"Здравствуйте, дорогие мои" - фильм-репортаж молдавских кинематографистов
Краткая справка:
Константин Мунтяну
Родился в 1950 году, в селе Самашканы Шолданештского района. Школа. Сорокский совхоз-техникум, атомная подводная лодка Северного Флота, гидроакустик. Далее - Кишинёвский институт искусств, ГИТИС, Литературный институт, один год - ВЛК (Высшие литературные курсы). Артист разговорного жанра Молдавской государственной филармонии, главный редактор киностудии "Молдова-филм". Автор фильмов "Калитка" - сценарист, "Куда бежишь, маэстро?" - сценарист, "Тени"-режиссёр и сценарист, фильм о Шукшине "Здравствуйте, дорогие мои!" - режиссёр и сценарист, о Рубцове "По следам миновавших времён" - режиссёр и сценарист. Автор многих политических статей. Книги: "Святая Мария", "Сад с голубыми орехами", "И обрати сердце своё".
Константин Мунтяну: «...И ощутить гордость от того, что ты причастен к великой России!
Россия, Русь! – ну, что ж ты с нами, молдаванами, делаешь? Приезжает, бывало, американец с долларами, мутит ими нашу сирую душу и, если честно признаться, мы на них клюем, а как американец уходит, – мы все равно по тебе скучаем!.. Невозможная ты, святая – святых всех очищающих души и помыслы невозможностей! Какие там нью-йорки, лондоны и бухаресты на фоне твоего великого будущего, на которое ты обречена? Матрица мировой духовности!
Зарисовки к фильму о Шукшине – "Неделя у Макарыча"
...Во-вторых, потому, что в нем разыгралась бешеная тоска по России!" – так начинает Набоков один из своих блистательных рассказов. И далее, уже перефразируя великого писателя:
В-третьих, наконец, потому, что мне было жаль своей молодости и всего связанного с ней, когда я, студент Кишиневского института искусств, просыпался по утрам на час раньше, чтобы рассказать любимой об Алтае. О том, например, что в восьмидесяти километрах от Горно-Алтайска, где стройотрядовцы жили в спортзале какого-то профтехучилища – село Сростки, родина Василия Шукшина, того самого, который, "помнишь, Евдокия, два месяца тому назад мы вышли из кинотеатра, словно из церкви, и долго бродили по Кишиневу, не уронив ни слова?.. Калина красная, калина вызрела... Плакать хотелось, какой-то непонятной нам обоим мировой справедливости хотелось!"...
Сто пятьдесят восемь писем отправил я с Алтая в Молдову, и чего в них только не было! О том, как мы, терпя сорокаградусную жару, оставляя автографы из булыжников – "Лира-74", прокладывали асфальт между Горным и Маймой, как по воскресеньям нас возили на экскурсии – то на Телецкое озеро, то куда-то в сторону Чемала... А в Усть-Сема, на перекрестке, ведущем на Онгудай, мы обедали в столовой, навеки "замурованной" оператором Гинзбургом в пленку неувядаемого фильма Шукшина "Живет такой парень". А в одном из писем я рассказал, как по прибытию на привокзальную площадь Бийска, в ожидании, пока нас распределят по стройплощадкам Алтая, мы, как и полагается будущим слугам искусства, устроили концерт молдавской музыки. Вдруг, маленько пошатываясь, к нам подходит очень серьезный мужик.
– Р-р-ребята, а вы откуда?
– Из Молдавии.
– Из Молдавии? – обрадовался серьезный мужик. – Слышь-те... Я в Молдавии знаю одного пацана!.. Он такой высокий, с усами!.. Ваней зовут!.. Вы его знаете?
Мы захохотали, а мужик обиделся: представляете, он выдал нам все координаты Вани – высокого, с усами, тоже из Молдавии, – а мы, видите ли, притворяемся, что не знаем его!..
Сколькими концертами веселили мы впоследствии души тружеников заводов и полей! "Какой мальчик, ах, какой замечательный мальчик! – не уставала хвалить меня, ведущего тех концертов, женщина-секретарь Майминского райкома партии. – Как прочтет стихотворение – так и мурашки по телу!"... И Евдокия радовалась: чей еще избранный, на расстоянии пяти тысяч километров... так запросто, чтоб мурашки по телу?..
