Прочёл
Я прочел на странице семьсот двадцать два,
Что из желтых костей прорастает трава,
И не выжечь её сквозняками;
А однажды и люди воспрянут из пут,
И сквозь черное небо они прорастут,
Облака раздвигая руками.
Я прочел на какой-то из главных страниц,
Что мы, люди, прекраснее лилий и птиц,
И чудеснее ангелов Божьих;
Мы спасемся с тобой от воды и огня,
Только крепче, мой ангел, держись за меня
На подножках и на подножьях...
Я и сам-то держусь ослабевшей рукой
За уют, за уклад, за приклад, за покой,
За насечки по счету убитых;
Только где-то прочел я – спасут не стволы,
А престол, пред которым ослы да волы
И повозки волхвов даровитых...
Руфер*
Подо мной пространство без огранки,
Мутный страз, искусственный рубин:
Вижу мир в разрыв телепрограммки,
В трещины расстрелянных витрин;
Там, во мгле стеклянной полусферы,
Исторгая боль, свинец и мат,
Движутся в атаку офицеры
На седьмой хрустальный каземат.
Сколько их погибло в этих битвах,
Не сочтет мой старый ноутбук -
Столько мегабит в бейсбольных битах
И в костях непримиримых рук...
Времена сбежались облаками.
Далеко от людных площадей
Я столетья трогаю руками,
Словно карусельных лошадей;
Мир гудит, вращаясь и качаясь;
Я беззвучно открываю рот:
Я пою, я искренне печалюсь
За ходящий по земле народ.
У ночных полетов нет мотива,
Спрыгну там, где выше и темней,
Где фокусировка объектива
соблюдает правила огней.
Ветер мне, как друг последний, дорог,
Распахнись, рубаха, в паруса –
Я тебя снимаю, враг мой город,
Удаляясь точкой в небеса.
О, как дорога мне эта призма!...
Черный Canon врос в меня как свой.
Я последний зритель урбанизма
В метре от булыжной мостовой.
Печален мир
Печален мир. В нем нет воды, огня,
В нем не хватает платины и ситца,
В нем не хватает, может быть, меня
В пустое небо павшего, как птица.
В нем не хватает белых городов
И черных сосен вдоль ночной дороги
И грохота ломающихся льдов,
и волчьей своры, уносящей ноги.
Мне в этом мире странно пребывать;
Круг бытия становится все уже,
И все трудней с разбега разбивать
Узорчатый ледок апрельской лужи.
Мир опечален слабостью моей,
Я опечален миром уходящим.
Не русский, а советский соловей
Меня учил мотивам леденящим,
Да вот не доучил... Едва пропев
Последний писк, в котором сердце тает,
Как плод упал, исчез среди дерев,
Оставив то, чего и так хватает...
А не хватает - сердца в небесах
И голоса, чтоб несся надо льдами,
Как вольный дух, как неизбывный страх
Пред всем неведомым, что будет с нами.
Чтоб тень мелькнула в глубине двора,
Чтоб неспроста залаяла собака,
И скрипнула бы дверь, когда пора
В ночь уходить - без адреса, без знака...
Походная жизнь Трофимова
Памяти Сережи Евсеева
Болеет сердце. Я здоров, как бык.
Молчит душа, свирепствует свобода.
Я прочитал семьсот священных книг,
когда, как все, вернулся из похода.
А что ждало ушедшего в поход?
Пещера ли без дна? Даль океана?
Зачем вы мне заглядывали в рот,
которым я дышал легко и пьяно?
Не суждено осужденным кричать,
а я иду, во всем подозреваем, -
не стоило, товарищ, руку жать,
ведь мы друзей руками убиваем.
Что ждет тебя-меня, везущих груз
через Баграм, погрязший в мести мерзкой?
Неужто не отметится Союз
за нас, убогих, честью офицерской?
Пока ты, гад, раскуривал косяк
и плакался в жилетку всякой мрази,
наш экипаж клепал отбитый трак
и жизнь свою выталкивал из грязи...
Ну что ж, прости... Тебя не ждет никто.
За перевалом нет библиотеки,
и не спасет тебя стишок Барто
О мячиках, что наполняют реки.
Там ждет тебя, водитель, путь зверей
под перезвон нетронутых копилок.
Тебя спасет начитанный еврей
В ковчеге из прессованных опилок...
Куда бы ты не выполз - быть беде.
Кровь - оправданье, но твоя - едва ли....
И те, что задыхались в БМД,
Не зря тебя так часто поминали.
На черном, знали, черное - видней;
Они теперь белее серафимов.
Куда уполз, как змей, из-под огней
Боец несостоявшийся Трофимов?
Там ждут тебя тюремные клопы
С бойцами вологодского конвоя,
Картины мира на телах толпы,
И шепоток густой заместо воя.
А тот, кто за тебя ушел в поход,
вчера воскрес и найден на покосе;
Живым железо - яблочный компот,
а тот, кто мертв - и не родился вовсе...
Убитым не поможет айкидо,
Живым не быть играющему в прятки.
Хотел быть после, а остался до,
Мечтал в моря, а сел, как все, за взятки....
Все зря... не зря... Весь мир у наших ног,
и боль, и страх, и пьяная отвага,
Всё знать дано... но отличает Бог
кресты от звезд, и грека от варяга.
Что ждет тебя? Кто бил тебя под дых?
Досталась ли тебе любимых жалость?
Немного нас осталось, золотых.
Серебряных - и вовсе не осталось.
Суд
Сомкнулись веки мудрецов,
Сложили крылья птицы;
Нам обещали суд отцов
Послы из-за границы.
И мы, губами шевеля,
Шептали вечерами:
Да будь ты проклята, земля, -
Заря не за горами.
Отмоемся от всех кровей,
Отрем слезинки платом,
И встретим тех, кто был правей,
И хлебушком и златом...
Но как прознать иной зари
и звезд в рассветной дымке,
Когда придут судить цари
Грехи и недоимки?
Не хватит странникам хлебов
И злата богатеям,
чтоб рассчитаться за любовь,
которой не имеем.
Византия
Белым бела моя бумага,
Хитон мой грязен, пуст мой рот.
Я византийский доходяга,
Космополит и патриот.
Рука невидимая рынка
Определяет жизнь мою.
Мой завтрак – бледная сардинка,
Обед – поэзия в раю.
Хожу, голодный и свободный,
Цепями ржавыми звеня,
И Константин Багрянородный
Как брата чествует меня.
Слово бойца
Я слова подкрепляю делом,
оттого-то и жив едва...
Над землей, как над мертвым телом,
склонилась моя голова.
Обнимает меня осока,
лижет ноги пес-ветерок.
Я лежу над землей высоко,
далеко от меня восток.
Льется дождик за мятый ворот,
ворон ходит вокруг меня.
Я в руинах лежу, как город;
нахлебался воды и огня...
Может быть, посреди травинок
честь по чести грядет исход,
и найдет меня светлый инок,
а, быть может, и не найдет...
И останусь в миру, как в храме,
где молитва - сплошь немота.
Подкрепляя дела словами
я уже не умру никогда.
*Руфер - происходит от английского термина «roofing», то есть посещение крыш домов (официально для этого не предназначенных). Крыши посещаются в целях, показать возможность проникнуть на малодоступные объекты, сделать фотографии. Все руферы — молодежь, обычно студенты.