(о книге Галины Климовой «Юрская глина»)
У Галины Климовой вышла новая книга.
Некоторых читателей-мужчин, привыкших к боевому строю в жизни и литературе, её манера письма приведёт в раздражение: визуальная хаотичность композиции, спонтанность мыслей, разброс сюжетов, скрупулёзное внимание к деталям, то и дело возникающие стихи, сны, отступления — женский стиль, скажут они. И что? Для меня «женский стиль» — не оскорбление, а эмоционально стерильное определение.
Феминистки всех мастей могут требовать признания мужчин и женщин равными, но они не в силах отменить законы природы: мужчины и женщины могут стать равными, но они никогда не станут одинаковыми. Они по-разному мыслят, чувствуют, видят мир, оценивают факты и по-разному творят, в том числе — литературу. Пишущие женщины на протяжении последних ста с гаком лет частенько заморачивались на тему — как их следует называть: «писательница» или «писатель», «поэтесса» или «поэт»? Ну, как ни называй, а проза и поэзия, созданные женщинами, всегда будут отличаться от текстов, написанных мужчинами. Хорошо это или плохо — обсуждать так же бессмысленно, как и дискутировать на тему хорошо или плохо быть мужчиной или женщиной. На высоком интеллектуальном уровне различия в хорошей прозе или поэзии почти стерты, и у критиков не возникает желания оценивать произведение, основываясь на гендерном признаке, если автор талантлив. А Климова — человек талантливый, литература — её профессия, её жизнь.
Жанр своей книги Галина Климова определила как «путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе». Семейный альбом — это и пушкинский «цветок увядший», заложенный меж его листов, напитанный воспоминаниями, и детские рисуночки, и записки, и признания в любви, и фотографии, и обведенная карандашом стопа пятилетнего малыша, и много всего ещё. Автор уделяет много внимания деталям, эмоциям, и если берётся что-то описывать, то делает это добросовестно, с любовью, огладив и оглядев предмет «описи» со всех сторон. И при этом — не занудно или многословно. Может, для кого-то не важно, в какие платья одевались женщины семидесятых — крепжоржетовые или крепсатиновые, а для меня важно. И для многих читателей — важны и интересны эти подробности, или шутки, вроде той, где остроумный жених присылает за невестой машину с надписью «связь» на дверце, и многие другие заветные вещи, на которые набредешь в тексте и сложишь в «копилку памяти»...
Книга называется «Юрская глина». Если кто не знает — Москва стоит на древних глинах. Черных юрских глинах, достигающих толщины 30-60 м на востоке московской области, и покрывающих в той или иной мере (с перерывами и «прогалинами») весь Московский регион. Под ними — главный водоносный горизонт столицы. В названии заложен глубокий смысл: ведь в центре повествования — история большой московской семьи, уходящей корнями во все далёкие друг от друга стороны великого тогда Советского Союза, семьи — как основы основ, черной юрской глины, на которой зиждется государство, история, мир.
Это — автобиография. Люди, оживающие на страницах книги, узнаваемы, порой настолько, что кажутся близкими и родными, персонажи структурно архетипичны в единстве общего и конкретного. Архетипичность проявляется и в способе подачи информации: воспоминания, видения, сны образуют метаструктуру, воссоздающую действительность. С воспоминаниями все ясно. Хочу сказать о сновидениях. Они — такая же часть нашей жизни, как и смерть. Сны — прекрасные трансляторы авторской мысли в лучших образцах отечественной и мировой литературы. Навскидку: предрекающий смерть сон Святослава в «Слове о полку Игореве». Сны Веры Павловны и Обломова, многочисленные лермонтовские и гоголевские сны. Баллада В. А. Жуковского «Светлана», жуткие сны Раскольникова и Татьяны Лариной, сон Гринёва о Пугачёве в «Капитанской дочке», яркие сны героев «Очарованного странника» и «Запечатленного ангела» Н. С. Лескова, феерический сон Никанора Босого из «Мастера и Маргариты», собачьи «Сны Чанга» у Бунина. Сны в рукописи Галины Климовой — органично и умело применённый литературный приём. А остроумно и мудро комментирующая из сновидений реальную жизнь героев бабушка Олега — оригинальный соматический персонаж, чье появление органично мотивировано в контексте замысла. Бабушка Олега — персонифицированная Веста этой семьи, своим присутствием в снах героини она осуществляет охранные функции покровительницы очага. Сами же сны — щемяще трогательны:
«Уже несколько лет мы встречаемся.
Не часто. И только во сне.
Но это не менее захватывающе, чем предыдущая жизнь, просто она проросла в иной реальности. Например, как если бы почву заменить гидропоникой. Все продолжает расти, дает свои питательные урожаи.