Во-первых, потому, заканчивает Набоков свой рассказ, что Нина была такая же прекрасная и нежная, как и некогда... У меня же, к сожалению, – намного прозаичней. У меня – во-первых, потому, что тогда, на обратном пути в Молдову, наш состав остановился посреди украинской степи и, рискуя отстать от него, я выскочил, чтобы нарвать огромный букет васильков, –а на Кишиневском вокзале, сверкающим медью духовых оркестров, Евдокии не было... То ли прекрасный Алтай показался ей слишком далеким, то ли в паузах между письмами какой-то высокий и усатый молдавский Ванька успел за лето приглушить в ней и тоску по красным калинам, и желание немедленной мировой справедливости...
Потом... Ну, а что же потом?.. Потом – как у чеховского Платонова: потом – суп с котом!.. Опустошение, после которого, хочешь не хочешь, но ты уже законченный артист, и вся твоя дальнейшая жизнь – сплошная метафора. Вот, например:
На поле времени – я да она. А между нами – огромный ковер, сплетенный из украинских васильков. За моей спиной – гордость моей недавней биографии: атомная подводная лодка Северного флота, исцеляющий надежды шум великой реки Катунь и лестница моей твердой уверенности в том, что, в отличие от некоторых, я никогда не умру... За ней же – стог деревенского сена, да груда элементарных кухонных желаний крестьянки, ставшей на время студенткой, с ее преходящими охами и ахами по поводу несправедливости бытия.
– Откуда и куда? – спрашивает она.
– С родины нашего Шукшина!.. И еду поступать в ГИТИС! – и показываю на лестницу.
– Ты умный, ты должен учиться! – вздыхает она. – Но... Но в это время из-за стога сена появляется Ванька. Тот самый, координаты которого выдал мужик из Бийска: высокий, с усами. Хватает Евдокию за талию, целует ее в губы и вручает ей, о, боже! – букет украинских васильков... А затем оба снисходительно смотрят на меня: так, очевидно, смотрит эпоха на мгновение...
И уходят. Идут и идут, пока не застывают в видавшей виды рамке со старой выцветшей фотографией. Но, перед тем как застыть, она вдруг оборачивается:
– Костя, ты хороший, не обижайся! Но виноват во всем ты! Кто, как не ты, указал мне на толстовскую тайну любви? Помнишь? – любовь не есть вывод разума, а есть сама радостная деятельность жизни, которая со всех сторон окружает нас...
...Безмолвствие, после которого, уже без метафоры – ГИТИС... А сколько разных Евдокий на необъятных московских бомондовских просторах! Одна из них, прищурив глаз и совершенно не научившись сводить меня с ума, однажды не выдержала и заявила:
– Таких, как ты – нет! А мой отец – генерал!
– Кутузовской армии, что ли? – почему-то, желая оскорбить, устало спросил я.
...И вдруг мысль о неминуемой смерти, и не просто смерти, а смерти – символе, словно током, ударила по лестнице моего карабкания наверх! Вот позади ГИТИС, вот провинциальная сонная Молдова, для которой смысл бытия – в тотальном отсутствии поиска этого смысла... Вино, свадьбы, сдача в эксплуатацию себе подобных!.. Перестройка, вернее, уничтожение и осквернение уже построенного, и ни капли мысли относительно того, что же нужно построить на самом деле. В Беловежской пуще гремят охотничьи ружья, а над страной запахло водкой и шашлыками из зубра...
– Костя, неужто ты? – между молодостью и старостью – неожиданная встреча.
В руках у женщины печной горшок, да и сама она – чуть ли не воплощение того самого горшка. Ни капельки сходства со вздыхавшей когда-то по красным калинам и несправедливостям жизни студенткой!..
– А Ваня умер! Представляешь, только получили румынское гражданство, только засобирались с ним в Европу, – печной горшок был тяжеловатым и женщина переставила его в другую руку, – а он, представляешь, Костя? – он возьми да умри!.. Молчание... Что ни говори, какими бы счастливыми не казались нам предательские вылазки из-за стогов сена, рано или поздно все наши деяния утонут в державинской "пропасти забвения".
– А мы тебя читали! Проросийский ты! Только зря, времена другие... Даже Ванька говорил: жаль, что Костя тратит свой талант на воскрешение выкуренных сигарет! Ведь СССР уже не возродить!..
