Литинститут на целине

29 мар 2016
Прочитано:
1259
Автор:
Лебедева Г.В.

Шкловский

В перерывах между лекциями мы обычно сидели не подоконниках двух окон, выходящих на литинститутский дворик. Там еще не было Герцена – просто травка и пара скамеек, вечно облепленных первокурсниками. Стоя перед ценителями поэтических шедевров кто–то отважно читал свои стихи. Слушали, оценивали, прикидывали: кто «самый–самый», а кто «так себе». Знакомились друг с другом. А из окон смотрели, как поспешают на лекции наши профессора, одни фамилии которых, не известные пока нам, поражали своей уникальной значимостью: Виктор Шкловский, Бонди, В.И. Дынник, Луговской, Архипов, Поспелов…Томашевский, Цейтлин.

Какие же мы были дураки, когда на первых порах читали произведения сокурсников, пристроив их не коленке, и пропуская мимо ушей лекцию.

Я помню, как буквально влетел в аудиторию Виктор Шкловский. Маленький, лысый, как колено, он уселся на стол, рядом с кафедрой и,болтая ножками, сказал приблизительно так:

«Когда я был молод, хорош собой, кудряв и высок ростом…почти как Маяковский»…  – аудитория грохнула. Дальше пошло фронтальное покорение наших сердец. Всунуто в парты нелегальное чтиво, захлопнуты «переводы» с абхазского на русский и с русского на аварский. Глаза влюбленно следили за каждым жестом, за каждым хитрым прищуром маленьких умных глаз. Всё! Мы ждали этих лекций всегда. Мы ловили каждое слово. Ещё бы! О поэтах, которых мы воспринимали как фигурантов литературных учебников и поэтических сборников, он говорил так, что они оживали. «Эти Лили, эти Оси», сам Владимир Владимирович – становились осязаемыми, раскрывались тайны, зашифрованные в строчках стихов, в письмах. То, что никогда бы мы сами не поняли, не увидели – нам щедро давалось: прочитайте это, обратите внимание на то, и мы, как слепые котята слушались доброй руки, сующие наши несмысленные мордочки к миске с молоком.

После этих лекций хотелось читать, библиотека была в подвальчике под лестницей, и нашим жадным глазам впервые открывались книжечки стихов мало известных пока еще широкой публике поэтов. Гумилёв, Агнивцева, Северянин, Блок.


Коля Глазков

Коля Глазков жил неподалёку: ст. Арбат 44, кв.22. К нам на Обыденский он приходил пару раз. В чёрной широкополой шляпе до самых глаз, медлительный, сосредоточенный, он производил впечатление человека чуть-чуть не в себе. Он присаживался к  краешку письменного стола, отказавшись от чая–кофе, доставал откуда–то из внутреннего кармана пиджака или пальто, он не разувался обычно, плоскую фляжечку с коньяком, – «от водки – черти» – выпивая, говорил он и неспешно рассказывал об удивительных вещах.

В то время он снимался у Тарковского в Рублёве. Играл мужика, который, прицепив самодельные крылья, спрыгивает с колокольни. Съемки были трудными, но напрасными – эти кадры с Колей в фильм не вошли. Но он не очень переживал по этому поводу. Большего сокрушения заслуживала гибель заживо сожженной коровы, которая тоже пострадала «за зря». Эти кадры так же Тарковскому не пригодились. Коля был немногословен. Как–то тихо сидел, молчал. И вскоре ушёл.

Видела я его неоднократно в ЦДЛ. Он не «сидел» обычно за столиком, а похаживал по фойе. Кое с кем беседовал. Чудил. Был он отличный шахматист. Помню, в пространном зале, где обычно вывешивали какие–то художественные работы писателей–живописцев, выставлялись работы студийцев–детей писателей (В. Симонёнок, например, много рисовал), Коля играл в шахматы. Там одно время была шахматная доска с фигурами величиной с солдатский сапог. Были и обычные шахматы. Коля легко обыгрывал всех. Еще он демонстрировал невероятную силу своих ручищ. Он вообще–то был дядька плотный, высокий, чуть сутуловатый. Тяжёлый ресторанный стул он брад за ножку и как факел поднимал перед собой под дружные аплодисменты собравшихся поглазеть на этот аттракцион.

