Главная » Литературный ресурс » Поэзия » Баллада о безымянном концлагере

Баллада о безымянном концлагере

12 фев 2021
Прочитано:
670
Категория:
Израиль
г. Иерусалим
Баллада о некрасивом актере
 
Бывает, что жребий порою ленив,
Что песня не сразу поётся...
Актёр был талантлив, но так некрасив,
Как мало кому достаётся.
 
То ль в генах какой-то пошёл перекос,
То ль ведьма сыскала в копилке
Невзрачные глазки, бесформенный нос
И раннюю плешь на затылке.
 
Коллеги, поскольку актёрская рать
Блеснуть остроумием рада,
В курилке шутили: «Чтоб леших играть,
Ему даже грима не надо!»
 
Театр безжалостен. Он – колесо,
Что мелет и судьбы, и роли.
Актёр некрасивый испробовал всё
В своей театральной юдоли.
 
Безмолвный слуга, и солдат-инвалид,
И некто в массовке меж прочих;
Ещё он исправно таскал реквизит,
Когда не хватало рабочих.
 
Но как-то с нуждою смешав озорство,
Изрёк театральный патриций:
– Лир за́пил. Постой-ка, дружок, за него
На паре-другой репетиций...
 
Актёр из массовки ступил на порог
Измены, гордыни, печали:
– Дуй, ветер! – и рухнул на всех монолог,
И все, обмерев, замолчали.
 
И словно бы бездна разверзлась за ним,
Монархом, что изгнан из дому,
И был он судьбою и ликом своим
Подобен безумью и грому.
 
И вновь тишина – будто кто-то простёр
Над сценой покров эфемерный,
И всё повидавший заплакал суфлёр
В своей коробчонке фанерной.
 
Потом отгремел, громогласен, цветист,
Финал – и, как на́ берег с судна,
Со сцены спустился великий артист!
И всем было страшно и чудно...
 
  
Баллада о безымянном концлагере
 
                             Памяти мёртвых
               
Приезжая сюда, не стесняйтесь склониться пониже,
Прикоснуться к песку, поздороваться с чахлой травой...
Я здесь был только раз, а теперь по ночам его вижу –
Этот маленький ад, обнесённый колючей стеной.
 
Не Требли́нка, не А́ушвиц. Краска блестит на воротах.
Кроме чёрной трубы, ведь и мрачного нет ничего.
Безымянный концлагерь. В коротких недельных отчётах
Перед цифрой убитых писали лишь номер его.
 
Так поведал нам гид. С вдохновеньем почти что поэта
О вместимости блоков пропел он торжественный сказ,
О числе патрулей, и о прочих занятных секретах,
И о том, сколько трупов сжигал крематорий за час.
 
Ты прости ему, Боже, кошмарное это витийство.
Кто убит, тот убит, и другой не припишешь финал.
Но была б моя воля, я к этому храму убийства
Караулы приставил бы и никого не пускал.
 
У меня получали бы пропуск сюда только дети
В те их годы, когда вызревают сомненья в умах.
И не гиды, не гиды водили б экскурсии эти –
Их водили бы призраки тех, кто погиб в лагерях.
 
Шелестели б они:         
      – Не забудьте, как мы не забудем,
Что за дымом людским птичьи стаи летят стороной,
Что сжигали людей и что люди построили – люди! –
Этот маленький ад, обнесённый колючей стеной...
 
 
Слепой
 
Тьмою от рожденья искалечен
(Господи, а здесь Ты тоже прав?),
Человек шёл городу навстречу,
Голову мучительно подняв.
 
Шёл – и голоса смолкали разом,
Шёл – и лица стыли у людей,
Шёл, бедой-привычкою привязан
К неволшебной палочке своей.
 
А она узоры и пунктиры
Рисовала – камень, лужа, ствол, –
Чтоб опасный чёрный профиль мира
Человек по краю обошёл.
 
Твёрдо зная, что земля поката,
Мимо солнца, света, синевы
Палочка вела его куда-то,
И не опускал он головы...
 
