто живой – об этом не помянет,
а иным теперь ответ другой.
Топчутся у церковки селяне,
над дорогой, выгнутой губой.
Дремлет небо в кучевом окладе.
Всё, что тлен – да обратится в тлен.
Лишь качнётся колокол, как платье
у округлых девичьих колен.
5. Каменки [3]
Едва людской овеян памятью,
стоит кирпичный новодел.
...Горела деревенька Каменки
и дом служителя горел.
К церковному двору на подступах
огонь прожорлив был и шал,
и только дьяк пел «Миром Господу...»
и «Двери, двери...» возглашал.
А разуму темно и маетно
представить, будто было так.
Но над деревней снова марево,
а в мареве - склонённый дьяк,
и выдохи тумана белого
укутывают глубину,
где речки Веля и Шевеловка
переплетаются в одну
6. Районка
Он один не то, чтобы боится.
Так теперь повсюду и у всех:
едет дед в районную больницу,
чтобы помереть как человек.
В марте на деревне, долго, трудно
сходят омертвелые снега...
А у деда внуки в Долгопрудном.
А у деда синяя нога.
И не в ней, наверно, дело, в синей.
Просто - не поправить ни черта.
А на что пока хватает силы –
фонари за окнами считать,
и глядишь на них, и вроде легче.
И неясно, вспомнились к чему,
музыканты, те, что гасят свечи,
молча уходя по одному.
7. Ре мажор
Не умолкай, прошу, играй,
води смычком по струнам просек,
мой тихий Гайдн, смиренный Гайдн,
мой Франц-Иосиф,
в тональности бетонных трасс,
когда мигают фары встречных,
а остальное мимо глаз,
да мимо речи:
столбы, мосты, дворы, кресты
и силуэты колоколен...
Скажи, в чём так уверен ты?
Ты так спокоен,
когда на скорости в окно
влетает горький дух сирени...
И я не мыслю о смирении, –
но вот оно.
[1] В ноябре 1941 года недалеко от села Якоть фашистами был сбит советский военно-транспортный самолет с 24 лётчиками на борту, летевшими в Ленинград после получения в Кремле боевых наград. Несмотря на то, что раненому пилоту удалось посадить машину, от взрыва погибли все. Ни один лётчик не использовал парашют.
[2] Неподалёку от деревни Ботово находится источник Гремячий Ключ, который, согласно легенде, забил из земли в ответ на молитвы прп. Сергия Радонежского.
[3]Согласно сохранившимся рассказам о пожаре в 1829 г. в деревне Каменки, отец Алексий, проводивший литургию в храме, не прервал богослужения, даже когда огонь захватил и только церковь, и собственный дом священника.