Пьяным я его не видела ни разу. «Я на мир взираю из–под столика», – цитировали все (неразб.) Колины  строчки. Он был настоящий поэт, последний обэриут. Его трогательная чудаковатость, отсутствие желания выглядеть как–то повыгоднее, попристойнее отличали его от всех нас. Он был естественен, какими бывают дети, совершенно не заботящиеся о внешнем и углублённые в свой внутренний мир.


Дынник

Валентина Александровна Дынник вызывала у нас, девчонок, пристальный, какой–то дотошный интерес. От кого–то из литинститутской тусовки мы узнали, сто Сергей Есенин именно ей посвятил свои стихи (инициалы В.А.! )– доказывали наши предположения.

Вы помните, в ы все, конечно помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене.
Взволнованно ходили вы по комнате
И что–то резкое
В лицо бросали мне.
Любимая, меня вы не любили…
и т.д.

Валентина Александровна была прекрасная дама. Походка, движения, прическа, лицо – все было как бы чуть–чуть над обыденностью

Она, взойдя на кафедру, рассказывала о Нибелунгах. А мы слушали вполуха, и, конечно, она чувствовала, что  аудитория живет не средневековыми благородными страстями, а сиюминутными суетными интересами. Помню, как неспешно похаживая от кафедры к двери и продолжая говорить, она взяла изящным жестом мою тетрадь, в которой были мои стишки, а вовсе не записи лекции. Чуть умолкла, пробежала глазами страничку, вздохнула и вернула её мне. Мне показалось, с таким холодным презрением, что я чуть не сползла под стол.

Однажды Жданов написал венок сонетов…(далее обрыв, страница утеряна).


Александр Александрович Коваленков 

У нас был самый интересный семинар. И не только потому, что все мы были настолько разные, что ни одно обсуждение не проходило спокойно. Страсти кипели! А послушать стихи  уже замеченных наших лидеров охотников было много. Аудитория набивалась – полна коробочка. На двух стульях сидело по трое. Из старичков приходили Р. Рождественский, Лина Костенко, они был уже на пятом курсе, Евтушенко на третьем. Кстати, он так и не доучился. Передавали друг дружке его крылатую фразу на прощанье: «Вы тут сдавайте, а я пошел издаваться». Наш Сан Саныч элегантный, чуть ироничный…Он любил нас всех и как–будто чувствовал, что кому–то из нас не хватало для развития таланта. Я теперь только понимаю, какого труда ему стоило не хохотать открыто над моими стихами – настолько они были нескладными, наивными. Белла – та просто пожимала плечами и говорила: «Девочку обманули, приняв в институт…Это школьные упражнения, так пишут все старшеклассницы»… А Жданову доставалось тоже – он как–то получил частное определение – «мальчик, размахивающий картонной сабелькой. И Беллочке доставалось нередко от Сан Саныча за «плетение кружев», за дамское кокетство в стихах.

Не боюсь, что встретила,
Не боюсь, что люблю…

Он,  как Станиславский сказал с улыбкой: «Не верю, хитрите: боитесь, что  встретили, боитесь, что любите»…Все засмеялись. Белла заплакала.


Литинститут на целине

 

                                        «Дан приказ ему – на запад,
                                        Ей – в другую сторону…»

Жданов уехал с геологической партией в такую даль, что и на карте не сразу найдешь. Поселок Акташ. Это черте где, чуть ли не на китайской границе. Его тетя Настя–геологиня устроила. Повезло ему. Дальний восток, горы, геологи… Обзавидоваться можно. А мне? Что делать мне целых два месяца летом, одной, в Москве. Собрала библиотечные книги, привезла их сдавать в литинститут. Заглянула в буфет. Там Беллочка сидит себе, чай пьет.