 
Портрет палача
 
Есть знакомый один у меня,
Вроде, дальняя даже родня:
Доктор физики, холост, угрюм,
Гладит сам себе чёрный костюм,
А рубахи ему не с руки –
Гладит только лишь воротники.
 
Он приходит под вечер, и с ним
О политике мы говорим,
И хоккее, и как всё не так...
Пьёт он только хороший коньяк
И готов обсуждать до утра
Время Грозного или Петра.
 
О себе – никогда, ничего.
Знаю, кафедра хвалит его,
Но он мнителен, резок и зол,
И с коллегами дружб не завёл,
И корит лаборантку при всех
За короткую юбку и смех.
 
Снова поздняя ночь на дворе.
Снова наш разговор о Петре:
– Царь ли страшен? Страна ли плоха? –
И, не ведая в этом греха,
Доктор скажет:
       – Чтоб всё изменить,
Надо было казнить и казнить!
 
(Площадь, дыба, кровавый настил.
Он бы смог... Он бы всё упростил,
Потому что порою палач –
Лучший способ решенья задач!)
 
А когда он уходит домой,
Очень искренний, очень прямой,
Вижу – он с топором, в клобуке́,
Кровь на лезвии и на руке...
 
 
На берегу после заката
 
Море не умеет сожалеть и каяться,
Не назначает дискуссий и прений.
Море всё, в чём оно не нуждается,
Выбрасывает на берег без сожалений.
 
Волокут день и ночь, громыхая, буруны
Пахнущий йодом и тлением груз:
Остатки кита, разбитую шхуну,
Рыжие водоросли, скользких медуз.
 
Но, может, акулы, кальмары и скаты,
Никогда не расстающиеся с глубиной,
Верят по-своему – хищно и свято! –
В скрытый за берегом мир иной.
 
Быть может, они надеются отчаянно,
Одолевая сомненье и страх,
Что мёртвый кит, расклёванный чайками,
Потом воскресает в иных морях;
 
Что за пределами небесного полога,
Есть вечное течение, уносящее куда-то...
Такие вот странности приходят в голову
На берегу после заката.
 
 
Купание красного коня
 
Картина была, будто сон, глубока:
В мерцании летнего дня
В прекрасной стране, где лазурна река,
Мальчишка купает коня.
 
Ах, детство моё! – переклички и строй,
Вождей саблезубый оскал...
Не плавал я в реках с лазурной водой
И красных коней не купал.
 
И вот – пионер и последыш войны,
Заточен под веру и страх, –
Я встал перед вышедшей из глубины
Картиной в нездешних цветах.
 
Тень омута, розовый берег надежд,
Зелёный покой вдалеке,
И мальчику было не нужно одежд,
Как дереву или реке.
 
А конь был багрян, будто ночью огонь,
И чуден был лик у коня!
Он был моим другом, и был этот конь
Сильнее и больше меня.
 
Осталось на холку спуститься руке,
Чтоб мы с ним, легки и вольны,
Уплыли туда по лазурной реке,
Где нет ни смертей, ни войны...
 
 
Homo Poeticus
 
Нахлебавшись лиха, славой не согреты,
Доживают тихо русские поэты.
В кривенькой слободке после всех скитаний
Мрут они от водки и воспоминаний.
 
Слушать старика мне довелось когда-то.
Он ронял, как камни, имена и даты,
Говорил спокойно, что судьбой не вышел,
Что писал достойно, что на зоне выжил.
 
Анечка и Боря слушали, хвалили.
Славен путь их горький, а его забыли.
Не вошёл в анналы! Лишь пылится где-то
В тощеньких журналах дюжина сонетов.
 
Были в жизни дали, чуждые пространства,
Только не совпали сердце и гражданство.
Был, как все, приличен, сыт и осупружен,
Но в таком обличье стал себе не нужен.
 
Ведь кому расскажешь, что твоя дорога
Там, где словом свяжешь мир, себя и Бога?
Мир, себя и Бога – и чтоб жребий сбылся...
Не судите строго. Он таким родился.
 