Не разминувшись здесь и встретившись там, с лету узнаем друг друга. Легко!
Смерти нет.
Времени нет.
Нет социума.
Вот, например. Мы болтаем или вместе едем куда-то по делам, ссоримся, танцуем, и я его ревную.
Два года назад зимой он сильно отличился: громко топал ножищами, пробивая хлипкое дно предутреннего тонкого сна, грозил пальцем и даже чуть не смазал мне по физии, учуяв, что я навострилась выйти замуж за любителя полетать на параплане, бывшего полковника контрразведки, вылитого Никитона, то бишь Никиту Михалкова. Так и вижу этот угрожающий палец, это категорическое покачивание головой, вытаращенные, налившиеся кровью глаза: не смей! не позволю!
Зато сам не заставил долго ждать и вскоре заявился в новой голубой рубашке, молодой, загорелый, с неотразимой улыбкой.
– Какая у тебя красивая рубашка, Юрочка!
Он совершенно расплылся:
– А ты что думаешь, мне здесь некому рубашку купить, что ли?
И я проснулась от света его счастья».
Другое дело — стихи. Не думала, что когда-нибудь это скажу (я и сама заканчивала Литинститут по той же специализации): в первом варианте рукописи стихи порой мешали восприятию текста. Климова училась в Литературном институте на поэтическом семинаре Евгения Александровича Винокурова, и она хороший поэт. Однако стихи далеко не всегда уместны в прозаическом произведении, хотя по сюжету главная героиня — (кто б сомневался, если это автобиографичный роман) поэтесса. После того, как автор, скрепя сердце, удалила некоторые стихотворения («болтовило» — так называет стихи бабушка героини Феня, на рассказах которой основаны многие страницы книги её внучки), поэзия в книге Климовой стала тонкой приправой, замечательным дополнением к основному интеллектуальному «блюду». Но — поэт всегда остается поэтом! — в то и дело встречаются излишнее опоэтизирование всего, что под руку попадётся, например: «В прихожую вошёл Семён Израилевич, совсем неслышно, как входит утренний свет». И что мы имеем, как говорится? Мы имеем эффект, обратный тому, которого добивался автор: Липкин милый, но всё же вполне телесный мужчина, предстаёт перед нами в виде некоего эфемерного «утреннего света»...
В книге Климовой — судьба ее близких, той же бабушки Фени, достойная отдельного романа: «В их селе Пески на Ишиме появился неприкаянный и немолодой мужик из-под Венёва, из казацкой слободы — Роман Иванович Орешкин. Он сразу положил глаз на Феничку. А Гаврила, считалось, пропал без вести. По всей Сибири красные крепко и страшно держали власть. Феничка, молодая соломенная вдова, без мужниной опоры устала: она рвалась жить в полную силу, не откладывая на завтра. Роман взял ее в «жёнки» по новому советскому обычаю: без священника, без родительского благословения и даже без штампа в паспорте. Увез в дом своих дальних родственников. Жили уважительно, надежно, да и нельзя было иначе с этой домовитой и горячей Феничкой. Вскоре родилась Анна, Анёк-огонек. Роман старался для семьи, много работал: по плотницкому делу, по столярному, по сапожному, и жили они не хуже других. Он любил на словах рисовать картинки городской жизни, рассказывал о фабрике, — очень тосковал, наверно. Еще до революции семья Орешкиных перебралась из Тульской губернии в соседнюю Московскую, где размещались знаменитые на всю Россию мануфактуры текстильной империи фабрикантов Морозовых, производившие все: от бархата и шелка до муслина, ситца, сатина, бязи и прочих ходовых тканей. Уже в те годы красным вагоном громыхал по одноколейке трамвай, возивший фабричных рабочих через весь город, протянувшийся в длину по левому берегу Клязьмы от села Глухова до села Истомкина. Орешкины поселились в одной из многоэтажных краснокирпичных рабочих казарм в Глухове, которые и сейчас вместе со старинными фабричными цехами — исторический памятник промышленной архитектуры — стоят на улице имени давно почившей Советской Конституции, которую пересекает со странно уцелевшим названием улица Совнархозов. А рядом – 1-я, 2-я и 3-я улицы Текстилей. До отъезда в Сибирь Роман Иваныч работал на крупной Богородице-Глуховской текстильной мануфактуре, в горячем красильном цеху, а для души – пел тенором в церковном хоре при старообрядческой общине. Сразу после революции старообрядцев жестоко преследовали, церкви рушили или употребляли под склады и овощехранилища, использовали как клубы или кинотеатры. В одном из таких кинотеатров Тася в детстве смотрела советские и зарубежные, большей частью польские, фильмы времен короткой хрущевской оттепели, а сейчас там вновь – дивной красоты церковь Божьей Матери Тихвинской с мозаичными иконами на фасаде. С трудом угадываются: правый неф — бывший Красный зал, левый неф — Синий, а в центре – просторное фойе с буфетом, где на сцене (в алтаре!) под маленький оркестрик пела, пританцовывая, в вечернем платье с переливчатыми бусами из чешского стекла местная певица, мама Тасиной одноклассницы. Тут же продавали лимонад и мороженое Ногинского хладокомбината.