– Ты на целину едешь? – спрашивает.
– Когда? Куда?! Почему не знаю?
– Беги бегом к Вадику Семернину. Все узнай.

Я еду! Красноярский край. Уборка урожая! Что за вопрос, конечно! Бегом! Так это туда же, где Игорь! На краю света! Почти на китайской границе!

Провожали целинников с оркестром.

– Комсомольцы добровольцы!

Надо верить, любить беззаветно!..– гремел марш на перроне.

Нам предстояло ехать восемь дней в теплушках. На товарном вагоне была надпись: 8 лошадей, 40 человек. Нас было человек тридцать. Двадцать шесть парней. И девушек: Белла Ахмадулина, Ира Озерова, Римуте Грибускайте, Сима (обе из Прибалтики), да я. Вот такая команда представляла литинститут.

Юра Киршон – высокий, крепкий малый – никак не мог убедить провожавшую его даму – скорее всего, маму – что он не маленький, и это не так уж далеко, и едет он не на десять лет.

А она, обраая к нам озабоченное личико просила:

 –Девочки, уж ви там позаботьтесь о Юрочке.
– Мы позаботимся! – хохотала Белла, и мы ее дружно поддержали.

Настроение у нас было какое–то замечатеьно–праздничное. Мы чувствовали себя героями. Чего–то там произносили в нашу честь какие–то руководящие работники. Помнится, было что–то в роде митинга.

Наконец оторвались мы от маминых–папиных объятий, пошел–пошел вагон, прощальные взмахи рук…поехали!!!

Большой дверной проем был перехвачен деревянным брусом. Мы стояли оперевшись на него локтями, смотрели на мелькавшие ландшафты, пейзажи, деревеньки и т.д.

Колеса стучали… ритмы рождались…чего–то там уже ходило ходуном, сочинялись строчки….

А над Волгой в степном половодьи
Вдоль оврагов растут кусты,
Бродят кони, свесив поводья,
Гривы в клевер густой опустив.
И взобравшись на верхнюю полку,
Я забуду журнал листать,
Я впервые увижу Волгу
Сквозь чугунную вязь моста…

Правда вместо верхней полки были нары с жесткими тюфяками. Нам выдали простыни на весь наш коллектив. Мы с девочками отделились от ребят, сделав занавеси, остальными мы застелили тюфяки.

На остановке заглянул к нам Михаил Александрович Водолагин – наш историк.

–Как устроились? Все в порядке?
– Все! Порядок! Едем с комфортом.

В соседнем вагоне ехали по тому же маршруту химики–менделеевцы. Очень скоро мы все перезнакомились. И на каждой остановке к нам влезал кто–нибудь «на новенького».

Мне моя мама дала трехлитровую банку вишневого варенья. Так мы ее прикончили,не доехав до Урала.

Химики очень обрадовались, что едут с такими литинститутцами. Нашим ребятам очень приглянулись юные химички. Такие красотки! Как–то само собой получилось, что мы стали читать стих, свои и любимые стихи разных поэтов. Пели.

Очень смешной гимн был у менделеевцев на мотив «Дубинушки».

Тот, кто химиком стал,
Тот грустить перестал,
В Менделеевке не жизнь, а малина,
Сто экзаменов сдал,
Сто зачетов страдал,
А остался дубина дубиной.

И уж тут все вместе и они, и мы подхватывали: «Эх, дубинушка, ухнем!»

Стихи наши слушали хорошо, с каким–то уважительным удивлением. Будто изумлялись: вот ведь только что хохмили, трепались, такие обыкновенные ребята и девчонки, как все, и вдруг _ стихи…Настоящие, замечательные:

Мне б скакать,
Мне б в степи озираться,
Разорять караваны во мгле,
Незапамятный дух азиатства
До сих пор колобродит во мне.
Я смеюсь, и никто мне не пара,
Но с заката вчерашнего дня
Я люблю узколицего парня
И его дорогого коня….

