Под сенью «Гаврилиады»

07 фев 2014
Прочитано:
3126
Республика Молдова
г. Кишинев

Помню, на московском Биеннале поэтов Вячеслав Куприянов активно протестовал против стремления представить Пушкина охальником и безбожником. «Он сам отрекся от «Гавриилиады», - заметил известный писатель, кстати говоря, авангардист с богатым стажем.

Позицию Куприянова в общем-то можно понять. В советское время был создан некий канонический образ классика.

А за последние десятилетия, сняв с Александра Сергеевича «бронзы многопудье», в угоду тому или иному поветрию его не раз записывали то в горькие пьяницы, то в записные картежники, то он представал эдаким метросексуалом, то снобом, подобострастно склонявшимся перед аристократами. Что, конечно, не соответствует истине.

Выдергивая из контекста фразу, нетрудно придать ей иной, а то и прямо противоположный смысл. А ведь есть еще и контекст личности, притом личности гениальной, сложной и неоднозначной, находящейся в непрерывном развитии. Поэтому нет никакого противоречия между «игривой музы небылицами», созданными в Бессарабии юношей, и глубокими христианскими чувствами, которые мы находим у зрелого Пушкина. Поздний Пастернак в целях пущей ясности переписывал свои молодые стихи, рискуя «впасть, как в ересь, в неслыханную простоту». Александр Сергеевич этим не грешил и, мне кажется, никогда бы не открестился от родного дитяти без сильнейшего давления со стороны своего монаршего цензора - императора Николая Павловича.

Напомню: незадолго до смерти Гоголь куда более добровольно отрекся от «Ревизора» и «Мертвых душ». Так что же, взять да и вычеркнуть эти произведения из отечественной словесности? Никак нельзя. Так же, как и «Гавриилиаду» невозможно по чьему-либо желанию изъять из биографии Пушкина, его творчества и истории литературы.

В поэме, как и во многих стихах этого периода, отчасти отразилась история шутливого соперничества с другом Николаем Степановым за внимание «прекрасной Еврейки» - известной кишиневской красавицы Марии Эйхфельдт. «Еврейкой» ее прозвали потому, что находили в ее миловидном лице некое сходство с Ревекой - героиней модного в те поры романа Вальтера Скотта «Айвенго». Дочь молдавского помещика греческого происхождения Егора (Иордаки) Мило первым браком была замужем за немцем, чиновником горного ведомства Иваном Ивановичем Эйхфельдтом. Это одна из немногих бессарабских дам, к кому молодой поэт относился с почтительной нежностью. Благовещенская церковь - ее Александр Сергеевич был обязан посещать как чиновник канцелярии Инзова - подсказала ему евангелический сюжет. «Гавриилиада» заняла законное место в ряду южных поэм Пушкина, в которых он развивал традиции русского романтизма, осваивал новые географические и духовные пространства, искал собственный литературный язык. Внимательно прочитав ее, можно заметить, как от начала к финалу все более крепнет рука мастера.

Если проследить воздействие этого поэтического апокрифа на последующую литературу, то обнаружится, что круги по воде доходят вплоть до Булгакова. Даже у Ильфа и Петрова виршеплет-халтурщик творит свою пародийно-сниженную «Гаврилиаду»:

Служил Гаврила почтальоном... и т.д.

Словно предчувствуя будущую драматическую судьбу своего детища, в наброске вступления (1821 год) Пушкин напрямую обращался к читателям:

Спасите труд небрежный мой
Под сенью своего покрова
От рук невежества слепого,
От взоров зависти косой.

Последуем же этому призыву и не будем сбрасывать с «корабля современности» ни самого Александра Сергеевича, ни его сочинения, даже те, с которыми мы в чем-то не согласны. Такие попытки уже делались, и не раз, и Пушкину ничуть не навредили. Ведь характеризуют они не его, а нас и наше к нему отношение.

У автора этих строк отношение к теме более чем пристрастное и весьма личное: в Благовещенской церкви меня крестили, на Благовещенской улице, что ведет от Пушкина горки к церкви, я выросла. И хотя в годы моего детства она носила имя немецкого антифашиста Эрнста Тельмана, взрослые именовали ее по дореволюционной привычке, да и сейчас улицу называют Бунавестиря – молдавской калькой старого названия.

Что же касается Марии Егоровны... Обер-бергауптман Эйхфельдт был намного старше своей юной супруги и, как шутили современники, больше занимался старыми монетами, чем молодой женой: Иван Иванович был страстным нумизматом. Вокруг «прекрасной Еврейки» вилось немало обожателей, в том числе брат бессарабского вице-губернатора Тудор Крупенский. Но самым верным и преданным поклонником был Николай Алексеев, который, кстати говоря, никогда так и не женился.

Старший друг Пушкина – участник Бородинского сражения, участник взятия Парижа – вышел в отставку в чине майора и состоял чиновником особых поручений при Инзове, а затем при Воронцове, с которым у него тоже не особенно сложились отношения. Может быть, поэтому Николай Степанович к карьерному росту особо не стремился.

Для ссыльного поэта он стал добрым гением. Ввел его в кишиневское общество. Поселил у себя после землетрясения. Остужал страсти и улаживал дуэльные дела. Беседовал о литературе и бережно сохранял рукописи, в том числе скандальную «Гавриилиаду» и антимонархические «Ноэли», и другие пушкинские реликвии.

Мария Егоровна, овдовев, повторно вышла замуж за швейцарского лейтенанта на русской службе, Федора Фэзи (Теодора Карла Фридриха Якоба Фаеси). У нее было трое детей, дочь Элиза от первого брака, сын Николай и дочь Матильда от второго. Умерла она в 1855 году и была похоронена в Оргеевском уезде.

Но постскриптум к «Гавриилиаде» на этом не заканчивается.

Матильда Фэзи вышла замуж за Ивана Ивановича Лазо. Сын этой четы, Георгий Иванович, - отец Сергея Лазо. Таким образом, воспетая Пушкиным красавица приходится прославленному герою гражданской войны родной бабушкой. И это еще не самая занимательная из бессарабских семейных историй!