Сказала, переложила горшок в другую руку и ушла. Так уходят женщины, химические процессы в которых, незаметно для них самих, успели угробить все их прежние романтические порывы. Крикнуть ей, чтобы остановилась, – может, и остановится. Но не для реанимации романтики, – скорее, для того, что, невзирая на правоту Толстого о том, что любовь не есть вывод разума, все же Ванька, ее высокий, ее с усами... умер, а жить-то одной ой, как непросто!..
Алтай! Валяется где-то, на свалке памяти, лестница моих карабканий наверх; познав, почем соль глупого метания в поисках европейских ценностей, еще вчера лающий на Россию, задиристый Ваня-молдаванин, как никогда ранее близок к осмыслению состояния Стрекозы, выслушавшей вердикт Муравья! Никуда он от России не денется, да и что за смысл от нее куда-то деваться? Как тут не вспомнить про дипломатичный ответ Ельцина на подковерный вопрос о том, когда же Россия выведет из Приднестровья свою Четырнадцатую армию: мы тогда ее выведем, улыбнулся Борис Николаевич, когда молдаване выведут из России свою... Пятнадцатую армию – гастарбайтеров.
Значит – никогда. И хорошо, что никогда!
И как тут пройти мимо случая-предостережения, ставшего недавно киносценарием.
У меня – племянник. Племянник – митинг за освобождение Молдовы от России. Его главная профессия – два пальца вверх и: "Россия – это плохо, а Европа – это, конечно же, хорошо". Помитинговал он тут, поорал, а когда понял, что охрип, пнув привязанную у ворот дворнягу, сел в машину с таким же охрипшими и – в Европу! Проходит месяц – ни слуха, второй месяц проходит – ни духа, но не успела Земля, летящая со скоростью двадцать семь километров в секунду, совершить и половины оборота вокруг Солнца, как вдруг на отцовский мобильник – звонок. Из Европы, где, конечно же, хорошо!.. "Папа, если бы ты знал, какая тут фальшь кругом!"... И плач! И далее – почти как у Гоголя: бывали и в других землях товарищи, но таких, как в русской земле – не было еще таких товарищей... И – снова плач! Плач, похожий на мучительный выход пьяницы из алкогольной зависимости. "Папа, выйди на улицу, я хочу послушать, как лает у ворот наша собака"... Кстати, та самая, которую он когда-то пнул. Отец выскакивает на улицу, а собаки нет! Сорвалась с привязи и где-то гуляет... И, дабы погасить сыновий плач, терпя ручейки слез, отец залаял в мобильник вместо собаки! Лаял и плакал!.. Подошла собака, легла виновато у ног хозяина, и вот вам финал: плач с воем. И с собакой...
"...И вдруг таким повеяло с полей!" – восклицает Николай Рубцов в своем бессмертном стихотворении "Отплытие". Вдруг какое-то тайное и неведомое стечение обстоятельств отыскало меня в суете повседневности, стряхнуло с меня десятки грязных ракушек, успевших, как у Маяковского, прилипнуть мне на бока, и, схватив за душу, привело меня в мою незабвенную юность! "1974. Молдавские студенты на Алтае" – так была озаглавлена фотовыставка. И на одной из фотографий, под названием "Прощание", на первом плане – она да я!.. Чуть в отдалении – оркестр, танцующие студенты, дремлющий перед дальней дорогой поезд. Она грустна и красива. И вручает мне букет черно-белых молдавских васильков...
Алтай, милый, далекий Алтай!
Каким-то неописуемым духовным ориентиром остался он в сердцах нашего студенческого поколения! Жарко было, потно было, тяжелы и неуклюжи были лопаты с горячим асфальтом, но, странно, хоть и разные гербы уже украшают наши разного цвета паспорта, – все равно: достаточно услышать невзначай слово "Алтай" – и, пусть не так мощно, как у Шукшина, но все же, хотим мы этого или нет, чувствуем, будто кто-то лезвием шаркнул по сердцу. Край, а не область! И зря, совершенно напрасно устало машут пораженческими руками те, кто считает, что кровь может стать водицей и что молдавские думы о России – это всего лишь наивная попытка воскрешения давно выкуренных сигарет... То ли православие тому причиной, то ли умеющей влюблять в себя таких, как мы, России действительно предначерчено божественное движение, при котором гоголевское "и, косясь, посторанниваются, и дают ей дорогу другие народы и государства" не есть лишь художественный вымысел... Я многих нагулявшихся во многих Европах встречал, и все как будто сговорились: какой-то холодной завистливой расчетливостью отдают те "прекрасные, чудные далека"!.. Даже на лицах музейных посетителей, утверждают они, читаешь знаменитое состояние Шамохина из чеховской "Ариадны": мы ходили по выставкам и галереям и, как сытые удавы, обращали внимание только на блестящие предметы...