Читала Белла… Какая была тишина! Как ей хлопали! У всех было желание слушать еще и еще. Читали и наши ребята: Ваня Харабаров, Юра Панкратов, Витя Парфентьев…

На одной долгой остановке мы вылезли прогуляться по перрону. И прямо перед нами оказался столик, за ним девушка. Оказывается, здесь можно послать телеграмму.

 Мы окружили стол. Взяли бланки. Мне хотелось послать телеграмму Игорю. Я уже решила, что в Новосибирске потихоньку удеру из теплушки, пересяду на другой поезд и приеду к нему. Мы уже договорились с девчатами, что они мне помогут совершить побег.

   Все уже отдали свои телеграммы связистке. А я стояла в раздумье, не зная, как написать. И тут рядом оказалась Белла.

– Ты что задумалась? Пиши, как чувствуешь. Пиши: Люблю. Целую. Еду. Скоро встретимся.

Телеграмма с таким текстом пошла в горный район, куда можно добраться только на лошади или пешком, карабкаясь по кручам.

Жданов потом написал мне в письме, которое я получила спустя недели две, какой переполох был в геологической партии. Как они там все кинулись его поздравлять с прибывающей супругой, как они там соорудили отдельную палатку, увитую цветами.

Но…удрать мне не удалось. Наш товарный эшелон на хорошей скорости прошел мимо Новосибирска, мелькнули вдалеке его огни. Зде5сь остановки не было предписано. И встречный ветер утер мои горькие слезы.

Мы ехали уже седьмые сутки. Вокруг были степи, степи, вдалеке небольшие холмы. А между ними зеркальная гладь озер. Синие–синие, как жаркое небо над нами. Товарняк еле полз, огибая одно из таких озер. Потом остановился. И от вагона к вагону стали долетать слухи, что что–то там у железнодорожников не заладилось.  Ну! Что тут стало. Мы все быстренько натянули купальники, плавочки и прыг–прыг с откоса, и в воду! Первые ликующие возгласы. Потом замешательство: на поверхности воды стали всплывать нефтяные пятна. Эта синева была обманчива. Мы прыгнули в лужи, на дне которых скопилась солярка.

К нашему огорчению прибавился еще и ужас. Вагоны дернулись и медленно пошли. Мы все, человек двадцать, кинулись к своим вагонам. Нам протягивали руки, втаскивали наверх. Меня буквально набегу вдернул в теплушку Саша Говядов, успевший впрыгнуть передо мной. Он весь был в черной липкой слизи.

До следующей остановки мы обтирались… (обрыв)

«…А прозы даже на пятьсот»
                                       И. Жданов

Видела Ахмадулину по телевизору 9–го или 10 июля в Одессе. На фоне упитенного,пышущего здоровьем Мессерера (хотя, можно и ошибиться: вдруг, он румяный гипертоник) Беллочка. Старенькая, крашеная черненькая обезьянка. На невидимом ошейнике, на поводочке, который слегка подергивает ее супруг. Водит глазами, которые вот–вот закатятся от усталости, отвращения к действительности, от сознания невозможности спрятать свое бедное тело, свою замученность от людского тупого любопытства, от пошлости всех этих встреч со зрителем. Дурацкие вопросы телеведущего, замысловатые ответы, и за всем этим угадывается боязнь окружающих её людей: что (неразб.)сейчас вдруг понесёт околесицу, или поведет себя как–то непредвиденно, и поэтому эта улыбка Мессерера. Та самая, которая бывает при плохой игре, и бегающие глаза интервьюера , его напряженная готовность «ко всему»…

Тяжёлое впечатление от всей этой затеи. Мысленно бунтую: отстаньте все от неё, далась вам Ахмадулина, отпустите её на волю. Не нужно ей ваше фальшивое внимание, букеты и благодарности. Измучена, изношена, устала она. «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?..»

А помню… начало весны. Второй курс. Я удирала со второй пары, и бежала через литинститутский двор, одной рукой застряв в рукаве пальто, на ходу пытаясь застегнуться.