Орешкины — как семья победившего гегемона — переселились из казармы в центр города, в мазаную избушку, точнее — в баньку, стоявшую на отшибе в бывшей купеческой усадьбе. Когда Феня с детьми приехали сюда, на Советскую улицу, перед ней разверзлась бездна: у Романа Иваныча на тринадцати метрах жилплощади, кроме матери, венчанная жена Евдокия и двое детей, а сам он — в запое. Такого обмана Феня ему не простила по гроб жизни».
Сильное впечатление производят рассказы об отце героини, секретаре Совета ветеранов Карельского фронта. Эти рассказы — из главных составляющих книги.
Многие читатели встретят на страницах книги Климовой знакомых или даже близких людей, имена которых — часть истории Москвы, часть истории литературы, часть нашей московской молодости — писателей, поэтов, общественных и политических деятелей, узнает реалии их (и своего) бытия: «Их совместная жизнь, очевидно, была на взлете: заграничные вояжи, экологические акции и симпозиумы, научные публикации. Тася парировала незамедлительно: вегетативно-сосудистая дистония с паническими атаками, книга стихов, две работы, имитирующие материальную состоятельность, самостоятельность и почву под ногами». Узнаете? «Слушай, у меня здесь теперь новая жена, очень хорошая интеллигентная женщина, я обязательно вас познакомлю. Я ей много о тебе рассказывал, и она даже заревновала к тебе. Она научный работник, докторскую пишет. Это нелегко, по себе знаю. И ты мне тогда помогла, редактировала мой бред, даже печатную машинку пришлось купить из-под полы на Пушкинской, немецкую «Эрику». Теперь мой черед отдавать долги...» С этими людьми Галина Климова была знакома многие годы, любила, дружила, общалась, работала вместе с ними, и написала о них с большим теплом, любовью, талантом и — чувством юмора. Вот крошечная цитата из главы, рассказывающей о составительской работе над «женской антологией» (а работа была нелёгкая — уместить «под одной обложкой 130 стерв», по определению Инны Кашежевой): «Знаменитая и не самая бедная в Москве поэтка — поставила вопрос ребром:
— Вы мне — гонорар, я вам — стихи... на улицу не в чем выйти, ношу ботинки сына, а у него 43 размер... сестре в Киев лекарства надо послать. Цена вопроса — сто долларов, и — баста!
Сто долларов по тем временам были внушительной суммой, но книга без её стихов вышла бы с пробоиной. И я заплатила».
Атмосферу литературных кругов, настроений и увлечений литераторов тех лет Климовой удалось передать остро и живо, всё узнаваемо, наполнено аллюзиями и подтекстами: «Моя жизненная ось заметно качнулась в сторону женской поэзии. Дни наполнились стихами, как в литинститутские годы. Наступило веселое время открытий, восхищений и восторгов. Эти «литературные университеты» куда значительней и питательней литинститутских штудий. Меня мало знали в литературных кругах. Как серая кошка в сумерках, я была неразличима. Жила вне литературной среды, изредка общаясь с бывшими однокашниками. Дружбы ни с кем не получилось, хотя со многими приятельствовала. Многим было удобно заскочить, мимо пролетая, ко мне на улицу Горького: погреться, поболтать, попить чайку-кофейку, настучать на машинке новые стихи. После первого семинарского побоища, когда на слуху были метаметафористы, когда с придыханием произносили имена Жданова, Еременко и Парщикова, меня уличили в прямом наследовании некрасовской традиции, что в литинституте было равносильно смертному приговору, Некрасов тогда был не в чести.
С такими разве дружат?
Да и маргинальности во мне не было: ни сторожем, ни дворником никогда не работала.
— Мы с тобой — «девочки из благополучной семьи»,— объяснила Таня Бек, — таких не любят».
Книга Климовой в полном смысле этого выражения — о «Москве и москвичах», где бы эти москвичи ни оказывались по прихоти судьбы — в Лондоне, Париже, Казахстане, Воркуте или Китае.
«Судьба посильней литературы», — это авторское изречение встретилось мне где-то в середине повествования, а нужно было поставить его эпиграфом ко всей книге — «книге-судьбе».