Алтай!
Ну, как же такое возможно, чтобы снова не вернуться к тебе? Не вернуться и, не боясь таких высоких сравнений, уронив на пороге возврата измученную сандалию скитальца, упасть на колени перед Тем, на что мы когда-то плюнули... И ощутить гордость от того, что ты причастен к великой России! К России Шукшина, Рубцова, Распутина и Белова, к России тех сросткинских бабушек и дедушек, до крови похожих на наших молдавских православных бабушек и дедушек, про которых так внятно и так на века сказал гоголевский Бульба: они умеют "любить, не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе!"... Они сокрушались перед нами, снимающими трехсерийный фильм о Шукшине. Первую серию – "Здравствуйте, дорогие мои!" – неоднократно показывали по молдавскому телевидению, но, к сожалению, показ был со странностями: как пронюхают, что Запад не очень-то готов раскошелиться, – назло ему наши правители тут же командуют: давай Шукшина! А как Запад подмигнет им зелененьким глазом, – тут же команда: стоп Шукшин! А там сокрушались: "Родные вы наши, далекие вы наши, – может, картошечки в мундире, да с алтайскими огурчиками?"... Как тут не отойти в сторону и не заплакать от того, что существует на свете политика? И как остановить сердцебиение, когда идешь по Майме и Горно-Алтайску и, словно потерял самое главное в жизни, все ищешь и ищешь на свежем асфальте свой сокровенный автограф – "Лира – 74"?.. Как не поклониться таким русским людям, как Геннадий Кузьмич Зеленцов, заместитель начальника Департамента культуры Алтайского края, который, вопреки политике, поверив в нашу искренность и художественные возможности, выделил нам для съемок фильма "Неделя у Шукшина" машину с прекрасным шофером (Виталий, привет!), или Лидии Александровне Чудновой, директору музея-заповедника В. М. Шукшина, безвозмездно, на целых две недели, приютившая нас в Сростках, или незнакомой старушке из Шульгин-Лога, протягивающей нам миску смородины и все извиняющейся за то, что на месте декораций фильма "Печки – лавочки" давным-давно растет наижгучейшая из крапив?!
Россия, Русь! – ну, что ж ты с нами, молдаванами, делаешь? Приезжает, бывало, американец с долларами, мутит ими нашу сирую душу и, если честно признаться, мы на них клюем, а как американец уходит, – мы все равно по тебе скучаем!.. Невозможная ты, святая – святых всех очищающих души и помыслы невозможностей! Какие там нью-йорки, лондоны и бухаресты на фоне твоего великого будущего, на которое ты обречена? Матрица мировой духовности!
"А "Русская водка"? – ехидничают из-за океана толстозадые, с бездарнейшими кардиограммами, напичканные всякой канцерогенной "Е" – гадостью, мечтающие о твоем развале обыватели. Спокойно, ребята, ибо русский народ – не зря Достоевский окрестил его народом-богоносцем – на протяжение всей своей истории, дабы избавить малые народы от всякого рода туркизаций, русский народ не только от таких мелочей смог избавиться!
И избавится!
И молния святости ударит по нашим карьерным лестницам и печным горшкам, врагам божественной красоты Апполона Бельведерского!
И светлость православия воспрянет над прокуренными барами и проектами увеселительных заведений! И да воскреснет тогда наша всепрощающая любовь ко всем предательским слабостям, выползающим из-за стогов нашей жизни! И да заплачут, вместе с нами, все Вани и Евдокии, как плакали на Алтае люди на молдавском фильме о великом сыне России Николае Рубцове! Все преходяще! Россия и Алтай вечны! А если так, то непременно сбудется: по водам Катуни и Днестра зашагает Христос! А рядом с ним – дух честнейшего из землян – Василия Макаровича...