Ослеплённая мартовским солнцем, искрящимися льдинами развороченных сугробов, я не сразу увидела Белку, летящую мне навстречу. Она спешила на вторую пару, и уже сняла голубой беретик и расстегнула пуговицы (неразб.)синего пальтишка. Встретившись, мы и закружились, и засмеялись.

– Галька! У меня книжка выходит! Я знаю, как её назову: Снег! Мороз! Солнце!(обрыв)

Выгоняли Беллку из института. За что? В общем, за «аморалку». Конкретно определить нельзя, что это такое. Просто «наш человек на такси в булочную не ездит» – совершенно точно по–Гайдаевски.

Все действие происходило в левом Платоновском крыле института, там, где были редакции журнала «Знамя» – кажется так, если мне не изменяет память,  а м.б. «Нового мира», но не это важно. Там светились высокие окна. Шла баталия между комсомольскими активистами Литинститута, кое–кем из профессуры со сторонниками защиты Ахмадулиной, в авангарде были: Жданов, Панкратов, Харабаров. Все эти Стукалкины, Сергованцевы и Фирсовы просто хотели выпереть чуждый элемент из нашей литературы.

Мы с «чуждым элементом» сидели на Тверском бульваре напротив окон, взобравшись с ногами на утонувшую в сугробе по самую спинку скамейке и ждали конца. Холодно было. Я просто изумилась, как Белла не зябла – в капроновых чулочках, шубка – едва натянутая на коленки, над рыжей «бабеттой» розовым облачком какая–то синтетическая косыночка. Все-таки, ради эпатажа Белла не только могла пренебрегать здоровьем, но просто приносила всю себя в жертву.

Ну, конечно, после нашего пуританского времени, когда мы, девчонки, только в семнадцать лет впервые надели капроновые чулк, осмелились слегка подкрашивать черным карандашиком уголки газ, а губки карандашиком красным, Бэлла, в смелости которой никто не мог отказать, уже носила брюки, лихо водила машину, курила и была постоянной центральной фигурой ЦДЛ–овских застолий. Рядом был Женя Евтушенко – влюбленный муж и преуспевающий поэт. А Белла сама привлекала внимание и талантом и обаянием. В штабеля у ее ног складывались все мужики от 18 до 81. Женя уже тогда был выездной: начальство Союза писателей ему благоволило и в этом упоительном опьянении от внимания к себе, Белла иногда позволяла себе и более свободное поведение, и высказывания,  несовместимые с обликом «нашей советской студентки».

Уж как там сложилось к ребят за этими высокими окнами, но они молодцы, отстояли.

Светлов

Михаил Аркадьевич Светлов вел свой семинар в конференц–зале. Так тогда называлась аудитория, в которую попадешь, поднявшись на один марш по лестнице и сразу свернув направо. Там был рояль и на стенах …(неразборчиво) Большое помещение не могло вместить всех остро заинтересованных в свидании с любимым поэтом.

Михаил Аркадьевич частенько прихварывал, все знали, что ему тяжело тащить нас – неучей, и чтоб скрасить его встречу с нами, Дима Блынский, староста семинара, почтительно приветствовала мэтра в дверях, тут же опережал его, и изящным жестом ставил перед ним на кафедру тарелочку с рюмкой коньяка и лимончиком. Михаил Аркадьевич что–то шутливое произносил, благодарил, выпивал «лекарство» и начинался театр одного актера.  Стихи бедняги, попавшегося в этот раз на обсуждение, Светлов так тонко и с юмором разбирал, что больше никаких комментариев не требовалось. Хохот стоял такой, что в дверь заглядывали завистливые физиономии тех, кто чувствовал: здесь происходит что–то грандиозно смешное, что он безнадежно проворонил.

