* * *
Будет много разных слов.
Будут проводы и встречи.
Будут и костры, и свечи.
Будет много разных снов.
Будет вечная любовь.
Будет пыль и будет память.
Будет искренняя зависть.
Будет пролитая кровь.
Будет все, как сотни раз,
как сейчас на этом свете.
Будут внуков нянчить дети.
Будет все.
Не будет нас.
***
Я на день рождения другу подарил
белый лист.
Он был удивительно чист,
незапачканный ни тушью, ни лаком.
И друг заплакал...
Я хорошо помню,
много лет назад, вдруг
я вспомнил:
сегодня родился друг.
Я пришел и подарил белый лист.
Он был также удивительно чист,
не испачкан и не исколот, —
друг был молод.
Я видел этот лист год назад,
знакомый лист,
а я не мог отвести взгляд:
он был весь измят,
рваные линии и что-то, написанное
невнятно,
столбцы цифр и чернильные пятна,
прожженные дыры затушенных сигарет,
время растрепало края, —
сколько лет...
Я смотрел на лист с тревогой и печалью,
а друг поставил на него чайник,
сел,
уронил лицо в руки
и долго смотрел вниз.
«У тебя есть, — спросил он —
еще один белый лист?»
Мы не виделись долго,
прошел целый год:
«Ты просил,
я принес белый лист —
вот».
Была глухая ночь,
и дождь накрапывал.
Я думал, он будет рад,
а он стоял и плакал.
* * *
Поговори со мной о том,
что вот мой дом,
а я бездомен,
что колокольный звон кругом,
а я не слышу колоколен,
не слышу звона.
В тишине,
сбиваясь, комкаются фразы:
кто мы такие,
как мы,
где
с ума сошедшие все сразу?
Поговори со мной о том,
что ни при чем я в жизни этой,
что бьется свет в меня лучом,
да только больно мне от света.
И мигом мучается год,
и вдруг безумием закружит:
так был ли нужен твой приход,
когда ты сам себе не нужен?
Поговори.
Притушим свет,
от стольких бед задернем шторы.
А духота — на столько лет,
и в жизни собственной — как воры,
и так пронзителен обман,
и в отрезвлении так горько.
На столько жизней лег туман,
а что за ним?
Представишь только...
Поговори со мной, поэт,
в моей душе рожденный кем-то.
Быть может, ты и есть тот свет,
с которым можно быть не чем-то,
а всею мерой естества,
всего, до крохотного вздоха,
когда в тебе же, как листва,
взойдет и опадет эпоха.
***
Не жизнь присутствует во мне,
а я присутствую при жизни.
И мысли...
И такие мысли
являются по временам,
приходят и сидят у ног,
и, преданные как собаки,
все ждут чего-то от меня,
каких-то неземных ответов
на тот вопрос, который мной
себе же задал Бог.
Природа?
Бог весть, кто задал, —
на беду.
И вот все ждет, когда умру,
чтоб снова этим же вопросом
себя безумно изводить.
И до пришествия второго
плодить, плодить, плодить, плодить
несчастий радости и смехи.
Я засыпаю, и на веки
садится ангел той любви,
которая свела с ума
такие сонмища поэтов,
что гнались за летучим светом
кошмарных дивных миражей.
И кто ответы находил,
ответ немедля приводил
во исполненье в исполненье...
Так, чтоб поверили, зачем
так горько плакали во сне,
об мостовую Саша Гликберг
стучался шалой головой,
и ехали домой цыгане,
и Гоголь хохотал в ночи
безумным, страшным, жутким Вием,
и шла немытая Россия
из«Бани» пиво пить к ларьку.
Приятель, дай-ка огоньку.
Не эти ли во сне Саврасов
земные хляби разглядел?
В них тонет смысл всех здравых смыслов.
С ума сошедший, пьет Паскаль
свои смертельные сарказмы,
а вечный мальчик Гегель спит
и видит сон про вечный синтез.
В канализации глубин,
в болотах Стикса и Харона,
в болотных черных сапогах
бредет понуро Бог любви
за словом Третьего Завета.
Но к нам он больше не придет:
и так весьма все хорошо.
Он нас накажет вечной жизнью
сменяющих себя родов,
как то предвидел Соловьев.
И бесконечная Земля
одна останется на свете,
и по орбитам будут дети
играть в пятнашки в быстрых люльках.
На темной стороне Луны
устроят кладбище придуркам,
я буду сторожем при нем
бессменным,
потому что умер
и занял место самым первым.
Еще первей, чем понял Ницше,
что Достоевский был правей,
левее Ленин.
Клара Цеткин нам будет доставать табак,
Платонов будет из земли
ругаться матом «Чевенгура»,
и смердный запах разнося,
нас будет навещать Зосима,
а мы с Алешей будем пить
тысячелетнюю поллитру.
* * *
Случилась жизнь,
и в ней случились мы,
случились,
как там все мы получились?
А получились только наши сны —
сны осени и голубой весны —
они по нашей жизни прокатились
и укатили в невидаль ли, даль,
и на витке нездешнего блаженства
они земной мешают календарь,
даря нам неземное совершенство.
Ах, как решить все важное за миг,
вместив все в крик, пронзительно короткий?
Над юдолью тоскующий старик
изводится за стопкой горькой водки.
За юдолью снующей трескотни
серьезные до безобразья лица,
жуют ли пиццу, строят ли столицы,
так, будто им зачтется и продлится
присутствие на будущие дни.
Как вышло так, что жизнь влюбилась в сон
и в полусне несет меня, качая,
несет мой полу-дом, полу-вагон,
и полоумный этот перезвон
давно мне ничего не обещает?
Все, как во сне положено,
все вдруг,
вдруг все нахлынет и летит, и рвется,
и завершив не мною данный круг,
все так же вдруг внезапно оборвется.
Ну вот и все,
вот так случилась жизнь.
А мы не пролетели —
доплелись
до старенькой скамейки у оградки,
и до вершин, увы, не добрались —
к вершинам можно только без оглядки.