Притчи о ВРЕМЕНИ

11 май 2016
Прочитано:
1330
Автор:
Александр Киров

Новый роман «Офирский скворец» и десять рассказов Бориса Евсеева

Ни «Горе от ума» Грибоедова, ни «История одного города» Салтыкова-Щедрина, будучи великими произведениями, входя в школьную программу, не являются живым воплощением литературоведческой механики, моторизированной поэтики.

А и нужно ли это, когда от писателя требуется - именно требуется - быстрый, чёткий, внятный отклик на события, происходящие не в стране – в мире; события, суть которых – «славяножор»?

Впрочем, начало «Офирского скворца» вполне художественно. Здесь и столь любимый Евсеевым XVIII век, и путешествия во времени, и московские легенды. Да и концовка вполне даже в духе Лавренёва и Шолохова. Воистину последнюю точку в этом произведении ставит выстрел. А поскольку патрон бронебойный, то не без доли цинизма можно заметить, что это не выстрел, а вполне даже многоточие.

Что же касается той части романа, которая между выстрелом и ядовитым туманом временного разлома – перед нами памфлет в классическом, свифтовском варианте, подкрепленный мифом о Моране и Живе. Если хотите, это притча о том, как Бог послал людям скворца, а люди вместо следования, скажем так, скворцу, нет, не распяли его, а научили пить, курить и нецензурно выражаться. А почему он пошёл на это? А потому что знал, что с людьми нужно разговаривать на их языке. И разговаривал, и лицедействовал, пытаясь пробудить совесть своих хозяев-слуг, как переходящее красное знамя, путешествуя от одного к другому. И ведь пробудил. Начал пробуждать.

Третий, и самый важный уровень «Скворца» - уровень философский, откровенческий, связан с авторскими отступлениями, которые появляются и в романе, давшем название книге, и в отдельных рассказах. Что это? Брехтовская традиция вовлечения читателя (зрителя) в решение судеб героев? Полуоборот головы в сторону постмодернизма? Наглядное пособие для студентов Института журналистики и литературного творчества, где автор руководит мастерской прозы?

«В глубине текста творится, бог знает что! Бьёт фонтанами нефть, теснятся звёзды, рыдают улётные финтифлюшки… В глубине текста – гул... В глубине прозы дым, островки камышей, смутные противоборства беспилотных фигур, перетаскивание с места на место крупно распиленных кусков морского воздуха, резкие, радужные брызги» («В глубине текста»).

 «Правдивые истории не бывают слишком связными... Вот и только что выведенные на бумаге, начальные фразы этого рассказа: они не имеют тесной привязки к середине или концу  - пришли ниоткуда, уйдут, бог знает куда.  А начало, скорей всего, будет таким…» («Гул земли»).

«Вдруг почуялся во всём этом … - северный вековой надлом! И ещё почуялась странная, досадливая и в то же время - не знаю, уместно ли это слово, - утончённая, слегка капризная, очищенная от классовых и других «примесей» неприязнь к берущей в кольцо, опостылевшей жизни» («Каждому по сладкой корюшке»).

Главенствующая и даже несколько деспотическая роль в идейной организации книги  образа автора отсылает нас к горьковской традиции. А Горький в рассказах, летящих рядом со скворцом, почти всюду. В угрюмом сидении у костра и перебиранием древних, но переливающихся в настоящее легенд («Арина речь»). В старике, который, подобно Луке, берёт на себя роль спасителя и ретируется, оставляя поверивших в него вместе с призраками их счастья: «Но жизнь-то одна. Ты жизнь свою слушай, а не друзей с подругами. Вслушивайся в себя до боли! Чуешь, надо на площадь? Иди. Чуешь, под мост надо? Дуй туда! Пойдем и мы с тобой…» («Под мостом»).

Можно предположить, что не рассказы являются приложением к скворцу. Наоборот. Скворец является приложением к рассказам. Квинтэссенцией смысла, сознательно, умозрительно, а порой и просто зрительно отделённой от плотской художественной соблазнительности и брошенной в лицо читателю.

Четвёртый, не главный, но заметный пласт книги составляет игра современными образами, традициями, смыслами. От кукол Шендеровича («Лицедув») до «Кислорода» Вырыпаева: «Внезапно на высокий просцениум выдерся бородатый парень в холщовой свитке, в аптечных слепо-синих очочках.

— Наш Распутин — не love mаshin! — крикнул козьим голосом бородатый. — Он есть о-отшень, о-отшень святой. Скоро вы услышите рэп-оперу. Етто будет действо из жизни велики русски старца, а не велики русски распутник!..  Ви должны узнать исторический правда, через нашу рэп-оперу…» («Офирский скворец»).

Именно игра на пути… Не к смыслу. Не к решению. К ситуации мистико-религиозного прозрения. Так в финале книги Евсеева возникает образ Арктики: всасывающего Абсолюта.

Ну и конечно. Поклонники прозы Евсеева найдут в книге «Офирский скворец» всё то, за что любят своего автора.

Сочный язык. Словечки.
Парадоксальные ситуации.
Лирическую ясность взгляда.
Шальное, весёлое отчаяние и надежды.
Большие надежды.

А пока… Всё дальше заветный Офир. «Что-то страшное наверху проскрежетало. Мост шатнулся и задрожал. Но уже не любовной сладкой дрожью – задрожал-застонал от непосильного бремени. Талка и Витёк разом вжали головы в плечи: танки, цыгане, выборы?»

Александр Киров


Борис Евсеев
Офирский скворец: сборник
Серия: «Странствия души. Проза Бориса Евсеева»
Издательство «ЭКСМО», 2016, 320 с.
ISBN    978-5-599-86593-2