За Светловым записывали остроты, каламбуры, а когда заканчивался семинар, за ним еще долго за ним еще долго на почтительном расстоянии шли студенты, провожая Михаила Аркадьевича вдоль по улице Горького. И если он встречался ненароком с Юрием Олешей, То это уже был театр двух актеров. И Михаил Аркадьевич, и Юрий Карлович с возрастом как–то все больше и больше походили друг на друга. Оба не взирая на поэтическую небрежность одежд, выглядели по–стариковски элегантно. Ироничные улыбки и лукавые взгляды на окружающих поклонников и поклонниц в конце концов соединялись в общую лирическую гримасу, означавшую: «А не спастись ли нам в «Национале» от этой суеты».

Светлов
(более поздний вариант)

Семинар Михаил Аркадьевича Светлова проходил в конференц–зале. Это от входа по лестнице и сразу направо. Если для других семинаров хватало обычной аудитории, и то бывало пустовато, то здесь стены трещали. Народ, как на редкое представление сбегался загодя, сволакивая со всего института стулья. И стульев не хватало – стояли у стеночки возле дверей.

Михаил Аркадьевич появлялся. Сухонький, неспешный, с хитроватым прищуром оглядывал собравшихся и шёл к своему столу. Дима Блынский, тогдашний староста семинара, не забывал подсуетиться, и вынимал откуда–то приготовленную тарелочку с рюмкой коньяка и лимоном.

– Михаил Аркадьевич! Для поддержания, так сказать, равновесия… И дальше произносил экспромтом что–то почтительное и проникновенное. Мэтр «воспринимал», благодарил. Мы обожали его и тревожились о его здоровье. Он болел уже основательно, и острота его «рак пиво любит» – была известна всем.

Начиналось чтение, обсуждение. Тряслись обсуждаемые сильнее, чем перед экзаменом по марксизму–ленинизму. Найдя слабину в стихах, неряшливость или признаки очевидной бездарности, Светлов так разделывал беднягу под общий хохот, что в дверь заглядывали с завистью: эх! опоздал, что–то здесь происходит очень и очень и весёлое.

После семинара мы обычно «не отпускали» Светлова, так и шли за ним на почтительном расстоянии человек пять или шесть, а он с кем-нибудь одним продолжал диалог, что–то там обсуждал недосказанное. Его друг Юрий Олеша жил на ул. Горького в гостинице «Националь» Они внешне даже были похожи – оба невысокого роста, и как–то роднились общей интеллигентной манерой держаться.

И когда они показались друг другу где–то в районе Телеграфа, то окружающие Михаила Аркадьевича ребята бывали вознаграждены вдвойне – завязывалась беседа уже с двумя гениями сатиры и юмора. Все это длилось до тех пор, пока переглянувшись они не уединялись где-нибудь в тихой гавани, стряхнув с себя неуёмных поклонников. Г.Лебедева. 16.03.13г.

О Поспелове Г.Н.                                      

«Спокойно режет человека и преспокойно пьет кефир». Эта эпиграмма о Геннадии Николаевиче Поспелове, он у нас читал курс по русской литературе ХIX века. Не терпел несогласия со своей точкой зрения. Будьте любезны,. прежде чем возражать, вникнуть в то, что написано автором и что по этому поводу думает официальная критика, а уж потом имейте дерзновение озвучивать собственные соображения.

Помню, на втором курсе, мы только–только поженились со Ждановым, и я накануне этого события, решив стать еще более неотразимой, избавилась от косы и сделала химическую завивку. Волосы свои утром я оставила на расческе, мне их сожгла неумелая парикмахерша. Эти химии были у нас в Москве еще новинкой, в отличие от запада.