 
Поправить Пикассо...
 
Цветенье рук. Девчачьи ноги. Испания в полдневном жаре...
Конечно же, известна многим босая девочка на шаре.
Вдали холмы, как бычьи шкуры, и горизонт колюч и тесен,
И юные стройны фигуры – и только шар неинтересен...
 
Да шар ли – эта в цвет болота к земле придавленная масса?
Мне кажется, в картине что-то напутал славный дон Пикассо,
И потому кривым и плоским, тяжёлым, каменно-щербатым
Мы видим шар. И как в повозке таскать такое акробатам?
 
И я подумал, холодея и даже леденея, вроде,
Что слишком дерзкие идеи, увы, не родственны природе! –
И, вспомнив, что творец картины кубизмом славился недаром,
Я понял, где лежат причины ужасной неудачи с шаром!
 
И мысль явилась мне шальная про эту девочку босую:
Пусть отдохнёт она, пока я ущербный шар перерисую!
Конечно, криков много будет, что-де кощунственно и нагло,
И за вмешательство осудит меня и сам великий Пабло, –
 
Но станет шар красив и ярок, и возвратит себе округлость,
И зритель примет как подарок его весёлую упругость,
И девочка, явив упорство, на этом шаре в поднебесье
Взлетит, сменив противоборство крылатым чудом равновесья!
 
 
Высоцкий
 
Он вырос некрасивым, но приметным
Среди московских каменных трущоб.
Он пел про юность на Большом Каретном,
Про дружбу, честь и многое ещё.
Подобно всем мессиям, неформален,
Он стал актёром как-то между дел.
Сказал Любимов: «Пьёт... Но гениален!», –
И он играл, любил, и пил, и пел.
 
И загремели Гамлет, и Хлопуша,
И слава, и скандальная молва,
А он, себе и музыке послушен,
Россию перекладывал в слова.
В нём хриплая, бунтующая сила
Творила свой прекрасный беспредел:
Швыряла в пропасть, в небо возносила!
И он играл, любил, и пил, и пел.
 
Его душа работала двужильно
В пересеченьи света и теней.
Он стал звездой Таганки и Мосфильма,
Рвал паруса и вздыбливал коней.
И так он был Мариной озабочен,
Что где там спальня! – континент гудел! –
Летал в Париж с букетами – и очень
Её любил! ...Играл, и пил, и пел.
 
Ему хотелось удостоверенья,
Что он поэт! Чтоб подпись и печать!
В СП хотелось! – но Андрей и Женя
Предпочитали сдержанно молчать.
Потом писали, мол, и были б рады,
Да запретил тот самый «здравотдел»...
Высоцкий умер в дни Олимпиады.
Наотмашь умер – как играл и пел.
 
Три дня стояла тишина в России,
Понявшей, что она отныне без...
Когда уходят к Господу мессии,
Молчание спускается с небес.
Что он поведал Богу, я не знаю.
Всевышний сутки молча просидел,
Потом сказал:
     –  Я грешника прощаю.
Я б тоже там играл, и пил, и пел...
 
 
Частушки
 
Мне б дожить до тёплых дней...
Нет, не праздничных, не ярких,
И не шумных, и не жарких,
А таких, что подобрей,
В незатейливых подарках.
Мне б дожить до тёплых дней.
 
Мне б дожить до тишины,
Чистой, как вода в купели,
Чуткой, как леса в апреле,
Чтоб ни боли, ни войны,
Чтоб стрекозы шелестели!
Мне б дожить до тишины...
 
Мне б дожить до простоты,
Без мучительных вопросов,
От которых хоть с откоса
Вниз, на камни и кусты…
Жизнь и смерть – ведь это просто! – 
Мне б дожить до простоты.
 
Мне бы до себя дожить,
До такого, как мечталось.
Но не вышло. И осталось
Волком по земле кружить,
Добывая, что досталось...
Нет, пожалуй, не дожить.