Явилась я на экзамен в черной замшевой шляпке, скрыв под ней сантиметровую щёточку волос вместо чёлки, и в зимнем довольно плотном костюме, чтобы оправдать эту шляпку. Г.Н. посмотрел на меня с явным недоумением и спросил, почему я в верхней одежде и в головном уборе. Я ответила, что нижней одежды  у меня нет, а головной убор я как женщина имею привилегию носить не только на улице, но и в аудитории. Это я от страха ляпнула. Наши ребята замерли, а Г.Н. захохотал, и тогда у нас засмеялись все. И Коля Дробин ехидно ввернул своё веское матросское словцо: «Она вчера замуж вышла!» Мы с Г.Н. вернулись к «нашим баранам». Мне удивительно повезло: я вытащила единственный билет, который знала хорошо: то есть , вникла в то, что хотел сказать автор, и что об этом думала официальная критика и конечно сам Г.Н. Поспелов. И он с элегантной небрежностью расписался в моей зачетке –5! А вот Жданов с ним сцепился. О чём они бурно спорили я не слышала из–за двери, но он вылетел с экзамена с 2. Аргументации ему, видимо, не хватило. Через неделю он снова встретился с Г.Н. и после долгой и содержательной беседы при обоюдном удовольствии Жданов пересдал на пятёрку.

На лекциях, особенно «не любимых» как фонетика или  марксизм–ленинизм, история КПСС, почти все читали тайком, маскируясь, под столом, устроив на коленке не относящееся к предмету чтиво. Интересно же, кто сочинил что–то гениальное.

Лекции добросовестно записывали Марианна Розенфельд и Саша Говядов (М.-критик, С.– прозаик). Они сидели за первым столом, буквально упираясь носом в фасад кафедры, и строчили неотрывно. Я тоже записывала: работала за двоих, потому, что Жданов откровенно спал, спрятавшись за моим чемоданчиком. Он ночью обычно колобродил: писал, читал, пил чай и т.д. Творческая активность у него начиналась обычно в одиннадцать часов вечера и угасала к трем утра. На лекциях он «добирал» к недосыпу, правда, когда были обсуждения – тут он был свеженький, как огурчик и в полемике только копья летели.

За неделю а то и дня за три до экзаменов большинство лентяев спохватывалось и начиналось: «Есть лекции? Дай списать!» Среди них как–то оказался Коля Анциферов – хороший поэт юморист, шахтёр. Низенький, налитой такой, в тюбетеечке, потому, что рано облысел. Под носом синеватый шрамище – уголёк острый зацепил его в лаве, при обвале породы. Добыв перед самым экзаменом шпоры, он, конечно же, ничего не успел прочесть и пошел сдавать «на ура».

Подготовился, содрав со шпаргалки, и успокоенный, что все в порядке, не дождавшись своей очереди к преподу, сладко заснул, положив голову на свою тюбетеечку. Его не будили до конца экзамена. Выспался Коля и сдал. А чё! Тройка – положительная государственная оценка.                                               

Сидельников
(фольклор)

Милый был человек Сидельников. Седой, добрый, как папа Карло. С какой–то рассудительностью рассказывал он нам о народном творчестве. В годы строительства социализма всё крестьянское, деревенское будто оттиралось, отпихивалось назад, в тыл движения за индустриализацию. И все эти панёвы, лапти, избы…стали архаикой. Поэт. В. Боков – хороший, по–настоящему русский поэт, воспринимался нами с лёгкой иронией, особенно когда свой стиль на выступлениях он поддерживал игрой на гармошке, все улыбались извинительно, дескать, деревня. Поэтому, на лекциях Сидельникова _ сидели, слушали, но не «горели» наши сердца восторгом, просто мы отдавали дань вузовской программе: надо, гланое сдать экзамен  и получить приличный бал.

Коля Анциферов у Сидельникова вытащил билет про частушки, подсел к нему не готовясь. К нашему общему удивлению. И его понесло. Через минуту они сидели нос к носу и Коля шёпотом сыпал перлы народного творчества. Не только уголёк он добывал, но и бесценный материал для нашего профессора. Про нас просто забыли. Сидельников быстро записывал за Колей в блокнот шахтерские частушки и анекдоты. Оба слились в творческом экстазе.     

Лебедева Г.В.


Галина Владимировна Лебедева родилась в Москве 20 июня 1938 года. Закончила Литинститут им. Горького в 1960 году. Автор многих детских книг: "Как Маша поссорилась с подушкой", (переведена на 49 языков, многократно переиздана), "Баня", "Муравьиная страна", "Капитан", "Счастливое гнездо" и др.